возле машины, разговаривая с каким-то парнем, который, увидев
Скоби, скрылся.
   - Кто это такой, Али?
   - Мой младший брат, хозяин.
   - Как же я его не знаю? Одна мать?
   - Нет, хозяин, один отец.
   - А что он делает?
   Али молча вертел рукоятку стартера, с лица его лил пот.
   - У кого он работает, Али?
   - Что, хозяин?
   - Я спрашиваю, у кого он работает?
   - У мистера Уилсона, хозяин.
   Мотор завелся, и Али сел на заднее сиденье.
   - Он тебе что-нибудь предлагал, Али? Просил, чтобы ты доносил на меня -
за деньги?
   Ему было  видно  в  зеркале  лицо  Али  -  хмурое,  упрямое,  скрытное,
каменное, как вход в пещеру.
   - Нет, хозяин.
   - Мною интересуются и платят за доносы  хорошие  деньги.  Меня  считают
плохим человеком, Али.
   - Я ваш слуга, - сказал Али, глядя ему прямо в глаза.
   Одно из свойств обмана, думал Скоби, - это  потеря  доверия  к  другим.
Если я могу лгать и предавать, значит, на это  способны  и  другие.  Разве
мало людей поручилось бы за мою честность  и  потеряло  бы  на  этом  свои
деньги? Зачем же я буду зря ручаться за Али? Меня не поймали за руку,  его
не поймали за руку, вот и все. Тупое  отчаяние  сдавило  ему  затылок.  Он
думал, уронив голову на руль: я знаю, что Али честный слуга;  я  знаю  его
пятнадцать лет; мне просто хочется найти себе пару в этом мире обмана. Ну,
а какова следующая стадия падения? Подкупать других?
   Когда они приехали, Луизы не было дома; кто-нибудь, по-видимому, за ней
заехал и увез на пляж. Она ведь не ждала, что он вернется до  темноты.  Он
написал ей записку: "Повез кое-какую мебель Элен. Вернусь рано. У меня для
тебе хорошие новости", - и поехал один к домику на холме по пустой, унылой
полуденной дороге. Кругом были только грифы - они собрались вокруг  дохлой
курицы на обочине и пригнули к падали стариковские шеи; их крылья  торчали
в разные стороны, как спицы сломанного зонта.
   - Я привез тебе еще стол и пару стульев. Твой слуга здесь?
   - Нет, пошел на базар.
   Они теперь целовались при встрече привычно, как брат  и  сестра.  Когда
грань перейдена, любовная связь  становится  такой  же  прозаической,  как
дружба. Пламя обожгло их и перекинулось  через  просеку  на  другую  часть
леса; оно оставило за собой лишь чувство  ответственности  и  одиночества.
Вот если только ступишь босой ногой, почувствуешь в траве жар.
   - Я помешал тебе обедать, - сказал Скоби.
   - Да нет, я уже кончаю. Хочешь фруктового салата?
   -  Тебе  давно  пора  поставить  другой  стол.   Смотри,   какой   этот
неустойчивый.  -  Он  помолчал.  -  Меня  все-таки  назначают  начальником
полиции.
   - Твоя жена обрадуется.
   - А мне это безразлично.
   - Ну нет, извини, - сказала она энергично. Элен была  твердо  убеждена,
что страдает она одна. Он будет долго удерживаться, как Кориолан, от того,
чтобы выставлять _свои_ раны напоказ, но в конце концов не выдержит; будет
преувеличивать свои горести в таких выражениях, что они ему самому  начнут
казаться мнимыми. Что ж, подумает он тогда, может, она и права. Может, я и
в самом деле не страдаю. - Ну  да,  начальник  полиции  должен  быть  выше
всяких подозрений, - продолжала она. - Как Цезарь. -  (Ее  цитаты,  как  и
правописание, не отличались особенной точностью.) -  Видно,  нам  приходит
конец.
   - Ты же знаешь, что у нас с тобой не может быть конца!
   - Ах, нельзя же начальнику полиции тайком держать любовницу в  какой-то
железной лачуге!
   Шпилька была в словах "тайком держать", но разве он мог позволить  себе
хоть малейшее раздражение, помня ее письмо,  где  она  предлагала  себя  в
жертву: пусть он делает с ней, что хочет, даже  выгонит!  Люди  не  бывают
героями беспрерывно; те, кто отдает все богу или любви, должны иметь право
иногда, хотя бы  в  мыслях,  взять  обратно  то,  что  они  отдали.  Какое
множество людей вообще не совершает героических поступков,  даже  сгоряча.
