авнями: только козьи глаза следили  за  фарами
автоколонны.
   020, 002, 200, 200, 002, 020... Присев на корточки в кузове грузовика и
обняв Скоби за плечи, Али протягивал ему кружку горячего чая,  -  каким-то
образом ему опять удалось вскипятить чайник, на этот раз в тряской машине.
Луиза оказалась права, все было как прежде. Будь он помоложе и не мучь его
задача "200, 020, 002", как легко было бы теперь у него  на  душе.  Смерть
бедняги Пембертона его бы нисколько не расстроила: это дело служебное,  да
к тому же он всегда недолюбливал Пембертона.
   - Голова дурит, Али.
   - Хозяин принимать много-много аспирина.
   - А ты помнишь, Али, этот переход... 200, 002... вдоль границы, который
мы проделали  двенадцать  лет  назад  за  десять  дней?  Двое  носильщиков
тогда...
   Он видел в зеркале кабины, как кивает ему, весь сияя, Али. Да,  ему  не
надо другой любви и другой дружбы. Вот  и  все,  что  нужно  для  счастья:
громыхающий  грузовик,  кружка  горячего  чая,  тяжелые,  влажные   лесные
испарения, даже больная голова. И одиночество. Если бы  только  сначала  я
мог устроить так, чтобы ей было хорошо, подумал он, - в хаосе этой ночи он
вдруг позабыл о том, чему научил его опыт: ни один  человек  не  может  до
конца понять другого, и никто не может устроить чужое счастье.
   - Еще один час, - сказал Али, и Скоби заметил, что мрак поредел.
   - Еще кружку чая, Али, и подлей туда виски.
   Они расстались с автоколонной четверть часа назад:  полицейская  машина
свернула с большой дороги и затряслась по проселку в чащу.  Закрыв  глаза.
Скоби попробовал заглушить нестройный перезвон цифр мыслями  об  ожидавшей
его печальной обязанности. В  Бамбе  остался  только  местный  полицейский
сержант, и прежде чем ознакомиться  с  его  безграмотным  рапортом,  Скоби
хотелось самому разобраться в том, что случилось. Он с  неохотой  подумал:
лучше будет сперва зайти в миссию и повидать отца Клэя.
   Отец Клэй уже проснулся и ожидал его в убогом домике миссии;  сложенный
из красного, необожженного кирпича, он выглядел среди глиняных хижин,  как
старомодный дом английского священника. Керосиновая лампа освещала коротко
остриженные рыжие волосы и юное веснушчатое лицо этого уроженца Ливерпуля.
Он не мог долго  усидеть  на  месте:  вскочив,  он  принимался  шагать  по
крохотной комнатушке из угла в угол - от уродливой олеографии  к  гипсовой
статуэтке и обратно.
   - Я так редко его видел, - причитал он, воздевая руки, словно у алтаря.
- Его ничего не интересовало, кроме карт и выпивки, а я не пью и  в  карты
никогда не играю, вот только пасьянс раскладываю,  -  понимаете,  пасьянс.
Какой ужас, какой ужас!
   - Он повеселился?
   - Да. Вчера днем прибежал ко мне его слуга. Пембертон с утра не выходил
из своей комнаты, но это было в порядке вещей после попойки  -  понимаете,
после попойки. Я послал слугу в полицию. Надеюсь,  я  поступил  правильно?
Что же мне было делать? Ничего. Ровным счетом ничего.  Он  был  совершенно
мертв.
   - Правильно. Пожалуйста, дайте мне стакан воды и аспирину.
   - Позвольте, я положу вам аспирин в воду. Знаете, майор  Скоби,  целыми
неделями, а то и месяцами тут  ничего  не  случается.  Я  все  хожу  здесь
взад-вперед, взад-вперед - и вдруг, как гром среди ясного  неба...  Просто
ужас!
