Но как только он закрыл глаза, вернулись тяжелые сны.  Наверху  у  себя
плакала Луиза, а он сидел за столом и писал  прощальное  письмо.  "Обидно,
что я впутал тебя в эту историю, но теперь уже ничего не  поделаешь.  Твой
любящий муж Дикки", Однако, когда он оглянулся и стал искать револьвер или
веревку, он вдруг понял, что не может на это решиться. Самоубийство - выше
его сил, он ведь должен обречь себя на вечные муки; в целом мире  нет  для
этого достаточно веской причины.  Он  разорвал  письмо  и  побежал  наверх
сказать Луизе, что в конце концов все обошлось; но она уже не  плакала,  и
тишина в спальне его ужаснула. Он попробовал открыть дверь  -  дверь  была
заперта. Он крикнул: "Луиза, все хорошо! Я заказал тебе билет на пароход".
Но никто не откликнулся. Он  снова  закричал:  "Луиза!"  -  ключ  в  замке
повернулся, дверь медленно отворилась, и он  почувствовал,  что  случилась
непоправимая беда. На пороге стоял отец Клэй, он сказал: "Церковь учит..."
Тут Скоби снова проснулся в тесной, как склеп, каменной комнатушке.


   Скоби не было дома целую неделю - три дня он пролежал в лихорадке и еще
два дня собирался с силами для обратного пути. Юсефа он больше не видел.
   Было уже за полночь, когда он въехал  в  город.  При  свете  луны  дома
белели, как кости; притихшие улицы простирались  вправо  и  влево,  словно
руки скелета; воздух был пропитан нежным запахом цветов. Скоби знал,  что,
если бы он возвращался в пустой дом, на душе у  него  было  бы  легко.  Он
устал, ему не хотелось разговаривать, но  нечего  было  и  надеяться,  что
Луиза спит, нечего было надеяться, что в его отсутствие  все  уладилось  и
что она встретит его веселая и довольная, какой она была в  одном  из  его
снов.
   Мальчик светил ему с  порога  карманным  фонариком,  в  кустах  квакали
лягушки, бродячие собаки выли на луну. Он дома. Луиза обняла его; стол был
накрыт к ужину; слуги носились взад и вперед с его пожитками, он улыбался,
болтал и бодрился, как мог. Он  рассказывал  о  Пембертоне  и  отце  Клэе,
помянул о Юсефе, но не мог  забыть,  что  рано  или  поздно  ему  придется
спросить, как она тут жила. Он пробовал есть, но был так утомлен,  что  не
чувствовал вкуса пищи.
   - Вчера я разобрал дела у него в канцелярии, написал рапорт... ну,  вот
и все. - Он помедлил. - Вот и все мои новости. - И через силу добавил: - А
ты как тут?
   Он взглянул ей в лицо  и  поспешно  отвел  глаза.  Трудно  было  в  это
поверить, но могло же случиться, что она улыбнется, неопределенно ответит:
"Ничего" - и  сразу  же  заговорит  о  чем-нибудь  другом.  Он  увидел  по
опущенным уголкам ее рта, что об этом нечего и мечтать. Что-то с  ней  тут
произошло.
   Но гроза - что бы она с собой ни несла - не грянула.
   - Уилсон был очень внимателен, - сказала она.
   - Он славный малый.
   - Слишком уж он образован для своей работы. Не пойму, почему он  служит
здесь простым бухгалтером.
   - Говорит, что так сложились обстоятельства.
   - С тех пор как ты уехал, я, по-моему, ни с кем  и  слова  не  сказала,
кроме мальчика и повара. Да, еще миссис Галифакс.
   Что-то в ее голосе  подсказало  ему,  что  опасность  надвигается.  Как
всегда, он попытался увильнуть, хоть и без всякой надежды на успех.
   - Господи, как я устал, - сказал  он,  потягиваясь.  -  Лихорадка  меня
вконец измочалила. Пойду-ка я спать. Почти половина второго, а в восемь  я
должен быть на работе.
   - Тикки, - сказала она, - ты ничего еще не сделал?
   - Что именно, детка?
   - Насчет моего отъезда.
   - Не беспокойся. Я что-нибудь придумаю.
   - Но ты еще не придумал?
