аше   появление  явилось,  понятно,  полной
неожиданностью.
     --  Что  здесь  происходит?  --  спросил  сэр  Бэзил. Он  говорил таким
голосом, который не предвещал ничего хо­рошего и который, я уверен, его жена
никогда прежде не слышала.
     -- Она вставила голову в прорезь и теперь не может ее вынуть, -- сказал
майор Хэддок. -- Просто хотела по­шутить.
     -- Что хотела?
     -- Бэзил! -- вскричала леди Тэртон. -- Да не будь же ты идиотом! Сделай
же что-нибудь! -- Видимо, она не могла много двигаться, но говорить еще была
в состоянии.
     --  Дело  ясное  --  нам придется расколоть эту  дере­вяшку, --  сказал
майор.
     На его  седых усах запечатлелось  красненькое пят­нышко, и  так же, как
один-единственный лишний мазок  портит  всю картину,  так и его это пятнышко
лишало спеси. Вид у него был комичный.
     -- Вы хотите сказать -- расколоть скульптуру Генри Мура?
     -- Мой дорогой сэр, другого способа вызволить даму нет.  Бог знает, как
она  умудрилась влезть туда,  но я точно  знаю:  вылезти она не  может.  Уши
мешают.
     -- О Боже! --  произнес сэр Бэзил. -- Какая жалость.  Мой любимый Генри
Мур.
     Тут  леди Тэртон принялась оскорблять своего мужа  самыми непристойными
словами, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, не появись неожиданно из
тени Джелкс. Скользящей походкой он молча пересек лужай­ку  и остановился на
почтительном  расстоянии  от  сэра Бэзила  в  ожидании его распоряжений. Его
черный  наряд казался  просто нелепым  в лучах утреннего солнца,  и со своим
древним розово-белым лицом  и белыми руками он был  похож на краба,  который
всю свою жизнь прожил в норе.
     --  Могу  я  для  вас  что-нибудь сделать,  сэр Бэзил? --  Он  старался
говорить  ровным  голосом,  но  не  думаю,  что­бы  и  лицо  его  оставалось
бесстрастным.  Когда он  взгля­нул на  леди  Тэртон, в глазах его  сверкнули
торжествую­щие искорки.
     --  Да,  Джелкс, можешь. Ступай и принеси мне пилу или  еще что-нибудь,
чтобы я мог отпилить кусок дерева.
     -- Может, позвать кого-нибудь, сэр Бэзил? Уильям хороший плотник.
     --   Не  надо,  я  сам   справлюсь.  Просто   принеси  инстру­менты,  и
поторапливайся.
     В ожидании  Джелкса  я отошел в сторону, потому что не  хотелось  более
слушать то, что  леди  Тэртон говорила  своему мужу. Но я вернулся как раз к
тому моменту,  когда явился дворецкий, на сей раз  сопровождаемый еще  одной
женщиной, Кармен Лярозой, которая тотчас бро­силась к хозяйке.
     -- Ната-лия! Моя дорогая Ната-лия! Что они с тобой сделали?
     -- О, замолчи, -- сказала хозяйка. -- И прошу тебя, не вмешивайся,
     Сэр  Бэзил  стоял рядом  с  головой  леди,  дожидаясь  Джелкса.  Джелкс
"медленно  подошел к  нему, держа в одной  руке  пилу, в другой  -- топор, и
остановился,  на­верно,  на расстоянии ярда. Затем он подал  своему хозяи­ну
оба  инструмента,  чтобы  тот  мог  сам  выбрать   один  из  них.  Наступила
непродолжительная  -- не больше двух-трех  секунд -- тишина;  все ждали, что
будет  дальше,  а вышло так,  что  в эту минуту я  наблюдал  за Джелксом.  Я
увидел, что руку, державшую топор, он вытянул на какую-то толику дюйма ближе
к сэру  Бэзилу. Движение  казалось едва заметным -- так, всего лишь  чуточку
дальше  вытянутая  рука,  жест  невидимый  и  тайный, незримое  предложение,
незримое  и  ненавязчивое,  сопровож­даемое,  пожалуй,  лишь  едва  заметным
поднятием бровей.
