веро полицейских, осмат­ривавших комнаты,  казалось, устали и были
несколько раздосадованы.
     -- Джек, -- сказала она, когда  сержант Нунан в оче­редной раз проходил
мимо нее, -- не могли бы вы дать мне выпить?
     -- Конечно. Может, вот этого виски?
     -- Да, пожалуйста. Но только немного. Может, мне станет лучше.
     Он протянул ей стакан.
     -- А  почему  бы и  вам не выпить? -- сказала она. -- Вы,  должно быть,
чертовски устали. Прошу вас, выпей­те. Вы были так добры ко мне.
     -- Что ж,  -- ответил  он. --  Вообще-то это не положе­но, но я пропущу
капельку для бодрости.
     Один за  другим  в  комнату  заходили  и  другие  поли­цейские  и после
уговоров  выпивали по глотку виски.  Они  стояли  вокруг нее  со стаканами в
руках,  чувствуя  себя  довольно  неловко  в  ее  присутствии,   и  пытались
произно­сить  какие-то  слова  в  утешение. Сержант Нунан  забрел на  кухню,
тотчас же вышел оттуда и сказал:
     -- Послушайте-ка, миссис Мэлони,  а  плита-то у вас так и горит, и мясо
все еще в духовке.
     -- О Боже! -- воскликнула она. -- И правда!
     -- Может, я ее выключу?
     --  Да,  пожалуйста,  Джек.  Большое вам спасибо.  Когда  сержант снова
вернулся,  она взглянула  на него  своими  большими,  темными, полными  слез
гла­зами.
     -- Джек Нунан, -- сказала она.
     -- Да?
     -- Не могли бы вы сделать мне одолжение и другие тоже?
     -- Попробуем, миссис Мэлони.
     -- Видите ли, -- сказала она, -- тут собрались друзья дорого Патрика, и
вы  помогаете  напасть на след человека, который убил его. Вы, верно, ужасно
проголодались, потому что время ужина  давно  прошло,  а Патрик, я знаю,  не
простил бы  мне, упокой  Господь  его  душу,  если бы я  отпустила  вас  без
угощения. Почему бы  вам не  съесть эту баранью ногу,  которую я поставила в
духов­ку? Она уже, наверно, готова.
     -- Об этом и разговора быть не может, -- ответил сержант Нунан.
     -- Прошу вас, -- умоляюще проговорила она. -- Пожа­луйста,  съешьте ее.
Лично я  и  притронуться  ни к чему не  смогу,  во  всяком случае ни  к чему
такому, что  было  в  доме при нем. Но  вас-то это не  должно  тревожить. Вы
сделаете мне  одолжение, если  съедите ее. А потом вы можете продолжить свою
работу.
     Четверо полицейских поколебались было, но они  яв­но уже проголодались,
и в  конце  концов  она уговорила их отправиться  на кухню и поесть. Женщина
осталась на  своем месте, прислушиваясь к их разговору, доносивше­муся из-за
открытых дверей,  и  слышала, как они  немногословно переговаривались  между
собой, пережевывая мясо.
     -- Еще, Чарли?
     -- Нет. Оставь ей.
     -- Она  хочет,  чтобы  мы  ничего  не  оставляли. Она сама так сказала.
Говорит, сделаем ей одолжение.
     -- Тогда ладно. Дай еще кусочек.
     ---- Ну и дубина же это,  должно быть, была, которой этот парень ударил
беднягу Патрика, -- говорил один  из  них. --  Врач  говорит,  ему проломили
черен, точно кувал­дой.
     -- Потому нетрудно будет ее найти.. -- Точно, и я так говорю.
     -- Кто бы это ни сделал, долго таскать с собой эту штуку он не будет.
     Кто-то из них рыгнул.
     -- Лично мне кажется, что она где-то тут, в доме.
     -- Да наверно, где-то у нас под носом. Как по-твоему, Джек?
     И миссис Мэлони, сидевшая в комнате, захихикала.


Роалд Дал. Гурман

     Перевод И. А. Богданова
     В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
     Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
     OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (вівторок, 10 липня 2001 р. )
     avrud@mail. ru


     В  тот  вечер за обедом у  Майка  Скофилда  в его  лон­донском доме нас
собралось шестеро: Майк с женой и дочерью, я с женой и один человек по имени
Ричард Пратт.