Важен поступок сам по себе.
   - Если начальник полиции не может быть  с  тобой,  значит,  я  не  буду
начальником полиции.
   - Это глупо. В конце концов,  какая  нам  от  всего  этого  радость?  -
спросила она с притворной рассудительностью, и он понял, что  сегодня  она
не в духе.
   - Для меня большая, - сказал он и тут же спросил себя: что это -  опять
утешительная ложь? Последнее  время  он  лгал  столько,  что  маленькая  и
второстепенная ложь была не в счет.
   - На часок-другой, да и  то  не  каждый  день,  а  когда  тебе  удастся
улизнуть. И ты уж никогда не сможешь остаться на ночь.
   Он сказал без всякой надежды:
   - Ну, у меня есть всякие планы.
   - Какие планы?
   - Пока еще очень неопределенные.
   Она сказала со всей холодностью, какую смогла на себя напустить:
   - Что ж, надеюсь, ты мне сообщишь о них заранее, чтобы я подготовилась.
   - Дорогая, я ведь пришел не для того, чтобы ссориться.
   - Меня иногда удивляет, зачем ты вообще сюда ходишь.
   - Вот сегодня я привез тебе мебель.
   - Ах да, мебель.
   - У меня здесь машина. Давай я свезу тебя на пляж.
   - Нам нельзя показываться вместе на пляже!
   - Чепуха. Луиза сейчас, по-моему, там.
   - Ради Христа, избавь меня от этой самодовольной  дамы!  -  воскликнула
Элен.
   - Ну хорошо. Я тебя просто покатаю на машине.
   - Это безопаснее, правда?
   Скоби схватил ее за плечи и сказал:
   - Я не всегда думаю только о безопасности.
   - А мне казалось, что всегда.
   И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, - он закричал:
   - Не думай, что ты одна приносишь жертвы!
   С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится  сцена:  словно
смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.
   - Конечно, твоя работа страдает, - сказала она с ребячливым  сарказмом.
- То и дело урываешь для меня полчасика!
   - Я потерял надежду.
   - То есть как?
   - Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.
   - Не  разыгрывай,  пожалуйста,  мелодраму!  Я  не  понимаю,  о  чем  ты
говоришь. Ты только что сказал мне,  что  будущее  твое  обеспечено  -  ты
будешь начальником полиции.
   - Я говорю о настоящем будущем - о вечности.
   - Вот что я в тебе ненавижу - это твою религию! Ты, наверно,  заразился
у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты  в  самом  деле  верил,
тебя бы здесь не было.
   - Но я верю, и все же я здесь, - сказал он с удивлением.  -  Ничего  не
могу объяснить, но это так. И я не обманываю  себя,  я  знаю,  что  делаю.
Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами...
   Элен презрительно прервала его:
   - Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать!  Ты  веришь  в  ад  не
больше, чем я!
   Он схватил ее за руки и яростно их сжал.
   - Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе -  я  верю!  Я  верю,
говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные.  Я
полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого  убийства,
убить - это ударить, зарезать, застрелить, сделано - и  конец,  а  я  несу
смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от  нее  избавиться.  -  Он
отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. - Не  смей  делать
вид, будто я не доказал тебе свою любовь.
   - Ты хочешь сказать - любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.
   Злость покинула его. Он сказал:
   - Любовь к вам обоим. Если бы дело было только  в  ней,  выход  был  бы
очень простой и ясный. - Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова
просыпается бешенство.  -  Я  не  могу  видеть  страданий  и  причиняю  их
беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.
   - Куда?
   Бешенство и откровенность прошли; через  порог  снова  прокралась,  как
шелудивый пес, хитрость.
   - Да просто мне нужен отпуск. - Он добавил: - Плохо  стал  спать.  И  у
меня бывает какая-то странная боль.
   - Дорогой, может, ты нездоров? - Смерч, крутясь, промчался  мимо;  буря
теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. -  Я  ужасная  стерва.  Мне
иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был  у
доктора?
   - На днях заеду в больницу к Тревису.
   - Все говорят, что доктор Сайкс лучше.
   - Нет, к Сайкс я не пойду.
   Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой
она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал:  господи,  я  не
могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так  нуждаешься,  как  они.  У
тебя есть твои праведники, твои святые, весь  сонм  блаженных.  Ты  можешь
обойтись без меня.
   - Давай я тебя прокачу на машине, - сказал он Элен. -  Нам  обоим  надо
подышать воздухом.
   В полутьме гаража он снова взял ее за руки и поцеловал.