     Я не  уверен, что сэр Бэзил  видел  все это, однако  он  заколебался, и
снова рука,  державшая топор, чуть-чуть выдвинулась вперед,  и все это  было
как в  карточном фокусе, когда кто-то говорит: "Возьмите  любую карту", и вы
непременно  возьмете ту, которую хотят,  чтобы- вы  взяли.  Сэр  Бэзил  взял
топор. Я видел, как он с  несколько задумчивым видом  протянул  руку, приняв
топор у Джелкса, и тут, едва ощутив в руке топорище, казалось, понял, что от
него требуется, и тотчас же ожил.
     После этого происходящее стало  напоминать  мне  ту  ужасную  ситуацию,
когда  видишь,  как  на  дорогу  выбе­гает  ребенок,  мчится  автомобиль,  и
единственное, что ты можешь сделать, -- это зажмурить глаза и ждать, по­куда
по шуму  не  догадаешься, что  произошло. Момент ожидания становится  долгим
периодом затишья, когда желтые и красные точки  скачут  по  черному  полю, и
да­же если снова  откроешь глаза и обнаружишь, что никто не убит и не ранен,
это  уже не имеет  значения, ибо  что  касается  тебя,  то  ты все  видел  и
чувствовал нутром.
     Я  все отчетливо  видел  и на этот раз,  каждую  деталь,  и не открывал
глаза, пока не услышал голос сэра Бэзила, прозвучавший еще тише, чем прежде,
и в голосе его послышалось недовольство дворецким.
     --  Джелкс,  --  произнес  он, и тут  я посмотрел  на него;  он стоял с
топором в руках и сохранял полнейшее  спо­койствие.  На прежнем месте была и
голова леди Тэр-тон, так  и торчавшая из прорези,  однако лицо ее приоб­рело
пепельно-серый оттенок, а рот  то открывался, то закрывался, и в горле у нее
как бы вроде булькало. --  Послушай, Джелкс, -- говорил сэр Бэзил. -- О  чем
ты только думаешь? Эта штука очень  опасна. Дай-ка лучше пилу, -- Он поменял
инструмент,  и я увидел, как его  щеки впервые порозовели,  а в уголках глаз
быстро за­двигались морщинки, предвещая улыбку.





     -------------------------
     [1] А. Биван  (1897--1960) -- английский государственный деятель, самая
противоречивая  фигура  в  британской  политике в  пер­вое десятилетие после
второй мировой войны.

     [2]  X.  Мемлинг (ок.  1440--1494) -- нидерландский живописец, Ван Эйк,
братья  Хуберт (ок. 1370--1426) в  Ян  (ок.  1390--1441),  --  нидерландские
живописцы
     [3] Дж. Торп (1563--1655) -- английский архитектор.
     [4] Семья английских архитекторов, творивших в конце XVI -- начале XVII
в.: Роберт (1535--1614), Джон (ум. в 1634) и Хантинг­дон (ум, в 1648),

     [5] Завершающее украшение.
     [6] Королевская династия в Англии в 1485--1603 гг.
     [7] Дж. Эпстайн (1880--1959)--американский и английский скульптор.
     [8]  Я.  Бранкузи  (1876--1957)--румынский  скульптор;   О.  Сент-Годан
(1848--1907)--английский скульптор; Г Мур (р. 1898)-- английский скульптор.

Роалд Дал. Nunc dimittis[1]

     Перевод И. А. Богданова
     В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
     Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
     OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (п'ятниця, 13 липня 2001 р. )
     avrud@mail. ru


     Уже почти полночь,  и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать
эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя
приступить  к делу. Но чем больше думал о  случившемся,  тем больший  ощущал
стыд и смятение.
     Я  пытался  --  и  думаю,  правильно  делал, --  признав  свою  вину  и
проанализировав происшедшее,  найти  при­чину  или хоть какое-то  оправдание
своему возмутитель­ному поведению по отношению к Жанет  де Пеладжиа. Я хотел
--  и  это  самое  главное  -- обратиться  к вообра­жаемому,  сочувствующему
слушателю, некоему мифиче­скому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому
я  мог бы  без стеснения поведать об  этом злосчастном про­исшествии во всех
подробностях.  Мне  остается лишь на­деяться, что волнение не  помешает  мне
довести рассказ до конца.