     Ричард Пратт  был известный гурман.  Он состоял  президентом небольшого
общества под названием  "Эпи­курейцы"  и каждый месяц  рассылал  его  членам
брошюр­ки  о еде и винах. Он  устраивал обеды,  во время которых  подавались
роскошные блюда  и редкие вина.  Он  не ку­рил из боязни  испортить  вкус и,
когда   обсуждали  досто­инства   какого-нибудь   вина,   имел   обыкновение
отзывать­ся  о  нем как  о  живом  существе, что  звучало  довольно забавно.
"Характер у него весьма щепетильный, -- гово­рил он, -- довольно застенчивый
и  стеснительный,  но  без­условно  щепетильный".  Или:  "Добродушное  вино,
благо­желательное и  бодрое, несколько, может,  пикантное, но тем  не  менее
добродушное".
     До этого я уже два раз обедал у Майка, когда у него был и Ричард Тратт,
и  всякий раз  Майк  с женой лезли  из кожи вон,  чтобы удивить  знаменитого
гурмана  каким-нибудь  особым  блюдом.  Ясно,  что  и  в  этот  раз  они  не
со­бирались делать исключение. Едва мы ступили в столо­вую, как я понял, что
нас ожидает пиршество. Высокие свечи,  желтые розы, сверкающее  серебро, три
бокала для вина  перед  каждым гостем  и  сверх того слабый запах  жа­реного
мяса, доносившийся из кухни, -- только от всего этого у меня слюнки потекли.
     Когда мы расселись, я вспомнил, что, когда я был у Майка раньше, он оба
раза держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорт вина
и год.  Пратт тогда  отвечал, что это  нетрудно  сделать, если  речь идет об
известном  годе. Майк  поспорил с ним на ящик вина,  Пратт  согласился и оба
раза выиграл пари. Я был уверен, что и в этот раз они заключат  пари, потому
что Майк очень хотел его  проиграть, чтобы доказать, что  его вино настолько
хорошее, что его легко узнать, а Пратт, со своей  стороны, казалось, находит
нешуточное, истин­ное удовольствие в  том, что имеет возможность обнару­жить
свей званая.
     Обед начался со снетков, поджаренных в масле до хруста, а к ним  подали
мозельвейн.  Майи поднялся и сам разлил  вино, а когда снова сел, я  увидел,
что он  наблю­дает  за Ричардом Праттом. Бутылку  он  поставил  передо мной,
чтобы я  мог  видеть этикетку.  На ней было написа­но: "Гайерслей Олигсберг,
1945".  Он  наклонился  ко  мне  и  прошептал,  что  Гайерслей --  крошечная
деревушка в  Мозеле, почти неизвестная за пределами Германии. Он сказал, что
вино, которое мы пьем, не совсем обычное.  В  том месте производят так  мало
вина,  что  человеку по­стороннему  почти невозможно хоть сколько-нибудь его
достать.  Он  сам ездил в Германию прошлым летом, что­бы добыть те несколько
дюжин бутылок, которые в кон­це концов ему согласились уступить.
     -- Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-ни­будь еще, -- сказал он
и взглянул на Ричарда Пратта. -- Чем отличается мозельвейн, -- продолжал он,
возвысив - голос, -- так это тем,  что он очень хорош перед кларетом. Многие
пьют  перед кларетом рейнвейн, но  это по­тому, что не знают  ничего  лучше.
Рейнвейн,  убивает  тонкий  аромат  кларета,  вам это известно?  Это  просто
варварство -- пить рейнвейн перед кларетом. Но вот мозельвейн именно то, что
надо.
     Майк  Скофилд  был  приятным  человеком  средних лет. Он  был  биржевым
маклером.  Если уж быть  точ­ным  --  комиссионером  на фондовой  бирже,  и,
подобно  некоторым людям  этой профессии, его, казалось, не­сколько смущало,
едва  ли не ввергало в стыд то, что  он "сделал"  такие  деньги, имея  столь
ничтожные  способно­сти.  В  глубине  души  он  сознавал,   что  был  просто
букме­кером -- тихим, очень  порядочным,  втайне неразборчи­вым  в средствах
букмекером, -- и подозревал, что об этом знали и его  друзья. Поэтому теперь
он изыскивал пути, как бы стать человеком  культурным, развить литератур­ный
и  эстетический вкус,  приобщиться к  собиранию  картин, нот, книг и всякого
такого.  Его  небольшая  про­поведь  насчет  рейнвейна  и  мозельвейна  была
составной частью той культуры, к которой он стремился.
     -- Прелестное- вино, вам так не кажется? -- спросил он.