   - У меня есть всякие соображения... Просто надо решить, у  кого  занять
деньги.
   "200, 020, 002", - звенело у него в мозгу.
   - Бедняжка, - сказала Луиза, - не ломай ты себе голову. - Она погладила
его по щеке. - Ты устал. У тебя была лихорадка. Зачем мне тебя терзать?
   Ее рука, ее  слова  его  обезоружили:  он  ожидал  ее  слез,  а  теперь
почувствовал их в собственных глазах.
   - Ступай спать, Генри, - сказала она.
   - А ты не пойдешь наверх?
   - Мне еще надо кое-что сделать.
   Он ждал ее, лежа на спине под сеткой. Он вдруг понял - сколько  лет  он
об этом не думал, - что она его любит; да, она любит  его,  бедняжка;  она
вдруг стала в его глазах самостоятельным человеческим существом  со  своим
чувством ответственности, не просто объектом  его  заботы  и  внимания.  И
ощущение безвыходности становилось еще острее.  Всю  дорогу  из  Бамбы  он
думал о том, что в городе есть лишь один человек, который  может  и  хочет
дать  ему  двести  фунтов,  но  именно  у  этого   человека   ему   нельзя
одалживаться. Гораздо безопаснее было получить  взятку  от  португальского
капитана. Мало-помалу он пришел к отчаянному решению - сказать ей, что  не
сможет достать деньги и что по крайней мере еще полгода, до  его  отпуска,
ей нельзя будет уехать. Если бы он не так устал, он бы сразу сказал ей все
- и дело с концом; но он не решился, а она была с ним  ласкова,  и  теперь
еще труднее ее огорчить. В маленьком домике царила тишина, только  снаружи
скулили от голода бродячие псы. Поднявшись на локте, он прислушался;  лежа
один в ожидании Луизы, он почувствовал странное беспокойство.  Обычно  она
ложилась первая. Им овладели тревога, страх, и он вспомнил свой  сон,  как
он стоял, притаившись за дверью, постучал и не услышал ответа. Он выбрался
из-под сетки и босиком сбежал по лестнице.
   Луиза сидела за столом, перед ней лежал лист почтовой  бумаги,  но  она
написала пока только первую строчку. Летучие  муравьи  бились  о  лампу  и
роняли на стол крылышки. Там, где свет падал на ее  волосы,  заметна  была
седина.
   - В чем дело, милый?
   - В доме было так тихо, - сказал он. - Я уж испугался, не случилось  ли
чего-нибудь. Вчера ночью мне приснился о  тебе  дурной  сон.  Самоубийство
Пембертона совсем выбило меня из колеи.
   - Какие глупости! Разве с нами это возможно? Ведь мы же верующие.
   - Да, конечно. Мне просто захотелось тебя видеть, - сказал он, погладив
ее по волосам.
   Заглянув ей через плечо, он прочитал то,  что  она  написала:  "Дорогая
миссис Галифакс..."
   - Зачем ты ходишь босиком, - сказала она. - Еще  подцепишь  тропическую
блоху.
   - Мне просто захотелось тебя видеть, - повторил он, гадая,  откуда  эти
потеки на бумаге - от слез или от пота.
   - Послушай, - сказала она, -  перестань  ломать  себе  голову.  Я  тебя
совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит  и  отпустит.  Так  вот,
теперь отпустило... до поры до времени.  Я  знаю,  ты  не  можешь  достать
денег. Ты не виноват. Если бы не  эта  дурацкая  операция...  Так  уж  все
сложилось.
   - А при чем тут миссис Галифакс?
   - Миссис Галифакс и еще одна женщина  заказали  на  следующем  пароходе
двухместную каюту, а эта женщина не едет. Вот миссис Галифакс и подумала -
не взять ли вместе нее  меня...  ее  муж  может  поговорить  в  пароходном
агентстве.
   - Пароход будет недели через две, - сказал он.
   - Брось. Не стоит биться головой об стенку. Все равно завтра нужно дать
миссис Галифакс окончательный ответ. Я ей пишу, что не еду.
   Он поторопился сказать - ему хотелось сжечь все мосты:
   - Напиши, что ты едешь.
   - Что ты говоришь, Тикки? - Лицо ее застыло. -  Тикки,  пожалуйста,  не
обещай невозможного. Я знаю, ты устал и не любишь семейных сцен. Но ничего
этого не будет. А я не могу подвести миссис Галифакс.
