страдание не было чрезмерным".
   Голос смолк, и его собственный голос ответил, убивая последнюю надежду:
"Нет. Я тебе не верю. Я никогда тебе не верил. Если  ты  меня  создал,  ты
создал и это чувство ответственности, которое я таскаю на себе, как  мешок
с камнями. Я ведь не зря полицейский  -  я  отвечаю  за  порядок  и  блюду
справедливость.  Для  такого  человека,  как  я,  это   самая   подходящая
профессия. Я не могу переложить свою ответственность на тебя.  А  если  бы
мог, я не был бы тем, что я есть. Для того чтобы спасти себя,  я  не  могу
заставить одну из них страдать. Смерть больного человека будет  их  мучить
недолго - все должны умереть. Мы все примирились с мыслью  о  смерти;  это
ведь только с жизнью мы никак не можем примириться".
   "Пока ты живешь, - сказал голос, -  я  не  теряю  надежды.  У  человека
всегда теплится надежда. Но почему же ты не хочешь больше жить, как жил до
сих пор? - молил его голос, с каждым  разом  запрашивая  все  меньше,  как
торговец на базаре. - Бывают грехи и потяжелее", - объяснял он.
   "Нет, -  отвечал  Скоби.  -  Невозможно.  Я  не  желаю  снова  и  снова
оскорблять тебя ложью у твоего же алтаря. Ты сам видишь, боже: выхода нет,
это тупик", - сказал он, сжимая в кармане пакетик.
   Он встал, повернулся спиной к алтарю и вышел. И только тогда, увидев  в
зеркальце машины свои глаза, он понял, как их жгут  непролитые  слезы.  Он
завел машину и поехал в полицию, к начальнику.



7

   "3 ноября. Вчера сказал начальнику, что у меня нашли грудную жабу и мне
придется  выйти  в  отставку,  как  только  подыщут  заместителя.  В  2:00
температура +32o. Ночь провел гораздо лучше благодаря эвипану.
   4 ноября. Пошел с Луизой к ранней обедне, но  почувствовал  приближение
нового приступа и вернулся, не дождавшись причастия. Вечером сказал Луизе,
что вынужден буду выйти на пенсию еще до конца года. Не сказал про грудную
жабу, сослался на сердечное переутомление.  Снова  хорошо  спал  благодаря
эвипану. Температура в 2:00 +30o.
   5 ноября. Кража ламп на  Веллингтон-стрит.  Провел  все  утро  в  лавке
Азикаве, проверяя сообщение о пожаре в кладовой. Температура в 2:00  +31o.
Отвез Луизу в клуб на библиотечный вечер.
   6-10 ноября. Впервые не вел ежедневных записей в дневнике.  Боли  стали
чаще, не хотел никакого лишнего напряжения. Давит, как  в  тисках.  Длится
каждый  раз  около  минуты.  Может  схватить,  если  пойду  пешком  больше
полумили. Две прошлые ночи плохо спал,  несмотря  на  эвипан.  Думаю,  что
боялся приступа.
   11 ноября. Снова был у Тревиса. По-видимому, теперь уже  нет  сомнений,
что это грудная жаба. Сказал вечером Луизе,  успокоил  ее,  что,  соблюдая
режим, могу прожить еще несколько лет. Обсудил с  начальником  возможность
срочного отъезда на родину. При всех обстоятельствах смогу  уехать  только
через месяц, слишком много дел надо рассмотреть в суде в течение ближайшей
недели или двух. Приняв приглашение Феллоуза  на  13-е,  начальника  -  на
14-е. Температура в 2:00 +30o".


   Скоби положил перо и вытер кисть руки  промокашкой.  Было  шесть  часов
вечера 12 ноября. Луиза уехала на пляж. Голова у него была  ясная,  но  от
плеча до пальцев пробегала нервная дрожь. Он думал:  вот  я  и  подхожу  к
концу. Сколько лет минуло с тех пор, как я пришел под  дождем  в  железный
домик на холме, когда выла сирена, и был там счастлив? После стольких  лет
пора и умирать.
   Но он еще не пустил в ход все  ухищрения,  еще  не  сделал  вид,  будто
проживет эту ночь; надо еще сказать "до свиданья", зная в  душе,  что  это
"прощай". Он  поднимался  в  гору  медленно  -  на  случай,  если  за  ним
кто-нибудь следит (ведь он тяжело болен), и свернул  к  железным  домикам.