     Если уж говорить по совести, то, полагаю, надобно признаться, что более
всего меня  беспокоит не ощущение стыда  и даже  не оскорбление,  нанесенное
мною бедной Канет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все
мои друзья -- если я еще могу их так назы­вать, -- все эти сердечные и милые
люди, так часто бы­вавшие в моем доме, теперь, должно  быть, считают меня не
кем иным, как  злым, мстительным стариком. Да, это задевает меня  за  живое.
Если я  скажу, что мои  друзья  -- это  вся моя жизнь, все,  абсолютно  все,
тогда, быть мо­жет, вам легче будет меня понять.
     Однако сможете  ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою
задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю.
     Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый
тип -- притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, --
тип  человека  состоятельного,  привыкшего  к  размеренному  образу  жиз­ни,
образованного,  средних  лет, обожаемого (я тщательно выбираю  слова) своими
многочисленными  друзьями  за  шарм,  деньги,   ученость,  великодушие  и--я
искренне на­деюсь на это --  за то, что он вообще существует. Его (этот тип)
можно встретить только в больших столи­цах -- в Лондоне, Париже,  Нью-Йорке;
в  этом  я  убежден.  Деньги,  которые он имеет, заработаны  его  отцом,  по
па­мятью о нем он  склонен пренебрегать. Это не его вина, потому как есть в,
его характере  нечто такое, что застав­ляет его втайне смотреть  свысока  на
всех людей, у ко­торых так я не хватило ума узнать,  чем отличается Рокингем
от Споуда, уотерфорд от венециана,  Шератон от Чиппенделя, Моне  от Мане или
хотя бы поммар от монтраше[2].
     Он, таким образом, является знатоком, обладающим  помимо  всего прочего
изысканным вкусом. Имеющиеся у  него картины работы  Констебля,  Бонингтона,
Лотрека,  Редона,  Вюйяра,  Мэтью  Смита[3]  не  хуже  произведений  тех  же
мастеров, хранящихся в галерее Тейт[4], и, будучи столь баснословно дорогими
и  прекрасными, они  соз­дают в  доме несколько гнетущую атмосферу  -- взору
яв­ляется нечто мучительное,  захватывающее  дух,  пугаю­щее  даже, пугающее
настолько,  что страшно подумать о том, что у него есть и  власть и право, и
стоит  ему  по­желать,  и  он  может  изрезать,  разорвать, пробить кула­ком
"Долину Дэдхэм", "Гору Сент-Виктуар", "Кукуруз­ное поле в Арле", "Таитянку",
"Портрет госпожи Сезан". И от стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит
какое-то  великолепие,  едва заметный  золотистый  свет,  не­кое  неуловимое
излучение роскоши,  среди  которой  он живет, двигается, предается веселью с
лукавой беспеч­ностью, доведенной почти до совершенства.
     Он закоренелый холостяк и, кажется, никогда не поз­воляет себе увлечься
женщинами, которые его окружают и которые так горячо его любят. Очень  может
быть -- и на это вы, возможно, обратили уже внимание, а может, и нет еще, --
что где-то в нем  скрывается разочарование, неудовлетворенность,  сожаление.
Даже некое помраче­ние ума.
     Не думаю, что мне нужно еще что-либо говорить. Я и без того был слишком
откровенен. Вы меня уже до­статочно хорошо знаете, чтобы  судить обо мне  по
спра­ведливости и -- осмелюсь ли я надеяться на это? -- по­сочувствовать мне
после того, как выслушаете мой рас­сказ. Вы даже можете прийти к заключению,
что боль­шую часть вины за случившееся  следует  возложить не на  меня, а на
некую даму, которую  зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее
все  и началось. Если  бы я  не провожал  Глэдис Понсонби домой в тот вечер,
почти полгода  назад, и если  бы она не говорила  обо мне  столь  откровенно
некоторые   вещи   кое-кому   из  своих   знакомых,  тогда  это  трагическое
происшествие ни­когда бы и не имело места.