   - Ты ее не подведешь. Я знаю, где занять деньги.
   - Почему же ты сразу не сказал, как вернулся?
   - Я хотел сам принести билет. Сделать тебе сюрприз.
   Она гораздо меньше обрадовалась, чем он ожидал: она, как  всегда,  была
дальновиднее, чем он рассчитывал.
   - И ты теперь успокоился? - спросила она.
   - Да, я теперь успокоился. Ты довольна?
   - Ну, конечно, - сказала она  с  каким-то  недоумением.  -  Конечно,  я
довольна.


   Пассажирский пароход пришел вечером в субботу; из окна спальни  им  был
виден его длинный серый корпус, скользивший мимо бонов, там, за  пальмами.
Они следили за ним с упавшим сердцем - в конце концов, отсутствие  перемен
для нас желанней всякой радости, стоя рядом, они  смотрели,  как  в  бухте
бросает якорь их разлука.
   - Ну вот, - сказал Скоби, - значит, завтра после обеда.
   - Родной мой, - сказала она, - когда пройдет это  наваждение,  я  снова
буду хорошая. Я просто не могу больше так жить.
   Раздался грохот под лестницей - это Али, который тоже смотрел на океан,
вытаскивал чемоданы и ящики. Похоже было, что весь дом рушится,  и  грифы,
почувствовав, как содрогаются стены, снялись с крыши, гремя железом.
   - Пока ты будешь складывать наверху свои вещи,  -  сказал  Скоби,  -  я
упакую книги.
   Им казалось, будто последние две недели  они  играли  в  измену  и  вот
доигрались  до  того,  что  приходится   разводиться   всерьез:   рушилась
совместная жизнь, пришла пора делить жалкие пожитки.
   - Оставить тебе эту фотографию, Тикки?
   Бросив искоса взгляд  на  лицо  девочки  перед  первым  причастием,  он
ответил:
   - Нет, возьми ее себе.
   - Я оставлю тебе ту, где мы сняты с Тедом Бромли и его женой.
   - Хорошо.
   С минуту он глядел, как она вынимает из  шкафа  свои  платья,  а  затем
сошел вниз.  Он  стал  снимать  с  полки  и  вытирать  тряпкой  ее  книги:
Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники  современных
поэтов. Полки почти опустели - его книги занимали немного места.
   На следующее утро они пошли к ранней обедне.  Стоя  рядом  на  коленях,
они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он  подумал:
я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва
исполнилась. Так и надо, недаром ведь я  заплатил  за  это  такой  дорогой
ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил:
   - Ты довольна?
   - Да, Тикки. А ты?
   - Я доволен, раз довольна ты.
   - Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на  пароход  и  расположусь  в
каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко  выпью.  Почему  бы  тебе  не
пригласить кого-нибудь пожить у нас?
   - Нет, лучше я побуду один.
   - Пиши мне каждую неделю.
   - Конечно.
   - И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне.  Ты  будешь  ходить
без меня в церковь?
   - Конечно.
   Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения.
   - Вы в самом деле уезжаете? - спросил он. - Я  заходил  к  вам:  и  Али
сказал, что после обеда вы едете на пристань.
   - Да, Луиза уезжает, - сказал Скоби.
   - Вы мне не говорили, что так скоро едете.
   - Я забыла, - сказала Луиза. - Было столько хлопот.
   - Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так  ничего  и  не  знал,
если бы не встретил в пароходстве Галифакса.
   - Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом.
   - Просто не верится, - повторял Уилсон, продолжая топтаться на  пыльной
улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. - Я не  знаю  тут
ни души, кроме вас... ну и, конечно, Гарриса.
   - Придется вам завести новые знакомства, - сказала Луиза. - А сейчас вы
нас извините. У нас еще столько дел.
   Он не двигался с места, и им пришлось его  обойти;  Скоби  оглянулся  и
приветливо  помахал  ему  рукой  -  Уилсон  казался  таким  потерянным   и
беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой.
   - Бедный Уилсон, - сказал Скоби. - По-моему, он в тебя влюбился.
   - Это ему только кажется.
   - Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в  этом  климате
становятся просто несносными. Надо мне быть к  нему  повнимательнее,  пока
тебя нет.
   - На твоем месте, - сказала она, - я бы не встречалась  с  ним  слишком
часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь.
   - Он молод, и он романтик.
   - Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни
души здесь не знает?
   - Кажется, он и в самом деле никого не знает.
   - Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к  нему
перед ужином.
   - Значит, он сказал так, для красного словца.
   За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее  отъезд  и
приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек
со всем,  что  к  нему  полагалось:  жареными  бананами,  красным  перцем,
земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим
казалось, что между ними уже  легли  сотни  миль,  заставленные  ненужными
блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг  другу,  кроме
пустых фраз: "Я не голодна", "Попробуй, съешь хоть  немножко",  "Ничего  в
горло не лезет", "Нужно закусить как  следует  перед  отъездом".  Ласковые
пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал  за  столом,  он
появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных  часах,  показывающая
бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут  рады,  когда  разлука  наконец
наступит: кончится тягостное  прощание,  новая  жизнь  войдет  в  колею  и
потянется своим чередом.
   Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом,
не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все,  что  могло  быть
забыто.
   - Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой.
   - Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре.
   - Ты будешь писать каждую неделю?
   - Конечно.
   Время истекло: можно было считать, что они пообедали.
   - Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже
позаботился о носильщиках.
   Им больше нечего было сказать. Они  утратили  друг  для  друга,  всякую
реальность; они еще могли  коснуться  один  другого,  но  между  ними  уже
тянулся целый материк; слова  складывались  в  избитые  фразы  из  старого
письмовника.
   Они поднялись на борт, и им стало легче от того,  что  больше  не  надо
было быть  наедине.  Галифакс  из  департамента  общественных  работ  весь
искрился  притворным  добродушием.  Он  отпускал  двусмысленные  шутки   я
советовал обеим женщинам пить побольше джину.
   - Это полезно для пузика, - говорил он. - На море прежде всего начинает
болеть пузик. Чем больше вы вольете в него  вечером,  тем  веселее  будете
утром.
   Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере,
говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, - уже больше не жены,  а
чужие женщины какого-то другого народа.
   - Мы здесь больше не нужны, - старина, - сказал  Галифакс.  -  Они  уже
освоились. Поеду на берег.
   - Я с вами.
   До сих пор все казалось нереальным, но вот  он  почувствовал  настоящую
боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному  на  смерть,  он  долго  не
верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор  ему  объявили  во
сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его  поставили  спиной  к
голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо  взять  себя  в  руки,
чтобы достойно встретить конец.
   Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам.
   - До свиданья, детка.
   - До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую...
   - Да, детка.
   - Ужасно, что я тебя бросаю.
   - Нет, нет. Тут для тебя не место.
   - Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции.
   - Я приеду к тебе  в  отпуск.  Дай  знать,  если  не  хватит  денег.  Я
что-нибудь придумаю.
   - Ты всегда для меня что-то придумывал. Ты рад, что никто  тебе  больше
не будет устраивать сцен?
   - Глупости.
   - Ты меня любишь?
   - А ты как думаешь?
   - Нет, ты скажи. Это так приятно слышать... даже если это неправда.
   - Я тебя люблю. И это, конечно, правда.
   - Если я там одна не выдержу, я вернусь.
   Они поцеловались и вышли  на  палубу.  С  рейда  город  всегда  казался
красивым: узкая полоска  домов  то  сверкала  на  солнце,  как  кварц,  то
терялась в тени огромных зеленых холмов.
   - У вас надежная охрана, - сказал Скоби.
   Эсминцы и торпедные катера застыли кругом, как сторожевые псы;  ветерок
трепал сигнальные флажки; блеснул гелиограф. Рыбачьи  баркасы  отдыхали  в
широкой бухте под своими коричневыми парусами, похожими на крылья бабочек.
   - Береги себя, Тикки.
   За плечами у них вырос шумливый Галифакс.
   - Кому на берег? Вы на полицейском катере, Скоби?  Миссис  Скоби,  Мэри
осталась в каюте: вытирает слезы разлуки и пудрит нос, чтобы пококетничать
с попутчиками.
   - До свиданья, детка.
   - До свиданья.