     Он по-прежнему  следил за  Ричардом Праттом. Я ви­дел, что  всякий раз,
склоняясь  над  столом,  чтобы  отпра­вить  в  рот  рыбку,  он тайком быстро
посматривал  в дру­гой конец стола. Я  прямо-таки  физически  ощущал, что он
ждет  того  момента, когда Пратт  сделает первый  гло­ток и поднимет  глаза,
выражая  удовлетворение,  удивле­ние, быть  может, даже  изумление, а  потом
развернется дискуссия и Майк расскажет ему о деревушке Гайерс­лей.
     Однако  Ричард Пратт  и  не  думал  пробовать  вино.  Он был  полностью
поглощен  беседой  с  Луизой, восемнадца­тилетней дочерью  Майка.  Он сидел,
повернувшись  к  ней вполоборота,  улыбался и  рассказывал, насколько я  мог
уловить, о шеф-поваре одного парижского  ресторана. По ходу своего  рассказа
он придвигался к ней все  ближе и  ближе и в своем воодушевлении едва  ли не
наваливался  на  нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно  дальше,
кивая вежливо,  но с  каким-то отчаянием, глядя ему не в лицо,  а на верхнюю
пуговицу смокинга.
     Мы  покончили  с  рыбой,  и  тотчас же явилась служан­ка, чтобы  убрать
тарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что он еще не притрагивался
к своему блю­ду, поэтому заколебалась было, и  тут Пратт заметил ее. Взмахом
руки он велел ей  удалиться,  прервал свой  рас­сказ  и  быстро  начал есть,
проворно накалывал малень­кие хрустящие рыбки на вилку и быстро отправлял их
в рот. Затем, покончив с рыбой, он протянул руку к бо­калу, двумя маленькими
глотками пригубил  вино и  тот­час  же  повернулся  к  Луизе  Скофилд, чтобы
продолжить свой рассказ.
     Майк все  это видел.  Я  чувствовал,  не глядя на  него,  что он хотя и
сохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом  и не сводит глаз  с  гостя.
Его  круглое  добро­душное  лицо вытянулось,  щеки обвисли,  но он делал над
собой какие-то усилия, не шевелился и ничего не говорил.
     Скоро  служанка принесла  второе  блюдо.  Это был большой кусок жареной
говядины. Она поставила  блюдо на стол перед Майком, тот поднялся и принялся
разре­зать  мясо на очень  тонкие  кусочки  и осторожно  раскла­дывать их на
тарелки, которые служанка разносила. Нарезав мяса всем, включая самого себя,
он положил нож и оперся обеими руками о край стола.
     --  А  теперь,  --  сказал он, обращаясь ко всем, но гля­дя на  Ричарда
Пратта, -- теперь перейдем к кларету. Прошу прощения, но я должен сходить за
ним.
     -- Сходить за ним, Майк? -- удивился я. -- Где же оно?
     -- В моем кабинете. Я вынул из бутылки пробку. Он дышит.
     -- В кабинете?
     --  Чтобы  он  приобрел  комнатную  температуру,  разу­меется.  Он  там
находится уже сутки.
     -- Но почему именно в кабинете?
     -- Это лучшее место в доме. Ричард помог мне в прошлый раз выбрать его.
     Услышав свое имя, Пратт повернулся.
     -- Это ведь так? -- спросил Майк.
     -- Да, -- ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. -- Это так.
     -- Оно  стоит в моем кабинете  на зеленом бюро,  -- сказал Майк.  -- Мы
выбрали  именно  это  место.  Хорошее  место, где  нет  сквозняка  и  ровная
температура. Извини­те меня, я сейчас принесу его.
     Мысль о  том, что у  него  есть еще вино,  достойное пари, вернула  ему
веселое  расположение  духа,  и  он  то­ропливо вышел из  комнаты и вернулся
спустя минуту, осторожно неся в  обеих  руках корзинку  для вина, в ко­торой
лежала  темная  бутылка.  Этикетки  не  было  видно,  так  как  бутылка была
повернута этикеткой вниз.
     -- Ну-ка! -- воскликнул он, подходя к столу. -- Как насчет, этого вина,
Ричард? Ни за что не отгадаете, что это такое!
     Ричард  Пратт медленно  повернулся и  взглянул на Майка,  потом перевел
взгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке; выгнув брови и
оттопырив  влажную  нижнюю  губу,  он  принял вид надмен­ный  и  не очень-то
симпатичный.
     -- Ни за что не догадаетесь, -- сказал Майк. -- Хоть сто лет думайте.
     -- Кларет? -- снисходительно поинтересовался Ричард Пратт.
     -- Разумеется.
     -- Надо полагать, из какого-нибудь небольшого ви­ноградника.
     -- Может, и так, Ричард. А может, и не так.
