убы, а Багстер поглаживал мою ногу, и  мне  очень
хотелось домой.
   - Теперь уже недолго ждать.
   - Я говорю совсем не про тот  дом.  Я  говорю  про  этот,  где  я  могу
запереть дверь и не откликаться, когда стучат. Я еще не хочу уезжать.
   - Но разве вам здесь хорошо?
   - Я боюсь океана, - сказала она.
   - Вам он снится?
   - Нет. Иногда снится Джон - это еще хуже. Мне и  прежде  о  нем  всегда
снились дурные сны и сейчас тоже. Мы вечно ссорились с ним во сне и теперь
все еще ссоримся.
   - А на самом деле вы ссорились?
   - Нет. Он был со мной такой ласковый. Ведь мы были женаты всего  месяц.
Не так уж  трудно  быть  ласковым  всего  месяц,  правда?  Когда  все  это
случилось, я еще и понять не успела, что к чему.
   Скоби подумал, что она никогда не понимала, что к  чему  -  по  крайней
мере с той поры, как рассталась со своей баскетбольной  командой.  Неужели
это было всего год назад? Иногда он видел, как она плывет день за  днем  в
утлой лодчонке по маслянистой  глади  океана,  а  рядом  с  ней  еще  один
умирающий ребенок, обезумевший матрос,  мисс  Малкот  и  главный  механик,
одержимый чувством ответственности перед судовладельцами; иногда он видел,
как ее несут на носилках с зажатым в руках альбомом для марок; а теперь он
еще видел ее в  чужом  уродливом  купальном  костюме  -  она  скалит  зубы
Багстеру, который гладит ее ногу и  прислушивается  к  чужому  веселью,  к
плеску воды, не зная, как вести себя со взрослыми. Он  с  грустью  ощущал,
как чувство ответственности, подобно вечернему  приливу,  выносит  его  на
незнакомый берег.
   - Вы написали отцу?
   - Само собой. Он телеграфировал, что пускает в ход все свои  связи  для
того, чтобы ускорить мой приезд. Бедняжка, какие у него в Бэри могут  быть
связи? Он вообще никого не знает. В телеграмме  он  пишет,  конечно,  и  о
Джоне. - Она подняла с кресла подушку и вытащила из-под нее  телеграмму  -
Вот, прочтите. Папа такой милый, но, конечно,  ровно  ничего  обо  мне  не
знает.
   Скоби прочел; "Глубоко скорблю с тобой деточка но помни что  он  сейчас
счастлив твой любящий отец".
   Дата отправления сразу показала Скоби, какое  бесконечное  пространство
разделяет отца и дочь.
   - В каком смысле он ничего о вас не знает?
   - Понимаете, он верит в бога, в рай и во всю эту дребедень.
   - А вы нет?
   - Я перестала,  когда  кончила  школу.  Джон  всегда  над  ним  за  это
подшучивал - знаете, так - добродушно. Отец не обижался. Но  он  не  знал,
что мы с Джоном  думаем  одинаково.  Дочери  священника  часто  приходится
притворяться. Он бы в ужас пришел, если бы узнал, что Джон и я... ну, были
вместе недели за две до свадьбы.
   Он снова увидел, что она еще не понимает, что к чему; не  мудрено,  что
Багстер ее боялся. Багстер был не из тех, кто любит нести  ответственность
за других, а разве она может за что-нибудь отвечать сама, эта  глупенькая,
растерянная девочка? Перебирая маленькую стопочку собранных для нее марок,
он спросил:
   - А что вы будете делать, когда вернетесь домой?
   - Наверно, меня призовут, - сказала она.
   Он подумал: будь моя дочь жива, она уже достигла бы призывного возраста
и ее бросили бы, как слепого  котенка,  в  какую-нибудь  мрачную  казарму.
После волн Атлантики - Вспомогательные территориальные части или Женевский
корпус военно-воздушных сил, шумливый сержант с пышным  бюстом,  дежурство
по кухне и чистка картошки, лесбиянка  в  офицерском  мундире,  с  тонкими
губами и аккуратно зачесанными крашеными волосами  и  солдаты  -  солдаты,
поджидающие в кустах на пустыре за оградой лагеря... По сравнению  с  этим
даже Атлантический океан мог показаться родным домом.
   - Вы умеете стенографировать? Знаете языки? - спросил он.
   Войны можно было избежать только с помощью знаний, хитрости или связей.
   - Нет, - сказала она, - я ни на что не гожусь.
   Больно было думать, что ей не дали утонуть  в  море  только  для  того,
чтобы швырнуть обратно, как рыбешку, которую не стоило и ловить.