     Если я хорошо помню, это произошло в декабре прош­лого года; я обедал с
четой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границу
Рид-жентс-парк. Там было довольно много народу, но Глэдис Понсонби, сидевшая
рядом со  мной,  была единственной  дамой, пришедшей  без спутника.  И когда
настало время уходить, я, естественно,  предложил  проводить ее до дома. Она
согласилась, и мы отправились в моем автомобиле;
     но, к несчастью, когда мы прибыли к ней, она  настояла на  том, чтобы я
зашел  к ней  в дом  и выпил, как  она вы­разилась,  "на  дорожку".  Мне  не
хотелось показаться чо­порным, поэтому я последовал за ней.
     Глэдис Понсонби весьма  невысокая женщина, ростом  явно не выше четырех
футов  и  девяти или  десяти  дюй­мов, а  может, и того  меньше; она из  тех
крошечных  чело­вечков, находиться  рядом с которыми --  значит  испыты­вать
такое чувство, будто стоишь на стуле. Она  вдова, моложе меня  на  несколько
лет -- ей, наверно, пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и возможно, что
три­дцать лег назад она была весьма соблазнительной штуч­кой. Но теперь кожа
на  ее  лице  обвисла,  сморщилась,   и  ничего  особенного   она  собою  не
представляет.  Индиви­дуальные черты лица -- глаза,  нос, рот, подбородок --
все это погребено  в складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица,  и
всего  перечисленного попросту  не замечаешь. Кроме, пожалуй,  рта,  который
напоминает мне -- не могу удержаться от сравнения -- рот лосося.
     Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что
у  нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я  про себя, поэтому мне не
следует долго  задерживаться. Мы  сели на диван и какое-то  время  обсуждали
вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся.
     -- Сядь, Лайонель, -- сказала она. -- Выпей еще бренди.
     -- Нет, мне правда уже пора.
     -- Сядь и не будь таким  чопорным. Я, пожалуй, вы­пью еще, а ты хотя бы
просто посиди со мной.
     Я смотрел,  как  эта  крошечная  женщина  подошла  к буфету  и,  слегка
покачиваясь,  принесла  стакан, сжимая  его в  обеих  руках, точно  это было
жертвоприношение;  при  виде   этой  невысокой,  я  бы  сказал,  приземистой
жен­щины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая
мысль, что у нее не было ног выше коленей.
     --  Лайонель,  чему это  ты радуешься? --  Наполняя  свой  стакан,  она
посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.
     -- Да так, моя дорогая. Ничему особенно.
     -- Тогда прекрати хихикать  и скажи-ка лучше,  что  ты  думаешь  о моем
новом портрете.
     Она  кивнула  в  сторону  большого холста,  висевшего  над  камином, на
который я старался не смотреть с  той  минуты, как мы вошли  в гостиную. Это
была ужасная вещь, написанная, как  мне было хорошо известно, чело­веком, от
которого  в  Лондоне  в  последнее  время   все  с   ума   посходили,  очень
посредственным художником по имени Джон  Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была
изображена  в полный рост,  и художник сработал так ловко, что  она казалась
женщиной высокой и обольстительной.
     -- Чудесно, -- сказал я.
     -- Правда? Я так рада, что тебе нравится.
     -- Просто чудесно.
     -- По-моему,  Джон Ройден  --  гений.  Тебе не кажет­ся,  что он гений,
Лайонель?
     -- Ну, это уж несколько сильно сказано.
     -- То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?
     -- Именно.
     -- Но послушай, Лайонель, думаю, тебе  это будет интересно узнать. Джон
Ройден  нынче  так популярен, что ни за что  не  согласится написать портрет
меньше чем за тысячу гиней!
     -- Неужели?
     -- О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаи­вает к нему  целую
очередь.
     -- Очень любопытно.
     -- А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за
свою жизнь столько денег не зара­ботал.
     -- Ну что ты!
     -- И ты называешь его гением?
     -- Что-то вроде того, пожалуй.
     -- Значит, и Ройден гений, -- заключила она, откинув­шись на диване. --
Деньги -- лучшее тому доказатель­ство.
     Какое-то время она молчала, потягивая  бренди, и я  не мог не заметить,
как стакан  стучал  о  ее  нижнюю  губу,  когда  она  подносила его  ко  рту
трясущейся  рукой. Она  видела,  что  я наблюдаю за  пей, и,  не поворачивая
голо­вы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.