   Глаза у него были воспаленные и блестящие; Скоби подумал,  что  человек
этот совсем не приспособлен к одиночеству. В комнате не было  видно  книг,
если не считать требника и  нескольких  религиозных  брошюр  на  маленькой
полочке. У этого человека не было душевной опоры. Он  снова  заметался  по
комнате и вдруг, повернувшись к Скоби, взволнованно выпалил:
   - Нет никакой надежды, что это убийство?
   - Надежды?
   - Самоубийство... - вымолвил отец  Клэй.  -  Это  такой  ужас!  Человек
теряет право на милосердие божие. Я всю ночь только об этом и думал.
   - Он ведь не был католиком. Может быть, это меняет  дело?  Согрешил  по
неведению, а?
   - Я и сам стараюсь так думать.
   На полдороге между олеографией и статуэткой он неожиданно  вздрогнул  и
сделал шажок в сторону, словно повстречал кого-то на своем коротком  пути.
Потом быстро, украдкой взглянул, заметил ли это Скоби.
   - Вы часто бываете у нас в городе? - спросил Скоби.
   - Девять месяцев назад я провел там сутки. Почему вы спрашиваете?
   - Перемена обстановки всякому нужна. У вас много новообращенных?
   - Пятнадцать. Я стараюсь убедить  себя,  что  молодой  Пембертон,  пока
умирал, имел время... понимаете, имел время осознать...
   - Трудно рассуждать, когда тебя душит петля, отец мой. - Скоби  глотнул
лекарство, и едкие кристаллы застряли у него в горле. - Вот  если  бы  это
было убийство, смертный грех совершил бы  тогда  не  Пембертон,  а  кто-то
другой, - сделал он слабую попытку сострить, но она тут же  увяла,  словно
испугавшись божественного лика на олеографии.
   - Убийце легче, у него еще есть время... - сказал отец Клэй. - Когда-то
я был тюремным священником в Ливерпуле, - грустно добавил он, и  в  словах
его послышалась тоска по родине.
   - Вы не знаете, почему Пембертон это сделал?
   - Я не был с ним близок. Мы друг с другом не ладили.
   - Единственные белые люди здесь. Жаль.
   - Он предлагал мне книги, но это были совсем не те книги, какие мне  по
душе, - любовные истории, романы...
   - Что вы читаете, отец мой?
   - Жития разных святых, майор Скоби. Особенно я преклоняюсь перед святой
Терезой.
   - Вы говорите, он много пил? Где он доставал виски?
   - Наверно, в лавке Юсефа.
   - Так. Может, он запутался в долгах?
   - Не знаю. Какой ужас, какой ужас!
   Скоби допил лекарство.
   - Пожалуй, я пойду.
   На дворе уже рассвело, и пока не взошло солнце,  свет  был  удивительно
чистый, мягкий, прозрачный и трепетный.
   - Я пойду с вами, майор Скоби.
   Перед домом окружного комиссара в шезлонге сидел  сержант  полиции.  Он
вскочил, неуклюже козырнул и тут же  принялся  рапортовать  глухим  ломким
голосом:
   - Вчера днем, в три тридцать, меня разбудил слуга окружного  комиссара,
который сообщил, что окружной комиссар Пембертон...
   - Хорошо, сержант, я зайду в дом и погляжу.
   За  дверью  его  ожидал  писарь.  Гостиная  -  когда-то,   во   времена
Баттеруорта, вероятно, гордость хозяина, - была  обставлена  изящно  и  со
вкусом. Казенной мебели здесь не было.  На  стенах  висели  гравюры  XVIII
века, изображавшие колонию тех времен, а в  книжном  шкафу  стояли  книги,
оставленные Баттеруортом.  Скоби  заметил  там  "Историю  государственного
устройства" Мэтленда, труды сэра Генри Мейна, "Священную Римскую  империю"
Брайса, стихотворения Гарди и старую хронику XI века.  Но  над  всем  этим
витала тень Пембертона; кричащий  пуф  из  цветной  кожи  -  подделка  под
кустарную работу; прожженные сигаретами  метки  на  ручках  кресел;  груда
книг, которые не пришлись по душе отцу Клэю, - Сомерсет Моэм, роман Эдгара
Уоллеса, два романа Хорлера и раскрытый на тахте детектив "Смерть  смеется
над  любыми  запорами".  Повсюду  лежала   пыль,   а   книги   Баттеруорта
заплесневели от сырости.