Разве он может умереть, не сказав ни  единого  слова,  -  впрочем,  какого
слова? "О боже, - молился он, - подскажи мне нужное слово!", но, когда  он
постучал, никто не отозвался, и слов так и не пришлось произносить.  Может
быть, и она уехала на пляж - с Багстером.
   Дверь была не заперта, и он вошел. Мысленно он  пережил  годы,  но  тут
время стояло неподвижно. И бутылка джина могла быть  той  же,  из  которой
украдкой отпил слуга,  -  когда  же  это  было?  Простые  казенные  стулья
выстроились  вокруг,  словно  на  съемках  кинофильма;  ему  трудно   было
поверить,  что  их  когда-нибудь  сдвигали  с  места,  так  же  как   пуф,
подаренный, кажется, миссис Картер. Подушка  на  кровати  не  была  взбита
после дневного сна, и он потрогал теплую вмятину, оставленную ее  головой.
"О боже, - молился он, - я ухожу от всех вас навсегда; дай же  ей  вовремя
вернуться, дай мне еще хоть  раз  ее  увидеть".  Но  жаркий  день  остывал
вокруг, и никто не приходил.  В  половине  седьмого  вернется  Луиза.  Ему
нельзя больше ждать.
   Надо оставить ей хоть весточку, думал он; и, может, пока я буду писать,
она придет. Сердце его сжималось - боль была гораздо острее  той,  которую
он выдумывал для Тревиса. Мои руки никогда уже до нее не  дотронутся.  Рот
ее еще целых двадцать лет будет принадлежать другим. Большинство тех,  кто
любит, утешает себя надеждой на вечный союз по ту сторону могилы, но он-то
знал, что его ждет: он обрекал себя на вечное одиночество. Он стал  искать
бумагу, но не обнаружил нигде даже старого конверта; ему  показалось,  что
он нашел бювар, но это был альбом с марками, и, машинально открыв его,  он
подумал, что судьба метнула в него еще одну стрелу, потому  что  вспомнил,
как попала сюда вот эта марка и почему она залита джином. Элен придется ее
отсюда вырвать, подумал он, но ничего страшного: она ведь  сама  говорила,
что в альбоме не остается следов, когда оттуда вырывают марку. В  карманах
у него тоже не оказалось ни клочка бумаги и, вдруг почувствовав  ревность,
он приподнял маленькую марку с Георгом VI и написал под ней чернилами:  "Я
тебя люблю". Этих слов она не вырвет, подумал он с какой-то жестокостью  и
огорчением, они тут останутся навсегда. На мгновение ему  почудилось,  что
он подложил противнику мину, но  какой  же  это  противник?  Разве  он  не
убирает себя с ее пути, как опасную груду обломков? Он  затворил  дверь  и
медленно пошел вниз - она могла еще встретиться ему на дороге. Все, что он
сейчас делает, - это в последний раз: какое странное ощущение! Он  никогда
больше не пройдет этой дорогой, а через пять минут,  вынув  неоткупоренную
бутылку джина из буфета, он подумал: я никогда больше не откупорю ни одной
бутылки. Действий, которые могли еще повториться, становилось все  меньше.
Скоро останется только одно неповторимое действие - последний  глоток.  Он
подумал, стоя с бутылкой джина в руке: и тогда начнется ад и все вы будете
от меня в безопасности - Элен, Луиза и Ты.
   За ужином он нарочно говорил о том, что они  будут  делать  на  будущей
неделе; ругал себя, что принял приглашение Феллоуза, объяснял, что в гости
к начальнику тоже придется пойти - им о многом надо потолковать.
   - Неужели, Тикки, нет надежды, что, отдохнув, как следует отдохнув...
   - Нечестно дольше тянуть по  отношению  и  к  ним  и  к  тебе.  Я  могу
свалиться в любую минуту.
   - Значит, ты в самом деле выходишь в отставку?
   - Да.
   Она завела  разговор  о  том,  где  они  будут  жить;  он  почувствовал
смертельную усталость; ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы  проявить
интерес к каким-то совершенно нереальным деревням, к тем домам,  где,  как
он знал, они никогда не поселятся.
