устя, я вер­нулся домой, как раз
на следующий день после  откры­тия  выставки  в Королевской  Академии,  и, к
своему об­легчению, обнаружил, что за  время  моего отсутствия все  прошло в
соответствии с моим планом. Картина,  изобра­жающая Жанет  де Пеладжиа, была
закончена  и висела в выставочном зале  и уже вызвала  весьма благоприят­ные
отзывы со стороны как  критиков, так  и публики. Сам я удержался от соблазна
взглянуть на  нее,  однако Ройден  сообщил мне  по  телефону,  что поступили
запросы от некоторых лиц, пожелавших купить ее, но он всем им дал знать, что
она не продается. Когда выставка за­кончилась, Ройден доставил картину в мой
дом и полу­чил деньги.
     Я  тотчас  же  отнес  ее  к себе  в мастерскую  и  со  все­возрастающим
волнением  принялся  внимательно осмат­ривать  ее. Художник изобразил  ее  в
черном платье, а на  заднем  плане стоял  диван, обитый красным бархатом. Ее
левая  рука  покоилась на  спинке  тяжелого  кресла,  также  обитого красным
бархатом, а с потолка свисала огромная хрустальная люстра.
     О  Господи, подумал я, ну и жуть! Сам портрет, впро­чем, был неплох. Он
схватил  ее  выражение  -- наклон го­ловы  вперед,  широко раскрытые голубые
глаза, боль­шой, безобразно красивый  рот с тенью  улыбки  в  одном  уголке.
Конечно  же  он  польстил ей. На лице ее  не было  ни  одной  морщинки  и ни
малейшего  намека   на  двойной  подбородок.   Я   приблизил  глаза,   чтобы
повнимательнее рассмотреть, как он нарисовал  платье. Да, краска  тут лежала
более толстым  слоем,  гораздо.  более  толстым. И  тогда, не  в силах более
сдерживаться, я сбросил пиджак и занялся приготовлениями к работе.
     Здесь  мне следует сказать, что картины реставрирую  я  сам и делаю это
неплохо. Например, подчистить кар­тину -- задача  относительно простая, если
есть  терпение  и легкая рука, а  с теми  профессионалами,  которые  дела­ют
невероятный   секрет  из  своего   ремесла  и   требуют   за  работу   таких
умопомрачительных денег,  я дела не  имею. Что касается моих  картин,  то  я
всегда занимаюсь ими, сам.
     Отлив немного  скипидару, я  добавил в  пего  несколько  капель спирта.
Смочив  этой смесью,  ватку, я  отжал ее  и  принялся  нежно,  очень  нежно,
вращательными движени­ями снимать черную краску платья. Только бы Ройден дал
каждому  слою как следует высохнуть, прежде  чем наложить другой, иначе  два
слоя смешались и то, что я задумал, будет невозможно осуществить. Скоро я об
этом узнаю. Я трудился над квадратным дюймом черного платья где-то  в районе
живота  дамы и времени не  жа­лел, тщательно счищая краску, добавляя в смесь
каплю-другую спирта, потом смотрел на свою работу, добавлял еще  каплю, пока
раствор не сделался достаточно креп­ким. чтобы растворить пигмент.
     Наверно,  целый час  я  корпел над  этим маленьким  квадратиком черного
цвета,   стараясь  действовать  все  бо­лее  осторожно,  по  мере  того  как
подбирался  к  следую­щему  слою.  И  вскоре  показалось  крошечное  розовое
пят­нышко, становившееся все  больше  и больше, пока весь квадратный дюйм не
стал ярким розовым пятном. Я быст­ро обработал его чистым скипидаром.
     Пока все шло хорошо. Я  уже знал,  что черную  краску можно  снять,  не
потревожив то, что было под ней. Если у меня хватит терпения и усердия, то я
легко  смогу снять  ее целиком. Я  также определил правильный состав смеси и
то,  с  какой силой следует  нажимать, чтобы  не  повредить  следующий слой.
Теперь дело должно пойти быстрее.
     Должен сказать, что это занятие меня забавляло, я начал с середины тела
и  пошел вниз,  и,  по  мере  того  как  нижняя часть  ее платья по  кусочку
приставала  к  ватке,  взору стал являться какой-то  предмет  нижнего  белья
ро­зового  цвета. Убейте,  не  знаю,  как  эта штука  называет­ся, одно могу
сказать  --  это была  капитальная  конструк­ция,  и  назначение ее, видимо,
состояло в том,  чтобы  сжи­нать  расплывшуюся  женскую фигуру, придавать ей
складную  обтекаемую  форму  и  создавать  ложное  впечат­ление  стройности.