     -- Но речь идет об одном из самых известных годов?
     -- Да, за это я ручаюсь.
     -- Тогда ответить  будет несложно,  -- сказал Ричард Пратт,  растягивая
слова, и вид у него при этом был та­кой, будто ему чрезвычайно скучно.
     Мне,  впрочем,  это растягивание  слов  и  тоскливый  вид,  который  он
напустил на себя, показались несколько странными; зловещая тень мелькнула  в
его  глазах,  а  во всем  его  облике появилась  какая-то сосредоточенность,
отчего мне сделалось не по себе.
     -- Задача на  сей раз действительно трудная, -- ска­зал Майк. -- Я даже
не буду настаивать на пари.
     -- Ну вот еще. Это почему же? -- И  снова медленно выгнулись  брови,  а
взгляд его стал холодным и насторо­женным.
     -- Потому что это трудно.
     -- Это не очень-то любезно по отношению ко мне.
     --  Мой дорогой, -- сказал  Майк, -- я с  удовольствием с вами поспорю,
если вы этого хотите.
     -- Назвать это вино не слишком трудно.
     -- Значит, вы хотите поспорить?
     -- Я вполне к этому готов, -- сказал Ричард Пратт.
     -- Хорошо, тогда спорим как обычно. На ящик это­го вина.
     -- Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать?
     -- По правде говоря, да, при всем моем к вам ува­жении, -- сказал Майк.
     Он делал над собой некоторое усилие, стараясь со­блюдать  вежливость, а
вот Пратт  не слишком старался скрыть свое презрение ко всему происходящему.
И вме­сте  с  тем, как  это  ни  странно,  следующий  его  вопрос,  по­хоже,
обнаружил некоторую его заинтересованность:
     -- Вы не хотели бы увеличить ставку?
     -- Нет, Ричард. Ящик вина -- этого достаточно.
     -- Может, поспорим на пятьдесят ящиков?
     -- Это было бы просто глупо.
     Майк  стоял за своим стулом  во главе стола,  бережно держа эту нелепую
плетеную корзинку  с бутылкой. Но­здри его,  казалось, слегка побелели, и он
крепко стиснул губы.
     Пратт сидел развалясь на стуле, подняв брови  и по­лузакрыв  глаза, а в
уголках  его рта пряталась усмешка.  И снова я увидел или же мне показалось,
что увиден,  будто тень озабоченности скользнула  по  его  лицу, а во  взоре
появилась  какая-то  сосредоточенность, в самих же глазах, прямо  в зрачках,
мелькнули и затаились ис­корки.
     -- Так, значит, вы не хотите увеличивать ставку?
     --  Что до меня, то мне, старина,  ровным  счетом все  равно, -- сказал
Майк. -- Готов поспорить на что угодно.
     Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это начало
раздражать, она сидела с мрачным  видом,  и  я чувствовал, что  она  вот-вот
вмеша­ется. Ростбиф дымился на наших тарелках.
     -- Значит, вы готовы поспорить со мной на все что угодно?
     --  Я, уже  сказал. Я  готов поспорить  с  вами на  все, что вам  будет
угодно, если для вас это так важно.
     -- Даже на десять тысяч фунтов?
     --  Разумеется, если вы  именно  этого  хотите.  --  Те­перь  Майк  был
спокоен. Он отлично знал, что  может со­гласиться па  любую  сумму,  которую
вздумается назвать Пратту.
     -- Так вы говорите, я могу назначить ставку?, -- Именно это я и сказал.
     Наступило молчание,  во время  которого  Пратт мед­ленно обвел  глазами
всех сидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, потом  на трех
женщин. Казалось, он хочет напомнить нам, что мы являемся сви­детелями этого
соглашения.
     --  Майк! -- сказала миссис  Скофилд. -- Майк, давай­те прекратим-  эти
глупости и поедим. Мясо остывает.
     --  Но  это  вовсе не глупости,  -- ровным голосом  про­изнес Пратт. --
Просто мы решили немного поспорить.
     Я  обратил внимание  на то, что  служанка,  стоявшая поодаль  с  блюдом
овощей, не решается подойти к столу.
     -- Что ж, хорошо, -- сказал Пратт. -- Я скажу, на что я хотел бы с вами
поспорить.
     --  Тогда говорите,  -- довольно бесстрашно произнес  Майк. -- Мне  все
равно, что вам придет в голову.
     Пратт кивнул, и  снова улыбочка раздвинула  уголки  ото  рта,  а  затем
медленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он сказал:
     -- Я хочу, чтобы вы отдали за меня вашу дочь. Луиза Скофилд вскочила на
ноги.