   - Я не хочу жить в пригороде, - сказала Луиза. - О чем я бы  мечтала  -
это о зимнем коттедже в Кенте: оттуда легко попасть в Лондон.
   - Все зависит от того, сколько у нас будет денег, - сказал он. - Пенсия
у меня не очень большая.
   - Я пойду работать. Сейчас, во время войны, работу найти легко.
   - Надеюсь, мы проживем и без этого.
   - Да я охотно буду работать.
   Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь
стоит ей подняться наверх - ему останется  только  одно:  умереть.  Он  не
знал, как ее подольше задержать - они уж переговорили  обо  всем,  что  их
связывало. Он сказал:
   - Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня  одолеет
сон. Не хочется зря принимать эвипан.
   - А я очень устала после пляжа. Пойду.
   Когда  она  уйдет,  подумал  он,  я  останусь  один  навсегда.   Сердце
колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности  всего,
что происходит. Я не верю, что сделаю это с собой.  Вот  я  встану,  пойду
спать, и жизнь начнется снова. Ничто  и  никто  не  может  заставить  меня
умереть! И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа,
ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они  молят,  передают  ему
немые сигналы бедствия, стараются его удержать...
   - Что с тобой, Тикки? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.
   - Я все равно не усну, - упрямо сказал он.
   - Может, я могу чем-нибудь помочь? - спросила Луиза. - Дорогой,  ты  же
знаешь, я сделаю все...
   Ее любовь была  как  смертельный  приговор.  Он  сказал  этим  отчаянно
цеплявшимся пальцам: "О боже, это все  же  лучше,  чем  такое  непосильное
бремя... Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и  я  больше
не могу причинять страдания тебе. О боже, если ты и вправду  любишь  меня,
помоги мне остановить тебя. Господи, забудь  обо  мне",  -  но  ослабевшие
пальцы все еще за  него  цеплялись.  Никогда  прежде  не  понимал  он  так
явственно все бессилие божие.
   - Мне ничего не нужно, детка, - сказал он. - Зачем я буду  мешать  тебе
спать? - Но стоило ей направиться к лестнице, как он  заговорил  снова:  -
Почитай мне что-нибудь. Ты ведь сегодня получила новую книгу. Почитай  мне
что-нибудь.
   - Тебе она не понравится, Тикки. Это стихи.
   - Ничего. Может, они нагонят на меня сон.
   Он едва слушал, что она читала; говорят, невозможно любить двух  женщин
сразу, но что же это тогда, если не любовь? Это жадное желание наглядеться
на то, что он больше не увидит? Седина  в  волосах,  красные  прожилки  на
лице, грузнеющее тело - все это привязывало его  к  ней,  как  никогда  не
могла привязать ее красота. Луиза не надела противомоскитных сапог,  а  ее
ночные туфли нуждались в починке. Разве мы любим красоту? - думал  он.  Мы
любим  неудачников,  неудачные  попытки  сохранить  молодость,   мужество,
здоровье. Красота - как  успех,  ее  нельзя  долго  любить.  Он  испытывал
мучительную потребность уберечь Луизу от всяких напастей. Но ведь это я  и
собираюсь сделать! Я собираюсь навсегда уберечь ее от себя. Слова, которые
она произнесла, на миг привлекли его внимание:

   Падаем все мы. И эта рука упадет.
   Все мы падучей больны, нету конца этой муке,
   Но Вседержитель протянет нам добрые руки. -
   Падший и падающий в них поддержку найдет.

   Слова эти поразили его, но он их отверг.  Слишком  легко  может  прийти
утешение. Он подумал: те руки ни за что не  удержат  меня  от  падения,  я
проскользну между пальцами, сальный от лжи и предательства.  Доверие  было
для него мертвым словом, смысл которого он забыл.
   - Дорогой, ты же почти спишь!
   - Забылся на минуту.
   - Я пойду наверх. Не сиди долго. Может,  тебе  сегодня  не  понадобится
твой эвипан.
   Ящерица словно прилепилась к стене. Он смотрел, как уходила  Луиза,  но
стоило ей поставить ногу на ступеньку, как он позвал ее обратно:
   - Пожелай мне покойной ночи. Ты, наверно, будешь  уже  спать,  когда  я
приду. - Она чмокнула его в лоб, и он небрежно погладил  ее  руку.  В  эту
последнюю ночь не должно быть ничего необычного, ничего, о чем  она  потом
будет жалеть. - Покойной ночи, Луиза. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю,  -
сказал он с нарочитой шутливостью.