   - Тело в спальне, - сказал сержант.
   Скоби отворил дверь и вошел в спальню, за ним двинулся отец Клэй.  Тело
лежало на кровати, с головой покрытое простыней. Когда Скоби откинул  край
простыни, ему почудилось, будто он смотрит на мирно спящего ребенка; прыщи
были данью переходному возрасту, а на мертвом лице не  было  и  намека  на
жизненный опыт, помимо того, что дают классная комната да футбольное поле.
   - Бедный мальчик, - произнес он  вслух.  Его  раздражали  благочестивые
сетования отца Клэя. Он был уверен,  что  такое  юное,  незрелое  существо
имеет право на милосердие.
   - Как он это сделал? - отрывисто спросил Скоби.
   Сержант показал на  деревянную  планку  для  подвески  картин,  которую
аккуратно приладил под потолком Баттеруорт - ни один казенный подрядчик до
этого бы не додумался. Картина стояла внизу у стены - какой-то африканский
царек  стародавних  времен  принимает  под  церемониальным  зонтом  первых
миссионеров, -  а  с  медного  крюка  наверху  все  еще  свисала  веревка.
Непонятно, как эта непрочная планка выдержала.  Наверно,  он  мало  весил,
подумал Скоби и представил себе детские кости, легкие  и  хрупкие,  как  у
птиц. Когда Пембертон  повис  на  этой  веревке,  ноги  его  находились  в
каких-нибудь пятнадцати дюймах от пола.
   - Он оставил записку? - спросил Скоби писаря. - Такие, как  он,  обычно
оставляют. - Люди, собираясь умереть, любят напоследок выговориться.
   - Да, начальник, она в канцелярии.
   Одного взгляда на канцелярию было достаточно, чтобы понять,  как  плохо
велись здесь дела. Шкаф с папками был  открыт  настежь;  бумаги  на  столе
покрылись пылью. Чернокожий писарь, как видно,  во  всем  подражал  своему
начальнику.
   - Вот, сэр, в блокноте.
   Скоби прочел записку, нацарапанную крупным почерком, таким же  детским,
как и лицо покойного, -  так,  наверно,  пишут  во  всем  мире  сотни  его
сверстников.

   "Дорогой папа! Прости, что я причиняю тебе столько  неприятностей.  Но,
кажется, другого выхода нет. Жаль, что я не в армии, тогда меня  могли  бы
убить. Только не вздумай платить деньги, которые я  задолжал,  -  мерзавец
этого не заслужил! С тебя попробуют их получить. Иначе я  не  стал  бы  об
этом писать. Обидно, что я впутал тебя в эту историю, но теперь уж  ничего
не поделаешь.
   Твой любящий сын - Дикки".

   Записка была похожа на письмо школьника,  который  просит  прощения  за
плохие отметки в четверти.
   Скоби передал записку отцу Клэю.
   - Вы не сможете убедить меня, отец,  что  он  совершил  непростительный
грех. Другое дело, если бы так поступили вы  или  я,  -  это  был  бы  акт
отчаяния. Разумеется, мы были бы осуждены на вечные муки, ведь мы  ведаем,
что творим, а он-то ведь ничего не понимал!
   - Церковь учит...
   - Даже церковь не может меня  научить,  что  господь  лишен  жалости  к
детям. Сержант, - оборвал разговор Скоби, -  проследите,  чтобы  побыстрее
вырыли  могилу,  пока  еще  не  припекает  солнце.  И  поищите,   нет   ли
неоплаченных счетов. Мне очень хочется сказать кое-кому пару слов по этому
поводу - Он повернулся к окну, и его ослепил свет. Закрыв глаза рукой,  он
произнес: - Только бы голова у меня не... - и вдруг задрожал от озноба.  -
Видно, мне приступа не миновать. Если позволите, отец,  Али  поставит  мне
раскладушку у вас в доме, и я попробую как следует пропотеть.