   - Тут нет чужих глаз... Уилсон нас видеть не может. Гаррис за  нами  не
следит. Слуги Юсефа...
   - Мой дорогой, я бы завтра же с тобой рассталась, если  бы  знала,  что
это поможет.
   - Это не поможет. Помнишь, я написал тебе письмо и  оно  потерялось?  Я
старался  сказать  там  все  напрямик.  Так,  чтобы  потом   нечего   было
остерегаться. Я писал, что люблю тебя больше, чем жену... - Он замялся.  -
Больше, чем бога... - Говоря это, он почувствовал за своей  спиной,  возле
машины, чье-то дыхание. Он резко окликнул: - Кто там?
   - Где, дорогой?
   - Тут кто-то есть. - Он обошел машину и громко спросил:  -  Кто  здесь!
Выходи.
   - Это Али, - сказала Элен.
   - Что ты здесь делаешь, Али?
   - Меня послала хозяйка, - отвечал Али. - Я жду здесь хозяина:  сказать,
что хозяйка вернулась.
   Его едва было видно в темноте.
   - А почему ты ждал здесь?
   - Голова дурит, - сказал Али. - Я сплю, совсем немножко поспал.
   - Не пугай его, - взмолилась Элен. - Он говорит правду.
   - Ступай домой, Али, - приказал ему Скоби, - и  скажи  хозяйке,  что  я
сейчас приду. - Он смотрел, как Али, шлепая подошвами, мелькает на залитой
солнцем дороге между железными домиками. Он ни разу не обернулся.
   - Не волнуйся, - сказала Элен. - Он ничего не понял.
   - Али у меня пятнадцать лет, - заметил Скоби. И за  все  эти  годы  ему
первый  раз-было  стыдно  перед  Али.  Он  вспомнил  ночь   после   смерти
Пембертона, как Али с чашкой чая  в  руках  поддерживал  его  за  плечи  в
тряском грузовике; но потом вспомнил и  другое:  как  воровато  ускользнул
слуга Уилсона возле полицейского управления.
   - Ему ты можешь доверять.
   - Не знаю, - сказал Скоби. - Я потерял способность доверять.


   Наверху спала Луиза,  а  Скоби  сидел  перед  раскрытым  дневником.  Он
записал против даты 31 октября: Начальник полиции  сегодня  утром  сказал,
что меня назначают на его место. Отвез немножко мебели Э.Р. Сообщил  Луизе
новости, она обрадовалась". Другая его жизнь  -  открытая,  незамутненная,
реальная - лежала у него под рукой, прочная, как  римская  постройка.  Это
была та жизнь, которую,  по  общему  мнению,  он  вел:  никто,  читая  эти
записки, не мог бы  себе  представить  ни  постыдной  сцены  в  полутемном
гараже, ни встречи с португальским капитаном; ни  Луизу,  слепо  бросающую
ему в лицо  горькую  правду,  ни  Элен,  обвиняющую  его  в  лицемерии.  И
немудрено, думал он: я слишком стар для всех этих переживаний.  Я  слишком
стар для жульничества. Пусть лгут молодые. У них вся жизнь впереди,  чтобы
вернуться к правде. Он поглядел на часы: 11:45. И записал: "Температура  в
2:00  +33o".  Ящерица  прыгнула  вверх   по   стене,   крохотные   челюсти
защелкнулись, схватив  мошку.  Что-то  царапается  за  дверью  -  бродячая
собака? Он снова положил перо, в лицо ему через стол глядело  одиночество.
Разве можно быть одиноким, когда наверху жена,  а  на  холме,  в  пятистах
шагах  отсюда,  любовница?  Однако  с  ним  за  столом,   как   молчаливый
собеседник, сидело одиночество. Скоби казалось, что он никогда еще не  был
так одинок.
   Теперь уж некому сказать правду. Кое-чего не должен был знать начальник
полиции, кое-чего - Луиза; даже Элен и той он не мог сказать  всего:  ведь
он принес такую жертву, чтобы не причинять ей боли, зачем  же  сейчас  ему
зря ее огорчать? Ну а что касается бога, он мог с ним разговаривать только
как с врагом - такая у них была друг на друга обида. Он пошевелил на столе
рукой,  и  казалось,  будто  зашевелилось  и  одиночество,  оно  коснулось
кончиков его пальцев. "Ты да я, - сказало одиночество, - да мы  с  тобой".