   - Конечно, и я тебя люблю.
   - Да. Покойной ночи, Луиза.
   - Покойной ночи, Тикки.
   Вот и все, что он мог себе позволить.
   Как только  он  услышал,  что  дверь  наверху  захлопнулась,  он  вынул
коробку, где хранил десять таблеток эвипана. Для верности он  добавил  еще
две; если он и принял за десять дней на две дозы больше,  чем  полагалось,
это не могло никому показаться подозрительным.  Потом  он  сделал  большой
глоток виски, чтобы придать себе  мужества,  держа  в  руке  таблетки.  Ты
никогда не сумеешь снова собрать столько, сколько нужно. Ты будешь спасен.
Прекрати это кривлянье. Поднимись наверх и как следует выспись. Утром тебя
разбудят, ты пойдешь на службу, где тебя ждут  твои  "повседневные  дела".
Голос  сделал  ударение  на  слове  "повседневные",  словно  оно  означало
"счастливые" или "мирные".
   - Нет, - вслух сказал Скоби, - нет.
   Он затолкал таблетки в  рот,  по  шесть  штук  сразу,  запил  их  двумя
глотками виски. Потом открыл дневник и записал против  даты  "12  ноября":
"Заехал к Э.Р., не застал ее  дома.  Температура  в  2:00..."  -  и  резко
оборвал запись, будто в этот миг его окончательно одолела боль.  Затем  он
сел, выпрямившись, и,  как  ему  казалось,  долго  ждал  первых  признаков
наступающей смерти: он не знал,  как  она  к  нему  придет.  Он  попытался
молиться, но слова "Богородицы" выпали у него из памяти, он слышал  каждый
удар сердца, как бой часов. Он попытался произнести покаянную молитву,  но
когда дошел до слов: "Прости и помилуй", - возле  двери  возникло  облако,
поплыло, затянуло всю комнату, и он уже не  мог  вспомнить,  за  что  надо
просить прощения. Ему пришлось вцепиться в стул обеими  руками,  чтобы  не
упасть, хотя он и забыл, зачем он это делает.  Ему  казалось,  что  где-то
вдали он слышит раскаты грома.
   - Буря, - сказал он громко, - начинается буря. -  Облако  росло,  и  он
попытался встать, чтобы закрыть окно. - Али! - позвал он.  -  Али!  -  Ему
показалось, кто-то за окном ищет его, зовет, и он сделал последнее усилие,
стараясь крикнуть, что он здесь. Он встал на ноги и  услышал,  как  сердце
заколотилось в ответ. Надо было передать какую-то весть, но темень и  буря
вогнали ее назад, в его грудную клетку, и все это время снаружи за  домом,
снаружи за миром, который  стучался  ему  в  уши  ударами  молота,  кто-то
бродил, не зная, как войти, кто-то звал на помощь - кто-то,  кому  он  был
нужен. И на этот зов, на этот жалобный крик Скоби заставил себя  ответить.
Откуда-то из бесконечной дали собрал он последние остатки сознания,  чтобы
откликнуться на этот призыв. Он произнес:  -  Господи,  я  люблю...  -  но
усилие было слишком велико, и он не почувствовал, как тело его ударилось о
пол, и  не  услышал,  как  под  ледником,  завертевшись,  словно  монетка,
тихонько звякнул образок - изображение  святой,  имени  которой  никто  не
помнил.



8

   - Я держался все это время в стороне, - сказал Уилсон, - но, может, вам
нужна моя помощь?
   - Все были очень добры, - ответила Луиза.
   - Я и не подозревал, что он так болен.
   - Шпионили, шпионили, а все же не доглядели.
   - Но ведь это моя работа. И я вас люблю.
   - Ну до чего же вы легко бросаетесь этим словом, Уилсон!
   - Вы мне не верите?
   - Я не верю никому, кто твердит:  любовь,  любовь,  любовь.  Для  таких
людей это только - я, я, я.
   - Значит, вы не выйдете за меня замуж?