   Он принял большую дозу хинина, разделся догола и накрылся одеялом. Пока
поднималось  солнце,  ему  попеременно  казалось,  будто  каменные   стены
маленькой, похожей на келью комнатки то покрываются инеем  от  холода,  то
накаляются добела от жары. Дверь  оставалась  открытой,  и  Али  сидел  на
ступеньке за порогом, строгая какую-то  чурку.  По  временам  он  прогонял
жителей деревни, которые  осмеливались  нарушить  эту  больничную  тишину.
Peine forte et  dure  [боль  жестокая  и  злая  (фр.)  -  название  пытки,
применявшейся в Англии в средние века] тисками сжимала  лоб  Скоби,  то  и
дело ввергая его в забытье.
   Но на этот раз он не видел приятных снов.  Пембертон  непонятно  почему
отождествлялся  с  Луизой.  Скоби  снова  и  снова   перечитывал   письмо,
состоявшее из одних комбинаций двойки и двух нолей;  подпись  под  письмом
была не то "Дикки", не то "Тикки"; он  ощущал,  что  время  мчится,  а  он
неподвижно лежит в постели, нужно куда-то спешить, кого-то спасать - не то
Луизу, не то Дикки или Тикки, но он прикован к кровати  и  тяжелый  камень
лег ему на лоб, словно пресс-папье на кипу бумаг. Раз  в  дверях  появился
сержант, но Али его прогнал, раз вошел на цыпочках  отец  Клэй  и  взял  с
полки брошюру, а раз - но это, наверно, тоже был сон - в дверях  показался
Юсеф.
   Скоби проснулся в пять часов дня, чувствуя, что ему  не  жарко,  он  не
потеет, а только ослаб, и позвал Али.
   - Мне снилось, что я вижу Юсефа.
   - Юсеф ходил сюда к вам, хозяин.
   - Скажи ему, чтобы он пришел сейчас же.
   Тело ныло, точно от побоев; он повернулся лицом к каменной стене и  тут
же уснул опять. Во сне рядом с ним тихонько плакала Луиза; он  протянул  к
ней руку и дотронулся до каменной стены: "Все устроится. Все.  Тикки  тебе
обещает..." Когда он проснулся, рядом стоял Юсеф.
   - У вас лихорадка, майор Скоби. Мне очень жаль, что я вижу вас в  таком
дурном состоянии.
   - А мне жаль, что я вообще вас вижу, Юсеф.
   - Ах, вы всегда надо мной смеетесь.
   - Садитесь, Юсеф. Какие дела у вас были с Пембертоном?
   Юсеф поудобней пристроил на жестком стуле свои  необъятные  ягодицы  и,
заметив, что у него расстегнута ширинка, опустил большую  волосатую  руку,
чтобы ее прикрыть.
   - Никаких, майор Скоби.
   - Странное совпадение - вы оказались здесь  как  раз  тогда,  когда  он
покончил с собой.
   - Я уж и сам думал: рука провидения!
   - Он был вам должен?
   - Он был должен моему приказчику.
   - Какое давление вы хотели на него оказать, Юсеф?
   - Ах, майор! Стоит дать псу дурную кличку, и псу лучше  не  жить!  Если
окружной комиссар хочет покупать у меня в лавке, разве может мой приказчик
ему отказать? И что будет, если он откажет?  Рано  или  поздно  разразится
страшный скандал. Областной комиссар узнает. Окружного  комиссара  отошлют
домой. Ну а что если приказчик не отказал. Окружной  комиссар  выдает  все
новые и новые расписки. Приказчик из страха передо мной  просит  окружного
комиссара заплатить - и все равно происходит скандал. Когда  у  вас  такой
окружной комиссар, как бедный молодой Пембертон,  скандала  все  равно  не
избежать. А виноват, как всегда, сириец.