Если бы посторонние все о нем знали, подумал  он,  пожалуй,  ему  бы  даже
позавидовали: Багстер позавидовал бы, что у него есть Элен, Уилсон - что у
него  Луиза.  "В  тихом  омуте..."  -  воскликнул  бы  Фрезер,   плотоядно
облизываясь. Им еще,  пожалуй,  кажется,  что  мне  от  всего  этого  есть
какая-то корысть, мысленно удивился он, хотя вряд ли кому-нибудь на  свете
дано меньше, чем мне. И я не могу даже себя пожалеть: ведь я  точно  знаю,
как я виноват. Видно, он так далеко загнал себя в пустыню, что  даже  кожа
его приняла окраску песка.
   Дверь за его спиной осторожно скрипнула.  Скоби  не  шевельнулся.  Сюда
крадутся соглядатаи, думал он. Кто это - Уилсон, Гаррис, слуга Пембертона,
Али?..
   - Хозяин, - прошептал чей-то голос, и босая нога шлепнула по цементному
полу.
   - Кто это?.. - спросил Скоби, не оборачиваясь.  Из  розовой  ладони  на
стол упал комочек бумаги, и рука исчезла. Голос произнес:
   - Юсеф сказал приходить тихо, пусть никто не видит.
   - А чего Юсефу опять надо?
   - Он посылает подарок, очень маленький подарок.
   Дверь снова  закрылась,  и  в  комнату  вернулась  тишина.  Одиночество
сказало: "Давай прочтем вместе - ты да я".
   Скоби взял комочек, он был легкий, но в середине лежало что-то твердое.
Сначала Скоби не сообразил, что это такое, - наверно, камушек,  положенный
в записку, чтобы ее не сдуло ветром, и стал искать, где же  самое  письмо,
которого, конечно, не оказалось - разве Юсеф кому-нибудь доверит  написать
такое письмо? Тогда он понял, что в бумаге бриллиант. Он ничего не понимал
в драгоценных камнях, но по виду этот стоил не меньше, чем весь  его  долг
Юсефу.  Видимо,  тот  получил  сообщение,  что  алмазы,  посланные  им  на
"Эсперансе", благополучно прибыли. Это не взятка,  а  знак  благодарности,
объяснил бы ему Юсеф, прижав толстую руку к  своему  открытому,  ветреному
сердцу.
   Дверь распахнулась, и появился Али. Он держал за руку хныкающего парня.
Али сказал:
   - Этот вонючка шатался по всему дому. Пробовал двери.
   - Кто ты такой? - спросил Скоби.
   Парень залепетал, заикаясь от злости и страха:
   - Я слуга Юсефа. Я принес хозяину письмо. - Он показал пальцем на стол,
где в скомканной бумажке лежал камешек. Али  перевел  взгляд  туда.  Скоби
сказал своему одиночеству: "Нам с тобой надо побыстрей шевелить  мозгами!"
Он спросил парня:
   - Почему ты не пришел, как все люди, и не постучал в дверь?  Почему  ты
прокрался, как вор?
   Парень был худой, с грустными,  добрыми  глазами,  как  у  всех  племен
менде. Он заявил:
   - Я не вор. - Ударение на первом  слове  было  таким  незаметным,  что,
может быть, он и не собирался сказать дерзость.  -  Хозяин  приказал  идти
очень тихо.
   - Отнеси это обратно Юсефу и скажи ему, что я хотел бы знать, откуда он
берет такие камни. Я думаю, что он ворует камни,  и  скоро  все  разузнаю.
Ступай. На, возьми. Ну-ка, Али, выбрось его отсюда.
   Али вытолкал парня в дверь, и  Скоби  услышал  шарканье  их  подошв  по
дорожке. Что они делают, шепчутся? Он подошел к двери и крикнул им вслед:
   - Скажи Юсефу, что я как-нибудь ночью к  нему  заеду  и  мы  уж  с  ним
поговорим по душам!
   Он захлопнул дверь, подумав: как много знает  Али.  Недоверие  к  слуге
снова забродило у него в крови, словно лихорадка. Али может меня погубить,
подумал он, и не только меня, но даже их.
   Он налил себе виски и взял со льда  бутылку  содовой.  Сверху  крикнула
Луиза:
   - Генри!
   - Что, дорогая?
   - Уже двенадцать?
   - Около того, по-моему.