   - Пока что на это не похоже, но мало ли что может быть... Не  знаю,  на
что толкнет меня одиночество. Но давайте больше не будет говорить о любви.
Это была _его_ любимая ложь.
   - Он лгал вам обеим.
   - Как она приняла его смерть?
   - Я видел ее сегодня после обеда с Багстером на пляже. И  говорят,  что
вчера вечером в клубе она была явно под хмельком.
   - Ну, это уже неприлично!
   - Никогда не мог понять, что он в ней  нашел.  Я  бы  вам  не  изменял,
Луиза.
   - Знаете, он ходил к ней даже в день своей смерти.
   - Кто вам сказал?
   - Тут все написано. В его дневнике. Он  никогда  не  врал  в  дневнике.
Никогда. Не говорил того, чего не думает, - например, насчет любви.
   С тех пор как Скоби поспешно схоронили, прошло три дня. Доктор  Треверс
подписал свидетельство о смерти. Диагноз - angina pectoris  [грудная  жаба
(лат.)]: в таком климате вскрытие было дело нелегким, а в данном случае  и
лишним. Правда, на всякий случай доктор Тревис все  же  проверил,  сколько
было принято эвипана.
   - А ведь когда мой слуга мне сказал, что он так внезапно умер ночью,  я
решил, что это самоубийство.
   - Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем  говорить,  -
сказала Луиза. - А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то  сразу
ушел далеко-далеко.
   Казалось, что и в доме от него ничего  не  осталось,  кроме  нескольких
костюмов и грамматики языка менде; а в полиции - ящик с каким-то хламом  и
пара ржавых наручников. А между тем в  комнате  ничего  не  изменилось,  и
полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда  был
ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то
особенно гулко, словно в покинутом жилище?
   - Вы давно знали... насчет нее? - спросил Уилсон.
   - Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила,  что
все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось,  что
он ведет себя очень хитро. И меня чуть было  не  убедил,  что  все  у  них
кончено. Даже пошел к причастию!
   - А как же ему совесть позволила?
   - С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются,  а  потом  начинают
сначала. Я, правда, думала, что он честнее других.  Когда  человек  умрет,
все тайное постепенно становится явным.
   - Он брал деньги у Юсефа.
   - Теперь я и в это поверю.
   Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:
   - Я человек честный. Я вас люблю.
   - Я, кажется, готова вам поверить.
   Они не поцеловались - время еще не пришло, - они тихо  сидели,  держась
за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому,  как  грифы  царапают
железную крышу.
   - Так вот, его дневник... - сказал Уилсон.
   -  Он  писал  его  до  последней  минуты...  нет,  ничего  интересного,
записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж  кто
был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла,  на  что  только  она
польстилась.
   - Вы не возражаете, если я взгляну?
   - Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.
   - Да и при  жизни  тайны  его  были  известны  всем  и  каждому.  -  Он
перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу.
- А он давно страдал бессонницей?
   - Я-то думала, что он спит всегда как сурок.
   - А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?
   - С чего вы это взяли?
   - Сравните цвет чернил. И записи о снотворном - это так  нарочито,  так
фальшиво звучит. Но самое главное, цвет  чернил.  Это  наводит  на  всякие
размышления, - заметил он.
   Она с ужасом его прервала:
   - Нет, что вы! Он не мог этого сделать!  В  конце  концов,  он  же  был
человек верующий.


   - Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, - молил Багстер.
   - Мы выпили по четыре на пляже.
   - Ну еще по маленькой!
   - Ладно, - сказала Элен. Теперь ей  казалось,  что  нет  больше  смысла
отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.
   - А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, - сказал Багстер. -
Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в  такой  берлоге  может
быть уютно.
   Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!
   Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.
   - Ха-ха! - сказал он. - Вот она, наша милая бутылочка!
   Когда они выпили  еще  по  стаканчику,  он  снял  форменную  тужурку  и
аккуратно повесил ее на спинку стула.
   -  Довольно  церемониться.  Давайте  поговорим  о  любви,  -  предложил
Багстер.
   - А зачем? - спросила Элен. - Уже?
   - Скоро зажгутся огни, - сказал Багстер.  -  Посумерничаем.  Управление
передадим Джорджу...
   - Какому Джорджу?
   - Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.
   - Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!
   - Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь,  -  сказал  Багстер,
твердой рукой подталкива