Спускаясь все ниже  и ниже, я столк­нулся  с удивительным  набором подвязок,
тоже розового цвета, которые соединялись с этой эластичной сбруей и тянулись
вниз, дабы ухватиться за верхнюю часть чу­лок.
     Совершенно  фантастическое  зрелище  предстало  моим  глазам,  когда  я
отступил  на шаг. Увиденное  вселило в меня сильное подозрение, что меня как
бы  дурачили,  ибо не  я  ли  в  продолжение  всех  этих  последних  месяцев
вос­хищался грациозной фигурой этой  дамы? Да  она просто мошенница. В  этом
нет никаких сомнений. Однако инте­ресно, многие  ли другие женщины прибегают
к подоб­ному  обману?  -- подумал я. Разумеется, я знал,  что в  те времена,
когда женщины носили корсеты,  для дамы бы­ло обычным делом  шнуровать себя,
однако я почему-то полагал, что теперь для них остается лишь диета.
     Когда сошла вся нижняя половина платья, я  пере­ключил свое внимание на
верхнюю  часть,  медленно про­двигаясь  наверх  от середины тела.  Здесь,  в
районе диаф­рагмы,  был кусочек  обнаженного  тела;  затем, чуть повы­ше,  я
натолкнулся на покоящееся на груди  приспособ­ление, сделанное из  какого-то
тяжелого черного металла и  отделанное кружевом. Это, как мне  было  отлично
из­вестно,   был   бюстгальтер   --   еще   одно  капитальное   устрой­ство,
поддерживаемое посредством черных бретелек столь же искусно  и ловко,  что и
висячий мост с помощью под­весных канатов.
     Боже мой, подумал  я. Век  живи -- век  учись.  Но  наконец работа была
закончена, и я снова  отсту­пил  па шаг. чтобы в последний раз посмотреть на
кар­тину. Зрелище  было  и  вправду  удивительное? Эта  жен­щина,  Жанет  де
Пеладжиа, изображенная почти  в нату­ральную величину, стояла в нижнем белье
-- дело,  по-моему, происходило  в  какой-то гостиной,  -- и  над головой се
свисала  огромная  люстра,  а рядом  стояло кресло, обитое красным бархатом,
притом сама она --  это было осо­бенно волнующе -- глядела столь беззаботно,
столь без­мятежно, широко раскрыв свои голубые глаза, а безоб­разно красивый
рот  расплывался в слабой  улыбке.  С чем-то вроде потрясения  я также вдруг
отметил,  что  она бы­ла  необычайно  кривонога,  точно  жокей.  Сказать  по
прав­де, все это меня озадачило. У меня было такое чувство, словно я не имел
права находиться в  комнате и уж точ­но не имел права рассматривать картину.
Поэтому  спу­стя какое-то время  я вышел  и закрыл за собой дверь. На­верно,
это единственное, что требовали сделать приличия.
     А  теперь -- следующий и  последний  шаг!  И  не ду­майте, раз  уж  я в
последнее время не говорю об этом, будто за  последние несколько месяцев моя
жажда мще­ния  сколько-нибудь уменьшилась. Напротив, она только возросла, и,
когда  осталось  совершить  последний  акт,  ска­жу  вам,  мне  стало трудно
сдерживаться. В эту ночь, к примеру, я вообще не ложился спать.
     Видите ли, дело  в том, что  мне не терпелось разо­слать приглашения. Я
просидел всю  ночь, сочиняя их и надписывая конверты. Всего их было двадцать
два, и мне хотелось, чтобы каждое послание было личным. "В пятницу, двадцать
второго, в восемь вечера, я устраиваю небольшой  обед. Очень надеюсь, что вы
сможете ко мне прийти... С нетерпением жду встречи с вами... "
     Самое   первое  приглашение,   наиболее  тщательно  об­думанное,   было
адресовано Жанет де Пеладжиа.  В нем я выражал сожаление по поводу того, что
так долго ее не видел... был за границей...  хорошо бы встретиться и т. д. и
т.  п.  Следующее было  адресовано  Глэдис Понсонби. Я также пригласил  леди
Гермиону Гэрдлстоун, прин­цессу Бичено, миссис Кадберд, сэра  Хьюберта Кола,
мис­сис  Гэлболли,  Питера  Юана-Томаса,   Джеймса  Пинскера,   сэра  Юстаса
Пигроума, Питера ван Сантена,. Элизабет Мойнихан, лорда Малхеррина, Бертрама
Стюарта, Фи­липпа Корпелиуса, Джека Хилла, леди Эйкман, миссис Айсли, Хамфри
Кинга-Хауэрда, Джона О'Коффи, миссис Ювари и наследную графиню Воксвортскую.