   Вот так они и распрощались окончательно - пожали  друг  другу  руки  на
виду у Галифакса и глазевших на них пассажиров из Англии. Как только катер
тронулся, она почти сразу исчезла из виду - может быть, спустилась в каюту
к миссис Галифакс.  Сон  кончился;  перемена  свершилась;  жизнь  началась
заново.
   - Ненавижу все эти прощанья, - сказал Галифакс. - Рад,  когда  все  уже
позади. Загляну, пожалуй,  в  "Бедфорд",  выпью  кружку  пива.  Хотите  за
компанию?
   - Извините. Мне на дежурство.
   - Теперь, когда я  стал  холостяком,  неплохо  бы  завести  хорошенькую
черную служаночку, - сказал Галифакс. - Но мой девиз: верность до гробовой
доски.
   Скоби знал, что так оно и было.
   В тени от укрытых брезентом ящиков стоял  Уилсон  и  глядел  на  бухту.
Скоби остановился. Его тронуло печальное выражение  пухлого  мальчишеского
лица.
   - Жаль, что мы вас не видели. Луиза велела  вам  кланяться,  -  невинно
солгал Скоби.


   Он попал домой только в час ночи; на кухне было темно, и Али дремал  на
ступеньках; его разбудил свет фар, скользнувший  по  лицу.  Он  вскочил  и
осветил Скоби дорогу карманным фонариком.
   - Спасибо, Али. Иди спать.
   Скоби вошел в пустой дом - он уже позабыл,  как  гулко  звучит  тишина.
Сколько раз он возвращался, когда Луиза спала, но тогда тишина  не  бывала
такой надежной и непроницаемой; ухо невольно ловило - даже если  не  могло
поймать - чуть слышный звук чужого дыхания, едва приметный  шорох.  Теперь
не к чему прислушиваться. Он поднялся наверх и  заглянул  в  спальню.  Все
убрано, нигде никакого следа отъезда или присутствия Луизы; Али спрятал  в
ящик даже фотографию. Да, Скоби остался совсем один. В ванной  заскреблась
крыса, а потом звякнуло железо на  крыше  -  это  расположился  на  ночлег
запоздалый гриф.
   Скоби спустился в гостиную и устроился в кресле, протянув ноги на стул.
Ложиться ему не хотелось, но уже клонило  ко  сну:  день  выдался  долгий.
Теперь, когда  он  остался  один,  он  мог  позволить  себе  бессмысленный
поступок - поспать не на кровати, а  в  кресле.  Постепенно  его  покидала
грусть, уступая место чувству глубокого удовлетворения. Он  выполнил  свой
долг: Луиза была счастлива. Он закрыл глаза.
   Его разбудил шум въезжавшей во двор машины и свет фар  в  окнах.  Скоби
решил, что это полицейская машина, - его дежурство еще  не  кончилось;  он
подумал, что пришла какая-нибудь срочная  и,  наверно,  никому  не  нужная
телеграмма. Он открыл дверь и увидел на ступеньках Юсефа.
   - Простите, майор Скоби, я проезжал мимо, увидел у вас в окнах  свет  и
подумал...
   - Войдите, - сказал Скоби. - У меня есть  виски,  а  может,  вы  хотите
стаканчик пива?
   - Вы очень гостеприимны, майор Скоби, - с удивлением сказал Юсеф.
   - Если я на такой короткой ноге с человеком, что занимаю у него деньги,
то уж во всяком случае обязан оказывать ему гостеприимство.
   - Тогда дайте мне стаканчик пива.
   - Пророк пиво не запрещает?
   - Пророк понятия не имел  ни  о  виски,  ни  о  консервированном  пиве.
Приходится выполнять его заповеди, применяясь к  современным  условиям.  -
Юсеф смотрел, как Скоби достает банки  из  ледника.  -  Разве  у  вас  нет
холодильника, майор Скоби?
   - Нет. Мой холодильник дожидается какой-то запасной части - и, наверно,
будет дожидаться ее до конца войны.
   -  Я  не  могу  этого  допустить.  У  меня  на  складе  есть  несколько
холодильников. Разрешите вам один прислать.
   - Что вы, я обойдусь. Я обхожусь без холодильника уже два года. Значит,
вы просто проезжали мимо...
   - Видите ли, не совсем,