   - А печатать на машинке вы умеете? - спросил он.
   - Я довольно быстро печатаю, но одним пальцем.
   - Пожалуй, вы сможете найти работу и тут. У нас не хватает  секретарей.
Все жены стали секретаршами, и все равно не хватает. Только  климат  здесь
для женщин неподходящий.
   - Я бы охотно осталась.  Давайте  выпьем  за  это.  -  Она  позвала:  -
Мальчик! Мальчик!
   - Вы уже кое-чему научились, - сказал Скоби, - неделю назад вы  его  не
на шутку побаивались...
   Слуга подал на подносе стаканы, лимоны, воду, непочатую бутылку джина.
   - Это не тот, с которым я говорил, - сказал Скоби.
   - Тот ушел. Вы говорили с ним слишком грозно.
   - А этот пришел вместо него?
   - Да.
   - Как тебя зовут?
   - Ванде, начальник.
   - Я тебя уже где-то видел, а?
   - Нет, начальник.
   - Кто я такой?
   - Большой полицейский начальник.
   - Только не спугните мне и этого, - взмолилась Элен.
   - У кого ты служил?
   - У окружного комиссара Пембертона, там в лесу. Я бел младший слуга.
   - Так вот где я тебя видел, - сказал Скоби. - Да, наверно,  там.  Служи
теперь получше этой хозяйке, и я найду  тебе  хорошую  работу,  когда  она
уедет домой. Так и запомни.
   - Да, начальник.
   - Вы еще не взглянули на марки.
   - В самом деле.
   Капля джина упала на марку и оставила пятно. Он смотрел, как она  берет
марку, смотрел на ее прямые волосы, падавшие крысиными  хвостиками  ей  на
затылок, словно Атлантика высосала из них всю силу, смотрел на ее запавшие
щеки. Ему казалось, что он не чувствовал себя так свободно ни  с  кем  уже
много лет - с тех пор, как Луиза  была  молодой.  Но  тут  совсем  другое,
говорил он себе: они друг для друга не опасны. Он старше ее больше чем  на
тридцать лет, тело его в этом климате забыло,  что  такое  вожделение;  он
смотрел на нее с грустью, нежностью и бесконечной жалостью - ведь настанет
время, когда он уже больше не сможет служить ей проводником в  этом  мире,
где она блуждает в потемках. Когда она  поворачивалась  и  свет  падал  ей
прямо на лицо, она выглядела очень некрасивой, - такими некрасивыми  порой
бывают детские лица с еще  не  определившимися  чертами.  Ее  некрасивость
сковывала его, как наручники.
   - Эта марка бракованная, - сказал он. - Я достану вам такую же.
   - Что вы, - возразила  она.  -  Сойдет  и  так.  Я  ведь  не  настоящий
коллекционер.
   Он никогда не чувствовал себя в  ответе  за  людей  красивых,  изящных,
умных. Они могли устроить  свою  жизнь  и  без  него.  В  его  преданности
нуждались только те, чьи лица оставляли других  равнодушными,  на  которые
никто не  заглядывался  украдкой,  те,  кто  скоро  почувствуют  щелчки  и
всеобщее пренебрежение. Слово "сострадание" опошлено не менее,  чем  слово
"любовь"; это страшная, необузданная страсть, которую испытывают немногие.
   - Понимаете, сказала она,  -  эта  марка  с  пятном  всегда  будет  мне
напоминать мою здешнюю комнату...
   - Значит, марка все-таки вроде фотографии.
   - Марку можно вырвать,  -  сказала  она  с  пугающей  прямолинейностью,
свойственной юности, -  вы  и  знать  не  будете,  что  она  тут  была.  -
Повернувшись к нему, она вдруг сказала: - Как мне с вами  хорошо.  Я  могу
вам сказать все, что на ум взбредет. Я не боюсь вас задеть. Вам ничего  от
меня не надо. Мне так спокойно.
   - Нам обоим спокойно.
   Вокруг них был только дождь, мерно  падавший  на  железную  крышу.  Она
вдруг воскликнула с неожиданным порывом:
   - Боже мой, какой вы хороший!
   - Ничуть.
   - У меня такое чувство, будто я всегда смогу на вас положиться.
   Эти слова прозвучали для него как приказ, который  придется  выполнять,
чего бы это ни стоило. Пригоршни ее полны были нелепыми  клочками  бумаги,
которые он ей принес.
   - Ваши марки я сохраню навсегда,  -  сказала  она.  -  Мне  никогда  не
придется вырывать их из альбома.
   Постучали в дверь, и кто-то весело произнес:
   - Это я, Фредди Багстер. Больше никого. Только я, Фредди Багстер.