   - Тут есть доля правды, Юсеф, - сказал Скоби. Боль одолевала его снова.
- Подайте-ка мне виски и хинин.
   - А вы не слишком ли много принимаете хинина, майор Скоби? Не забудьте,
это вредно.
   - Я не хочу застрять здесь надолго. Болезнь надо убить  в  зародыше.  У
меня слишком много дел.
   - Приподнимитесь чуть-чуть, майор, дайте взбить вам подушку.
   - Вы не такой уж плохой малый, Юсеф.
   - Ваш сержант искал расписки, но не нашел их, - сказал Юсеф. - Вот  эти
расписки. Они лежали у приказчика в сейфе. - Он хлопнул себя  бумагами  по
ляжке.
   - Понятно. Что вы собираетесь с ними делать?
   - Сжечь, - сказал Юсеф. Он вынул зажигалку и поджег  листки.  -  Вот  и
все. Он расплатился, бедняга. Нечего беспокоить отца.
   - Зачем вы сюда приехали?
   - Приказчик тревожился. Я хотел уладить это дело.
   - Ох, Юсеф, вам пальца в рот не клади - всю руку отхватите.
   - Только врагам. Не друзьям. Для вас я на все готов, майор Скоби.
   - Отчего вы всегда зовете меня своим другом, Юсеф?
   - Майор Скоби, дружба - дело душевное, - сказал Юсеф,  склонив  большую
седую голову, и на Скоби пахнуло бриллиантином. - Ее  чувствуешь  сердцем.
Это не плата за услугу. Помните, как десять лет назад вы отдали  меня  под
суд?
   - Ну да. - Скоби отвернулся к стене от бившего в глаза света.
   - В тот раз вы меня  чуть  не  поймали,  майор  Скоби.  -  Помните,  на
таможенных пошлинах. Если  бы  вы  велели  своему  полицейскому  чуть-чуть
изменить показания, мне была бы крышка. Я тогда прямо ахнул, майор  Скоби:
сижу в суде и слышу - полицейский говорит правду. Вы, должно быть, здорово
потрудились, чтобы узнать правду и заставить ер сказать. Вот я себе  тогда
и говорю: Юсеф, в нашу полицию пришел мудрый Соломон.
   - Не болтайте, Юсеф. Ваша дружба мне ни к чему.
   - Слова у вас жестокие, а сердце  мягкое,  майор  Скоби.  Я  ведь  хочу
объяснить, почему я в душе всегда  считаю  вас  другом.  Благодаря  вам  я
чувствую себя в безопасности. Вы  не  поставите  мне  ловушку.  Вам  нужны
факты, а факты всегда будут говорить в мою пользу. - Он  смахнул  пепел  с
белых брюк, оставив на них еще одно серое пятно. - Вот вам факты.  Я  сжег
все расписки.
   - Но ведь я могу выяснить,  какую  сделку  вы  собирались  заключить  с
Пембертоном. Этот пост лежит на одной  из  главных  дорог,  ведущих  через
границу из... черт возьми, с такой головой не упомнишь ни одного названия.
   - Там тайком перегоняют скот. Но это не по моей части.
   - На обратном пути контрабандисты могут прихватить с  собой  и  кое-что
другое.
   - Вам везде чудятся алмазы, майор Скоби. С тех пор как началась  война,
все просто помешались на алмазах.
   - Зря вы так уверены, Юсеф, что я ничего не найду в конторе Пембертона.
   - Я в этом совершенно уверен, майор Скоби. Вы же знаете, я не  умею  ни
читать, ни писать. Никогда ничего не оставляю на бумаге.  Все  хранится  у
меня в голове.