     --  Ну-ка  скажи мне, о чем ты думаешь? Вот  уж чего я терпеть не могу,
так это  когда меня  спрашивают, о  чем  я думаю.  В  таких случаях я ощущаю
прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,
     -- Ну же, Лайонель. Говори.
     Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и
поставила  стакан с  бренди на не­большой столик, находившийся слева от нее;
то, как она это сделала, заставило  меня предположить -- сам не знаю почему,
--  что она  почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять
какие-то  действия. Насту­пило  молчание.  Я выжидал, ощущая неловкость,  и,
поскольку не знал, о чем еще  говорить, стал  делать вид,  будто чрезвычайно
увлечен  курением, сигары,  --  внима­тельно  рассматривал пепел  и нарочито
медленно пускал  дым  к  потолку. Она,  однако, молчала. Что-то  меня  стало
раздражать в этой особе -- может, то  был злобно-мечта­тельный  вид, который
она напустила на себя, -- и  мне за­хотелось "тотчас же встать и уйти. Когда
она снова по­смотрела на меня, я увидел, что она  хитро мне улыбает­ся этими
своими погребенными глазками, но вот рот -- о, опять мне вспомнился  лосось!
-- был совершенно непо­движен.
     -- Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
     -- Извини, Глэдис, но мне правда пора.
     --  Не  пугайся,  Лайонель.  Я  не  стану смущать  тебя.  Ты  вдруг так
испугался.
     -- Я не очень-то смыслю в секретах,
     --  Я вот сейчас о чем  подумала, --  продолжала она. -- Ты  так хорошо
разбираешься в картинах, что это долж­но заинтересовать тебя.
     Она совсем  не двигалась, лишь  пальцы ее все время шевелились. Она без
конца крутила  ими,  и  они были по­хожи  на  клубок маленьких  белых  змей,
извивающихся у нее на коленях.
     -- Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
     -- Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужас­но поздно...
     --  Это,  наверно,  самый  большой секрет в  Лондоне.  Женский  секрет.
Полагаю, в него посвящены --  дай-ка подумать  -- в общей сложности тридцать
или  сорок  жен­щин.  И ни одного  мужчины. Кроме  него,  разумеется,  Джона
Ройдена.
     Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, по­этому я промолчал.
     --  Но сначала  пообещай мне,  пообещай, что ты  ни  единой  живой душе
ничего не расскажешь.
     -- Бог с тобой!
     -- Так ты обещаешь, Лайонель?
     -- Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
     -- Вот и отлично! Тогда слушай.  --  Она взяла стакан с бренди и удобно
устроилась в углу дивана. -- Полагаю, тебе известно, что Джон  Ройден рисует
только жен­щин?
     -- Этого я не знал.
     -- И притом женщина  всегда либо стоит, либо сидит, как я  вон  там, то
есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину,
Лайонель. Ви­дишь, как замечательно нарисовано платье?
     -- Ну и что?
     -- Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к
портрету и  внима­тельно на него  посмотрел. К своему  удивлению, я уви­дел,
что  краска  на платье  была наложена  таким  толстым  слоем,  что буквально
выпячивалась.  Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж
ориги­нальный и для художника несложный.
     -- Видишь?  -- спросила она. -- Краска  на платье ле­жит толстым слоем,
не правда ли?
     -- Да.
     --  Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше,
если я опишу тебе все, что случи­лось в  самый  первый раз, когда я пришла к
нему на сеанс.
     "Ну и зануда же она, -- подумал я. -- Как бы мне улизнуть? "
     -- Это было  примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала
оттого,  что  мне  предстоит  побы­вать  в  студии   великого  художника.  Я
облачилась во все новое от Нормана  Хартнелла, специально  напялила крас­ную
шляпку  и  отправилась к  нему.  Мистер Ройден  встре­тил меня  у  дверей и,
разумеется, просто  покорил меня. У него бородка  клинышком  и пронизывающие
голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная,
с  бархатными  диванами красного цвета  и  обитыми бархатом  стульями --  он
обожает  бархат --  и  с бархатными занавесками и даже бархатным  ковром  на
полу.  Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует
он не так, как другие худож­ники. По его мнению, чтобы достичь  совершенства
пря изображении женской фигуры, существует  только один-единственный способ,
и  пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем  он состоит. "Не думаю, что
меня это шо