   - Пожалуйста, не  пей  ничего  после  полуночи.  Ты  ведь  помнишь  про
завтрашний день? - Конечно,  помню,  подумал  он,  осушая  стакан;  завтра
первое ноября, день Всех святых, а сегодня - ночь всех  усопших.  Чей  дух
пролетит над этим бокалом? - Ты ведь пойдешь к причастию, дорогой? - И  он
подумал устало: когда же всему этому  будет  конец?  Но  чего  мне  теперь
церемониться? Если уж губить душу, так губить до конца. Единственный  дух,
который сумело вызвать виски, было все то же одиночество: оно кивало, сидя
напротив, отхлебывая из его стакана. "Следующим  испытанием,  -  напомнило
ему одиночество, - будет рождество, ночная служба, и тебе не  отвертеться,
никакие отговорки тебе в ту ночь не помогут,  да  и  потом  тоже...  целой
вереницей пойдут праздники, а обедни весной и летом потянутся  бесконечной
чередой". Перед глазами его возникло залитое кровью лицо, глаза,  закрытые
под градом ударов, откинутая набок от боли голова Христа.
   - Где же ты, Тикки? - позвала Луиза как будто с тревогой, словно в лицо
ей дохнуло подозрение, и он опять подумал: можно ли в самом деле  доверять
Али? И бездушный здравый смысл африканского побережья - тех, кто  торгует,
тех, кто живет за счет казны, ему подсказал: "Никогда не  верь  черным.  В
конце концов они тебя подведут.  Вот  у  меня,  например,  пятнадцать  лет
прожил слуга..." Тени недоверия собрались вокруг  него  в  эту  ночь  всех
усопших.
   - Сейчас, дорогая, иду. - "Тебе ведь  стоит  сказать  только  слово,  -
обратился он к богу, -  и  легионы  ангелов..."  Рукой,  на  которой  было
кольцо, он ударил себя по щеке и увидел, что из ссадины  пошла  кровь.  Он
крикнул Луизе: - Ты что-то сказала, дорогая?
   - Да нет, я только хотела  тебе  напомнить,  что  завтра  у  нас  такой
праздник! Мы опять вместе, и тебя  назначают  начальником  полиции...  Как
хорошо, Тикки!
   Вот это моя награда, сказал он гордо своему  одиночеству,  расплескивая
по столу виски, бросая вызов самым злым духам и глядя,  как  бог  истекает
кровью.



4

   Сразу было видно, что Юсеф допоздна  заработался  в  своей  конторе  на
пристани. Белый двухэтажный домик стоял у  деревянного  причала  на  самом
краю Африки, как раз за военными складами горючего, и в окне, выходившим в
город, из-под занавески блеснула полоска  света.  Когда  Скоби  пробирался
туда между ящиками, полицейский отдал ему честь.
   - Все спокойно, капрал?
   - Все спокойно, начальник.
   - Вы обошли порт со стороны негритянского квартала?
   - Да, начальник. Все спокойно, начальник. - Он ответил так быстро,  что
сразу стало видно: он лжет.
   - Портовые крысы уже за работой, а?
   - Нет, нет, начальник. Везде тихо, как в  могиле.  -  Избитая,  книжная
фраза показывала, что полицейский воспитывался в миссионерской школе.
   - Ну что ж, спокойной ночи.
   - Спокойной ночи, начальник.
   Скоби пошел дальше. Он уже давно не видел Юсефа -  с  той  самой  ночи,
когда сириец его шантажировал, - и вдруг почувствовал странное влечение  к
своему мучителю. Белый домик притягивал его, как магнит; казалось,  там  -
единственная близкая ему  душа,  единственный  человек,  которому  он  мог
доверять. По крайней мере, этот шантажист знал  его,  как  никто;  он  мог
посидеть с этим толстым нелепым человеком и рассказать ему всю правду, без
утайки. В непривычном для Скоби мире лжи  шантажист  чувствовал  себя  как
рыба в воде, он знал тут все  ходы  и  выходы,  мог  посоветоваться,  даже
помочь... Из-за большого ящика появился Уилсон. Фонарик Скоби осветил  его
лицо, как географическую карту.
   - Уилсон! - удивился Скоби. - Поздно же вы разгуливаете.
   - Да, - согласился Уилсон, и Скоби с огорчением подумал:  как  он  меня
ненавидит!
   - У вас есть пропуск на пристань?
   - Да.
   - Держитесь подальше от той части, которая  примыкает  к  негритянскому
кварталу. Одному там ходить опасно. Из носа кровь больше не идет?
   - Нет, - сказал Уилсон. Он и не думал трогаться с места - у  него  была
манера вечно загораживать дорогу, так что приходилось его обходить.
   - Что ж, спокойной ночи, Уилсон. Загляните к нам, Луиза...
   - Я ее люблю, Скоби.
   -