   - Не отвечайте, - шепнула она. - Не отвечайте.
   Она взяла его под руку и уставилась на  дверь,  слегка  приоткрыв  рот,
точно у нее перехватило дыхание.  Она  напоминала  ему  зверька,  которого
загнали в нору.
   - Впустите Фредди, - хныкал все тот же голос. - Будьте человеком, Элен.
Ведь это только я, Фредди Багстер. - Он был слегка пьян.
   Она стоя прижалась к Скоби и обняла его. Когда шаги Багстера удалились,
она подняла к нему лицо, и они поцеловались.  То,  что  они  принимали  за
безопасность, на поверку оказалось уловкой врага,  который  действует  под
маской дружбы, доверия и сострадания.


   Дождь все лил и лил, снова превращая в болото клочок  осушенной  земли,
на котором стоял его дом.  Ветер  раскачивал  створку  окна;  по-видимому,
ночью сорвало крючок. Дождь хлестал в комнату, с туалетного столика текло,
на полу стояла лужа. Стрелки будильника  показывали  двадцать  пять  минут
пятого. У Скоби было такое ощущение, будто он вернулся в  дом,  где  давно
уже никто не живет. Его бы  не  удивило,  если  бы  он  нашел  паутину  на
зеркале, истлевшую москитную сетку и мышиный помет на полу.
   Он опустился на стул, вода потекла с брюк  и  образовала  вторую  лужу,
вокруг его противомоскитных сапог. Уходя от  Элен  домой,  он  забыл  свой
зонтик.
   В душе у него было какое-то странное ликование, словно он  вновь  обрел
что-то давно утраченное, забытое с юности. Шагая в сырой тьме, полной шума
дождя, он даже затянул во весь голос одну из песенок Фрезера, но  петь  он
совсем не умел. Но вот где-то между  ее  домом  и  своим  он  потерял  это
счастливое чувство.
   Он проснулся в четыре часа утра. Она уткнулась головой ему под мышку, и
он чувствовал у себя на груди ее волосы.  Вытянув  руки  из-под  москитной
сетки, он нащупал лампу. Элен лежала, скорчившись в  неестественной  позе,
как человек, которого смерть настигла на бегу. Даже тогда, до того, как  в
нем проснулись нежность и чувство благодарности, ему  на  миг  почудилось,
будто он глядит на  подстреленную  птицу.  Когда  ее  разбудил  свет,  она
пробормотала спросонок:
   - Пусть Багстер убирается к черту.
   - Ты видела его во сне?
   - Мне снилось, что я заблудилась в болоте, а Багстер меня нашел.
   - Мне пора, - сказал он. - Если мы сейчас заснем, то  не  проснемся  до
рассвета.
   Он принялся обстоятельно рассуждать за них обоих.  Как  преступник,  он
стал обдумывать план  преступления,  которое  нельзя  будет  раскрыть:  он
взвешивал каждый шаг; впервые в  своей  жизни  он  прибегал  к  запутанной
казуистике обмана. Если случится то-то и то-то... надо поступить так-то.
   - Когда приходит твой слуга? - спросил он.
   - Около шести. Не знаю точно. Он будит меня в семь.
   - Али начинает кипятить воду без четверти шесть. Кажется, деточка,  мне
пора.
   Он внимательно  огляделся,  не  осталось  ли  следов  его  присутствия,
разгладил циновку, задумался, что делать с пепельницей. И в  конце  концов
забыл в  углу  свой  зонтик.  Типичный  промах  преступника!  Когда  дождь
напомнил о зонтике, возвращаться было поздно. Ему пришлось бы стучаться, а
в одном из домиков уже зажегся свет. Теперь, в своей комнате, стоя с одним
сапогом в руке, он  устало  и  грустно  размышлял:  в  будущем  надо  быть
осмотрительнее.
   В будущем... вот где  ждет  беда.  Кажется,  это  бабочка  умирает  при
совокуплении?   Но   люди   обречены   отвечать   за   его    последствия.
Ответственность, равно как и вина, лежала на нем - он ведь не Багстер,  он
знает, что делает. Он поклялся заботиться о счастье Луизы, а теперь принял
на себя другое обязательство, противоречащее первому. Он заранее испытывал
усталость при мысли о той лжи, которую ему придется  произносить;  он  уже
видел, как кровоточат еще не нанесенные раны. Откинувшись на подушку и  не
чувствуя сна ни в одном глазу, он смотрел в окно на ранний  серый  прилив.
Где-то на поверхности  этих  темных  вод  витало  предчувствие  еще  одной
несправедливости и еще одной жертвы - не Луизы и не Элен. Далеко в  городе
запели первые петухи.