     Список был тщательно составлен  и  включал  в себя самых  замечательных
мужчин, самых блестящих и влиятельных женщин в верхушке нашего общества.
     Я  отдавал себе  отчет  в том, что обед в  моем доме считается событием
незаурядным; всем хотелось  бы прий­ти  ко мне. И, следя за тем,  как кончик
моего  пера  быст­ро  движется  по  бумаге,  я живо  представлял  себе  дам,
ко­торые,  едва  получив  утром  приглашение,  в  предвкушении  удовольствия
снимают  трубку телефона,  стоящего  возле кровати,  и  визгливыми  голосами
сообщают друг дружке:
     "Лайонель устраивает вечеринку... Он тебя тоже пригла­сил? Моя дорогая,
как это замечательно...  У него всегда так вкусно... и  он такой  прекрасный
мужчина, не правда ли? "
     Неужели они  так и будут  говорить? Неожиданно мне пришло в голову, что
все  может происходить  и по-друго­му. Скорее,  пожалуй, так: "Я согласна  с
тобой, дорогая, да, он неплохой старик, но  немножко занудливый, тебе так не
кажется?.. Что ты сказала?.. Скучный?.. Верно, моя дорогая. Ты прямо в точку
попала... Ты слышала, что о  нем однажды сказала Жанет де Пеладжиа?.. Ах да,
ты уже знаешь об этом... Необыкновенно смешно, тебе так не кажется?.. Бедная
Жанет... не понимаю, как она могла терпеть его так долго... "
     Как бы там ни было, я разослал приглашения, и в течение двух дней все с
удовольствием приняли их, кро­ме миссис Кадберд и сэра Хьюберта Кола, бывших
в отъезде.
     Двадцать  второго,  в  восемь  тридцать  вечера, моя  большая  гостиная
наполнилась  людьми. Они  расхажи­вали  по  комнате,  восхищаясь  картинами,
потягивая мар­тини  и громко  разговаривая друг с  другом.  От женщин сильно
пахло  духами, у мужчин,  облаченных в строгие смокинги, были розовые  лица.
Жанет де Пеладжиа наде­ла то же черное платье, в котором она была изображена
на портрете,  и всякий раз, когда она попадала в поле  моего зрения, у  меня
перед глазами возникала картинка, точно из какого-нибудь глупого мультика, и
на  ней  я ви­дел  Жанет  в  нижнем  белье, ее  черный бюстгальтер,  розовый
эластичный пояс, подвязки, ноги жокея.
     Я  переходил  от  одной группы  к  другой, любезно со  всеми  беседуя и
прислушиваясь к их разговорам.  Я слы­шал, как за моей спиной миссис Гэболли
рассказывает  сэру  Юстасу Пигроуму  и Джеймсу  Пинскеру о сидевшем накануне
вечера  за соседним столиком в "Клэриджиз" мужчине, седые  усы которого были
перепачканы пома­дой. "Оп был просто измазан в помаде, -- говорила она, -- а
старикашке  никак  не   меньше  девяноста...  "  Стоявшая   неподалеку  леди
Гэрдлстоун рассказывала кому-то о том, где можно достать трюфели, вымоченные
в  бренди, а миссис Айсли что-то нашептывала лорду Малхеррину, тогда как его
светлость  медленно  покачивал головой  из стороны в сторону, точно  старый,
безжизненный метро­ном.
     Было объявлено, что обед подан, и мы потянулись из гостиной.
     -- Боже  милостивый! -- воскликнули они, войдя в столовую. -- Как здесь
темно и зловеще!
     -- Я ничего не вижу!
     -- Какие божественные свечи и какие крошечные!
     -- Однако, Лайонель, как это романтично!
     По  середине  длинного   стола,  футах  в  двух  друг  от  друга,  были
расставлены  шесть  очень  тонких  свечей.  Сво­им  небольшим  пламенем  они
освещали  лишь сам стол,  тогда  как вся комната была погружена во тьму. Это
бы­ло  довольно  оригинально,  и,  помимо  того обстоятельства,  что все эти
приготовления вполне отвечали  моим наме­рениям,  они же вносили и некоторое
разнообразие. Го­сти расселись на отведенные для них места, и обед на­чался.