     -- Эй! --  вскричала  она. -- Ну уж  нет! Это уже  не смешно. Послушай,
папа, это совсем не смешно.
     -- Успокойся, дорогая, -- сказала ее мать. -- Они все­го лишь шутят.
     -- Я не шучу, -- сказал Ричард Пратт.
     -- Глупо все это как-то, -- сказал Майк. Он снова был выбит из колеи.
     -- Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно.
     -- Я имел в виду деньги.
     -- Но вы не сказали -- деньги.
     -- Все равно, именно это я имел в виду.
     -- Тогда жаль,  что  вы  этого прямо не сказали. Од­нако если вы хотите
взять назад свое предложение...
     --  Вопрос, старина, не  в том,  чтобы  брать или  не брать  назад свое
предложение.  Да  к  тому же  пари не получается, потому что  вы  не  можете
выставить ничего  равноценного. Ведь в случае проигрыша  вы  не выдади­те за
меня свою дочь -- у вас ее нет. А если  бы и  была, я бы не захотел жениться
на ней.
     -- Рада слышать это, дорогой, -- сказала его жена.
     -- Я  поставлю все что хотите,  -- заявил Пратт. -- Мой дом,  например.
Как насчет моего дома?
     -- Какого? -- спросил Майк, снова обращая все в шутку.
     -- Загородного.
     -- А почему бы и другой не прибавить?
     -- Хорошо. Если  угодно, ставлю оба своих дома. Тут  я увидел, что Майк
задумался.  Он  подошел  к столу  и  осторожно поставил на него  корзинку  с
бутыл­кой. Потом  отодвинул солонку в одну сторону, перечни­цу --  в другую,
взял  в  руки нож, -  с минуту  задумчиво рассматривал лезвие, затем положил
его. Его дочь тоже увидела, что им овладела нерешительность.
     ---- Папа!  -- воскликнула она. -- Это  же нелепо!  Это так  глупо, что
словами не передать. Я не хочу, чтобы на меня спорили.
     -- Ты  совершенно права, дорогая, -- сказала ее мать. -- Немедленно это
прекрати, Майк, сядь и поешь.
     Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел  на свою дочь и улыбнулся
-- улыбнулся медленно, по-оте­чески, покровительственно. Однако в глазах его
вдруг загорелись торжествующие искорки.
     -- Видишь ли, -- улыбаясь,  сказал он, -- видишь ли, Луиза, тут есть  о
чем подумать.
     --  Папа, хватит! Не хочу даже слушать тебя. В жиз­ни не слышала ничего
более глупого!
     -- Нет, серьезно, моя дорогая. Погоди-ка и послу­шай, что я скажу.
     -- Но я не хочу тебя слушать.
     -- Луиза! Прошу тебя! Выслушай  меня.  Ричард предложил  нам  серьезное
пари. На этом настаивает он, а  не я.  И если  он проиграет, то ему придется
расстаться  с  солидной недвижимостью.  Погоди, моя  дорогая,  не пе­ребивай
меня. Дело тут вот в чем. Он никак не может выиграть..
     -- Он, кажется, думает, что может.
     --  Теперь  послушай  меня, потому что я знаю, что говорю.  Специалист,
пробуя кларет, если только это  не какое-нибудь знаменитое  вино типа лафита
или латура, может  лишь весьма приблизительно определить  вино­градник.  Он,
конечно, может назвать тот  район Бордо,  откуда  происходит  вино,  будь то
Сент-Эмийон,  Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом  районе есть общины,
маленькие графства  и  в  каждом  графстве  много неболь­ших  виноградников.
Невозможно отличить их друг от друга только  по вкусу  и аромату.  Могу лишь
сказать,  что  это вино  из  небольшого  виноградника,  окруженного  другими
виноградниками, и он его ни за что не угадает. Это невозможно.
     -- В этом нельзя быть уверенным, -- сказала его дочь.
     --  Говорю тебе  -- можно. Не  хочу хвастать,  по  я кое-что  понимаю в
винах. И потом, девочка  моя, да видит Бог, я твой отец, и  уж не думаешь ли
ты, что я позволю вовлечь тебя... во что-то такое, - чего ты не хочешь, а? Я
просто пытаюсь сделать для тебя немного денег.
     -- Майк! -- резко проговорила  его жена. -- Немедлен­но прекрати, прошу
тебя!
     И снова он не обратил на нее внимания.
     -- Если ты согласишься на  эту ставку, -- сказал он своей дочери, -- то
через десять минут будешь владели­цей двух больших домов.
     -- Но мне н