4

   - Вот. Что скажете? - спросил Гаррис с затаенной гордостью.
   Он стоял на пороге железного домика, пропустив вперед Уилсона,  который
осторожно, как охотничий пес  по  жнивью,  пробирался  между  наставленной
повсюду казенной мебелью.
   - Лучше, чем в гостинице - вяло заметил Уилсон, нацеливаясь на казенное
кресло.
   - Я хотел сделать вам сюрприз к  вашему  возвращению  из  Лагоса.  -  С
помощью занавесок Гаррис разделил барак на  три  комнаты:  получилось  две
спальни и общая гостиная. - Меня беспокоит только одно. Не знаю,  есть  ли
здесь тараканы.
   - Ну, мы ведь играли в эту игру, только чтобы от них избавиться.
   - Знаю, но сейчас мы будем по ней скучать.
   - Кто наши соседи?
   -  Миссис  Ролт,  которую  потопила  подводная  лодка,  два  парня   из
департамента общественных работ, какой-то Клайв  из  сельскохозяйственного
департамента и еще Болинг, он ведает канализацией; все как  будто  славные
люди. Ну и, конечно, дальше по дороге - Скоби.
   - Ну да.
   Уилсон беспокойно побродил по дому  и  остановился  перед  фотографией,
которую Гаррис прислонил к казенной чернильнице. На лужайке в три  длинных
ряда выстроились мальчики: передний ряд сидел  на  траве,  скрестив  ноги,
второй - в высоких крахмальных воротничках  -  сидел  на  стульях,  третий
стоял, а в центре восседали пожилой мужчина и две  женщины,  одна  из  них
косая.
   - Эта косая... - сказал Уилсон, - честное слово, я ее где-то видел.
   - Вам что-нибудь говорит фамилия Снэки?
   - Как же, конечно. - Уилсон всмотрелся  в  фотографию  внимательнее.  -
Значит, вы тоже были в этой дыре?
   - Я нашел в вашей комнате "Даунхемца" и вытащил эту  фотографию,  чтобы
сделать вам сюрприз. Надзирателем у меня в интернате был Джеггер. А у вас?
   - Я был приходящим учеником, - сказал Уилсон.
   - Ну что ж, - разочарованно  протянул  Гаррис,  -  и  среди  приходящих
попадались неплохие ребята. - Он бросил на  стол  фотографию,  как  кидают
карту, когда она не выиграла. - Я  мечтал,  что  мы  устроим  ужин  старых
даунхемцев.
   - Зачем? - спросил Уилсон. - Нас ведь только двое.
   - Каждый мог бы пригласить гостя.
   - Не понимаю, кому это надо.
   - В конце концов, настоящий даунхемец вы, а не я, -  с  горечью  сказал
Гаррис. - Я никогда не состоял в обществе.  И  журнал  получаете  вы.  Мне
казалось, вы любите нашу старую школу.
   - Отец записал меня пожизненным членом в общество и  зачем-то  высылает
мне этот идиотский листок, - отрывисто произнес Уилсон.
   - Он лежал возле вашей кровати. Я думал, вы его читали.
   - Перелистывал.
   - Там я и упомянут. Они хотят узнать мой адрес.
   - Неужели вы не понимаете, зачем это делается? - сказал Уилсон.  -  Они
обращаются ко всем бывшим даунхемцам, которых удается раскопать. Небось  в
актовом зале надо сменить обшивку.  На  вашем  месте  я  бы  не  торопился
сообщать свой адрес.
   Он один их тех, подумал Гаррис, кто всегда в курсе дела: заранее  может
сообщить, какие вопросы зададут  на  устном  экзамене;  знает,  почему  не
явился в школу  такой-то  парень  и  о  чем  спорят  на  школьном  совете.
Несколько недель назад он был здесь новичком и Гаррис охотно  его  опекал;
он вспомнил тот вечер, когда Уилсон чуть было не отправился в смокинге  на
ужин к какому-то сирийцу и Гаррис его вовремя остановил. Но уже в  младших
классах Гаррису пришлось наблюдать,  как  быстро  осваиваются  новички:  в
первом семестре он играл роль снисходительного ментора, а в следующем  ему
давали отставку. Он никак не мог  угнаться  за  самым  юным  из  новичков.
Гаррис вспомнил, как в  первый  же  вечер  тараканьей  охоты,  которую  он
выдумал, его правила была отвергнуты.
   - Наверно, вы правы, - уныло сказал он. - Может, письмо посылать  и  не
стоит. - И он добавил униженно: - Я занял кровать с этой стороны,  но  мне
все равно, где спать...