     Всем им, похоже, очень нравится обедать при свечах, и  все шло отлично,
хотя темнота почему-то вынуждала их говорить громче обычного. Голос Жанет де
Пеладжиа  казался  мне  особенно  резким.  Она   сидела   рядом  с   лор­дом
Малхеррином, и я слышал, как она рассказывала  ему о том, как скучно провела
время в  Кап-Ферра неде­лю  назад.  "Там одни французы, --  говорила она. --
Всюду одни только французы... "
     Я, со своей стороны, наблюдал за  свечами. Они были такими тонкими, что
я знал -- скоро они сгорят до ос­нования. И еще  я очень нервничал -- должен
в этом при­знаться -- и в то же время был необыкновенно возбуж­ден, почти до
состояния опьянения. Всякий раз, когда  я слышал голос  Жанет или взглядывал
на ее лицо, едва  различимое при свечах, во мне точно взрывалось что-то, и я
чувствовал, как под кожей у меня бежит огонь.
     Они  ели  клубнику,  когда я, в конце  концов,  решил --  пора.  Сделав
глубокий вдох, я громким голосом объя­вил:
     -- Боюсь,  нам  придется зажечь свет. .  Свечи  почти сгорели. Мэри! --
крикнул я. -- Мэри, будьте добры, включите свет.
     После  моего  объявления  наступила  минутная  тишина.  Я  слышал,  как
служанка подходит  к двери, затем  едва слышно щелкнул выключатель и комнату
залило  ярким  светом. Они все прищурились,  потом широко раскрыли  глаза  и
огляделись.
     В этот момент я  поднялся со стула и незаметно вы­скользнул из комнаты,
однако  когда  я  выходил, я уви­дел картину,  которую  никогда не забуду до
конца дней своих. Жанет воздела было руки, да так и замерла, по­забыв о том,
что, жестикулируя, разговаривала с кем-то,  сидевшим напротив нее. Челюсть у
нее  упала  дюйма  на  два,  и  на  лице  застыло  удивленное,  непонимающее
выра­жение человека,  которого ровно секунду назад застре­лили, причем  пуля
попала прямо в сердце.
     Я  остановился  в  холле  и  прислушался  к  начинаю­щейся  суматохе, к
пронзительным крикам дам и пего-дующим  восклицаниям  мужчин, отказывавшихся
верить  увиденному, а  потому  поднялся  невероятный  гул, все  одновременно
заговорили громкими голосами. Затем -- и это был самый приятный момент  -- я
услышал голос лор­да Малхеррина, заглушивший остальные голоса:
     -- Эй! Есть тут кто-нибудь? Скорее! Дайте же ей воды!
     На улице шофер  помог мне сесть в мой автомобиль, и скоро мы выехали из
Лондона  и  весело  покатили по  Норт-роуд  к  другому моему  дому,  который
находится всего-то в девяноста пяти милях от столицы.
     Следующие  два  дня  я  торжествовал.  Я  бродил  повсю­ду,  охваченный
исступленным  восторгом,  необыкновенно довольный  собой;  меня  переполняло
столь сильное чувст­во удовлетворения, что в  ногах  я  ощущал беспрестанное
покалывание. И лишь сегодня  утром,  когда мне позвони­ла по телефону Глэдис
Понсонби,  я  неожиданно  пришел  в  себя и понял, что я  вовсе не  герой, а
мерзавец. Она сообщила (как  мне показалось,  с некоторым удовольстви­ем)  ,
что все восстали  против  меня, что все мои  старые, любимые друзья говорили
обо  мне  самые   ужасные  вещи  и  поклялись  никогда  больше  со  мной  не
разговаривать. Кроме нее, говорила она. Все, кроме нее. И не кажется ли мне,
спрашивала она, что будет весьма кстати,  если она приедет и побудет со мной
несколько дней, чтобы подбодрить меня?
     Боюсь, что к  тому  времени я уже был настолько рас­строен,  что не мог
даже вежливо ей ответить. Я просто положил трубку и отправился плакать.
     И вот сегодня в полдень меня сразил окончательный удар. Пришла почта, и
-- с трудом могу заставить себя писать об с"том, так мне стыдно --  вместе с
пей пришло письмо, послание самое доброе, самое нежное,  какое  только можно
вообразить. И от кого бы вы думали? От самой Жанет де Пеладжиа. Она  писала,
что полностью  простила меня за  все,  что я сделал.  Она понимала, что, это
была всего  лишь шутка,  и  я не должен  слушать ужасные вещи,  которые люди
говорят обо  мне.  Она  любит меня  по-прежнему и  всегда  будет  любить  до
послед­него смертного часа.
     О, каким хамом, какой  скотиной я себя почувствовал, когда прочитал эти
строки!  И ощущение это  возросло еще сильнее,  когда я узнал, что  этой  же
почтой  она  выслала  мне  небольшой  подарок   как  знак  своей  любви   --
полу­фунтовую банку моего самого любимого лакомства, све­жей икры.