   Юсеф еще говорил, а Скоби уже опять задремал -  это  было  то  недолгое
забытье, которое длится секунды, в нем успевает отразиться только то,  что
занимает твои мысли. Луиза шла ему навстречу, протянув  руки,  с  улыбкой,
которую он не видел уже много лет. "Я так рада, так рада", - говорила она,
и он снова проснулся и снова услышал вкрадчивый голос Юсефа.
   - Только друзья ваши не верят вам, майор Скоби. А я вам верю. Даже этот
мошенник Таллит - и тот вам верит.
   Прошла минута, прежде чем лицо  Юсефа  перестало  расплываться  у  него
перед глазами. В больной голове мысль с трудом перескочила  со  слов  "так
рада" к словам "не верят вам".
   - О чем это вы, Юсеф? - спросил Скоби.
   Он чувствовал, как с огромной натугой - со  скрипом  и  скрежетом  -  в
голове у него приходят в движение  какие-то  разболтанные  рычаги,  и  это
причиняло ему острую боль.
   - Кто будет начальником полиции - это раз.
   - Им нужен кто-нибудь  помоложе,  -  невольно  произнес  он  и  тут  же
подумал: если бы не лихорадка, никогда бы я  не  стал  обсуждать  этого  с
Юсефом.
   - Секретный агент, которого они прислали из Лондона, - это два.
   - Приходите, когда у меня прояснится в голове. Я ни черта  не  понимаю,
что вы там мелете.
   - Они  прислали  из  Лондона  секретного  агента  расследовать  дело  с
алмазами - все помешались на алмазах; только начальник  полиции  знает  об
этом агенте; другие чиновники - даже вы - не должны о нем знать.
   - Что за чепуху вы несете, Юсеф. Никакого агента нет и в помине.
   - Все уже догадались, кроме вас. Это Уилсон.
   - Какая нелепость! Не верьте сплетням, Юсеф.
   - И, наконец, третье. Таллит повсюду болтает, будто вы у меня бываете.
   - Таллит! Кто поверит Таллиту?
   - Дурной молве всегда верят.
   - Ступайте отсюда, Юсеф. Что вы ко мне пристали?
   - Я только хочу вас заверить,  майор  Скоби,  что  вы  можете  на  меня
положиться. Я ведь питаю к вам искреннюю дружбу. Это правда, майор  Скоби,
чистая правда. - Запах бриллиантина усилился: Юсеф склонился над кроватью;
его карие глаза с поволокой затуманились. - Дайте я вам поправлю  подушку,
майор Скоби.
   - Ради бога, оставьте меня в покое!
   - Я знаю, как обстоят ваши дела, майор Скоби, и если бы я мог помочь...
Я ведь человек состоятельный.
   - Я не беру взяток, Юсеф, - устало сказал Скоби и отвернулся  к  стене,
чтобы не слышать запаха бриллиантина.
   - Я не предлагаю вам взятку, майор Скоби. Но в любое время  дам  взаймы
под приличные проценты  -  четыре  в  год.  Безо  всяких  условий.  Можете
арестовать меня на следующий же день, если у вас будут основания.  Я  хочу
быть вашим другом, майор Скоби. Вы  не  обязаны  быть  моим  другом.  Один
сирийский поэт сказал: "Когда встречаются два сердца, одно из  них  всегда
как пламя, другое как лед; холодное сердце ценится дороже алмазов, горячее
не стоит ничего, им пренебрегают".
   - По-моему, ваш поэт никуда не годится. Но тут я плохой судья.
   - Какой счастливый случай свел нас вместе! В городе  столько  глаз.  Но
здесь я наконец могу быть вам  полезен.  Вы  позволите  принести  вам  еще
одеяло?
   - Нет, нет, оставьте меня в покое.
   - Мне больно видеть, что такого человека, как вы, майор Скоби, у нас не
ценят.
   - Надеюсь, что мне никогда не понадобится _ваша_ жалость, Юсеф. Но если
хотите доставить мне удовольствие, уйдите и дайте мне поспать.