   - Ладно, пусть так, - согласился Уилсон.
   - Я нанял только одного слугу. Рассчитывал, что  на  этом  мы  немножко
сэкономим.
   - Чем меньше здесь будет шнырять слуг, тем лучше, - сказал Уилсон.
   Этот вечер был первым вечером их совместной жизни. Затемнив  окна,  они
устроились читать в своих одинаковых казенных  креслах.  На  столе  стояла
бутылка  виски  для  Уилсона  и  бутылка  лимонада  для   Гарриса.   Дождь
безостановочно барабанил по крыше. Уилсон читал детективный: роман; Гаррис
блаженно наслаждался покоем. Время от времени, вопя во  весь  голос  и  со
скрежетом выжимая тормоза, мимо проносились пьяные летчики из  офицерского
клуба, но это только усиливало  ощущение  тишины  в  доме.  Иногда  взгляд
Гарриса блуждал в поисках таракана - но нельзя же требовать всего сразу.
   - У вас нет под рукой "Даунхемца", старина? Я  бы  просмотрел  его  еще
разок. Очень уж не хочется мне читать книгу.
   - Вон под зеркалом свежий номер, я его еще не открывал.
   - Вы не возражаете, если я его посмотрю?
   - А чего мне возражать?
   Прежде всего Гаррис разыскал заметку о бывших даунхемцах  и  установил,
что  поиски  местонахождения  Г.Р.Гарриса  (выпуск  1921  года)  все   еще
продолжаются. У него мелькнуло сомнение, не ошибся ли Уилсон, - в  заметке
ни слова не говорилось о  ремонте  актового  зала.  Может  быть,  все-таки
отослать письмо? Он уже  предвкушал  ответ  секретаря  общества:  "Дорогой
Гаррис, - так приблизительно будет гласить этот ответ, -  мы  в  восторге,
что получили от вас письмо из таких романтических мест. Почему бы  вам  не
прислать обстоятельный очерк для нашего журнала. И, кстати, почему бы  вам
не вступить в Общество старых даунхемцев? Вы ведь,  кажется,  не  состоите
его членом. Должен заявить от имени всех старых даунхемцев, что  мы  будем
рады приветствовать вас в своих рядах". Он мысленно прикинул, будет ли так
сказано: "горячо приветствовать", но  отверг  такой  вариант.  Гаррис  был
все-таки реалист.
   "Старый даунхемец" сообщал об успешных рождественских состязаниях.  Они
забили лишний гол Харпендену, два гола - коммерческому училищу  и  сыграли
вничью с Дансингом. Даккер и Тирни показали себя отличными форвардами,  но
команда все еще не сыгралась как следует. Он перевернул страницу и  узнал,
что оперный кружок превосходно поставил в актовом зале "Терпение".  Ф.Д.К.
- по-видимому, это был преподаватель английской литературы - писал:  "Лэйн
в роли Банторна обнаружил столько художественного вкуса, что  удивил  всех
своих товарищей по пятому Б. До сих пор мы и не подозревали,  что  он  так
чувствует дух средневековья, и  не  ассоциировали  его  с  геральдическими
лилиями. Но он убедил нас в том, что мы его недооценивали. Браво, Лэйн!"
   Гаррис пробежал глазами отчеты о пяти матчах  и  сказку  под  заглавием
"Когда тикают часы",  которая  начиналась  словами:  "Жила-была  маленькая
старушка, больше всего на свете она любила..."
   Перед его мысленным взором вырастали стены Даунхема -  красный  кирпич,
окаймленный желтым; старинные водосточные желоба, украшенные химерами;  по
каменным ступеням стучат  мальчишеские  ботинки,  и  надтреснутый  колокол
возвещает начало нового скучного дня. Он  почувствовал  нежность,  которую
все мы испытываем к несчастной поре своей жизни, словно несчастье  -  наше
естественное состояние.  Слезы  выступили  у  него  на  глазах,  он  отпил
лимонаду и решил: "Отправлю письмо, что бы  там  ни  говорил  Уилсон".  На
улице кто-то прокричал: "Багстер! Багстер, сволочь ты этакая, где ты?" - и
тут же шлепнулся в канаву. Это было похоже на Даунхем, но там, разумеется,
не стали бы так ругаться.
   Гаррис перевернул еще две-три страницы, и тут  его  внимание  привлекло
заглавие одного стихотворения. Оно называлось "Западный  берег  Африки"  и
было посвящено "Л.С.". Он не слишком любил стихи,  но  его  заинтересовало
то, что на этой нескончаемой ленте побережья, состоящей из песка  и  вони,
живет еще один старый даунхемец. Он стал читать:

   На дальнем бере