     От хорошей икры я ни при каких обстоятельствах не могу устоять Наверно,
это самая моя  большая слабость. И, хотя по понятным причинам в тот  вечер у
меня  не было  решительно  никакого  аппетита,  должен  признать­ся,  что  я
съел-таки несколько ложечек  в  попытке уте­шиться  в  своем горе.  Возможно
даже, что я немного пе­реел, потому как уже час, или что-то около того, я не
очень-то  весело себя  чувствую.  Пожалуй, мне  немедлен­но  следует  выпить
содовой. Как только  почувствую себя лучше, вернусь  и закончу свой рассказ;
думаю, мне бу­дет легче это сделать.
     Вообще-то мне вдруг действительно стало нехорошо.
     -------------------------
     [1] Ныне отпущаеши (лат. ).

     [2] У. У. У. Рокингем (1730--1782) -- премьер-министр Англии. Дм. Споуд
(1754--1827) -- английский мастер гончарного  ремесла. Венециан -- шерстяная
ткань  и тяжелый  подкладочный  сатин. Шератон  -- стиль мебели XVIII в., по
имени  англий­ского мастера Томаса Шератона (1751--1806).  Чиппендель--стиль
мебели  XVIII   в.,   по  имени   английского   мастера  Томаса   Чиппенделя
(1718--1779). Поммар, монтраше -- марки вин.

     [3] Дж. Констебель (1776--1837)-- английский живописец. Р. П. Бонингтон
(1801/2--1828} --  английский  живописец.  А.  Тулуз-Лотрек  (1864--1901)  -
французский живописец. О. Редон (1840--1916)
 -- французский живописец. Э. Вюйяр
(1868--1940)-- французский живописец.

     [4] Тейт -- национальная галерея живописи Великобритании,


Роалд Дал. Яд

     Перевод И. А. Богданова
     В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
     Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
     OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. )
     avrud@mail. ru

     Было, должно  быть, около полуночи, когда я возвра­щался домой. У самых
ворот бунгало я выключил фары, чтобы луч  света не попал в окно спальни и не
по­тревожил спящего Гарри Поупа.  Однако я напрасно бес­покоился. Подъехав к
дому, я  увидел, что  у  него горел свет  -- он наверняка еще  не спал, если
только не заснул с книгой в руках.
     Я  поставил машину  и поднялся  по лестнице  на  ве­ранду,  внимательно
пересчитывая в  темноте каждую сту­пеньку  -- всего их было  пять, --  чтобы
нечаянно  не сту­пить еще на одну, когда взойду наверх, потом открыл дверь с
сеткой, вошел в дом и включил  свет в холле. По­дойдя к двери комнаты Гарри,
я тихонько открыл ее и заглянул к нему.
     Он  лежал  на  кровати, и  я  увидел,  что  он не спит.  Од­нако он  не
пошевелился. Он даже не повернул голову в мою  сторону, но я услышал, как он
произнес:
     -- Тимбер, Тимбер, иди сюда.
     Он говорил  медленно, тихо произнося каждое слово.  Я распахнул дверь и
быстро вошел в комнату.
     --  Остановись. Погоди минутку, Тимбер.  Я  с  трудом  понимал,  что он
говорит. Казалось, каж­дое слово стоило ему огромных усилий.
     -- Что случилось, Гарри?
     -- Тес! --  прошептал он.  --  Тес!  Тише, умоляю тебя. Сними ботинки и
подойди ближе. Прошу тебя, Тимбер, делай так, как я говорю.
     То,  как  он  произносил  эти  слова,  напомнило мне Джорджа  Барлинга,
который,  получив  пулю  в  живот,  прислонился  к  грузовику, перевозившему
запасной дви­гатель  самолета, схватился  за  живот обеими руками и при этом
что-то говорил вслед немецкому летчику тем же хриплым шепотом, каким  сейчас
обращался ко мне Гарри.
     -- Быстрее,  Тимбер,  но сначала сними ботинки. Я не мог понять,  зачем
нужно снимать ботинки, но подумал, что если  он болен, -- а  судя по голосу,
так оно и было -- то  лучше  выполнить его волю,  поэтому я  на­гнулся, снял
ботинки и оставил их посреди комнаты. По­сле этого я подошел к кровати.
     -- Не притрагивайся к постели! Ради Бога, не при­трагивайся к постели!
     Он лежал на спине, накрытый лишь одной  простыней, и продолжал говорить
так, будто  был ранен  в живот.  На нем была пижама в  голубую, коричневую и
белую поло­ску,  и он  обливался потом.  Ночь была душная,  я и сам  немного
взмок,  но  не так, как Гарри. Лицо  его  было мок­рым, д