дербай стоял и смотрел на Гарри. Гарри сделал шаг вперед на кровати,
и глаза его сверкнули.
     -- Ты, грязная индусская крыса!
     -- Молчи, Гарри! -- сказал я.
     -- Ты, грязный черномазый...
     -- Гарри! -- вскричал я.  -- Молчи, Гарри! -- То, что он говорил,  было
ужасно.
     Гандербай вышел  из комнаты, как  будто нас в  ней и не было вовсе, и я
последовал за  ним.  Положив ему  руку  на  плечо, я  вышел  вместе с ним на
веранду.
     -- Не слушайте  его, -- сказал я. -- Все это так на него подействовало,
что он сам не знает, что говорит.
     Мы сошли с веранды по ступенькам и направились по темной дорожке к тому
месту, где стоял его старень­кий "моррис". Он открыл дверцу и сел в машину.
     -- Вы прекрасно поработали, -- сказал я. -- Огромное вам спасибо за то,
что вы приехали.
     -- Ему нужно  как следует  отдохнуть, -- тихо  произнес он, не глядя на
меня, потом завел мотор и уехал.

Роалд Дал. Кожа

     Перевод И. А. Богданова
     В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
     Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991

     OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. )
     avrud@mail. ru

     В том году -- 1946-м  --  зима  слишком затянулась. Хо­тя  наступил уже
апрель, по  улицам города  гулял  ледяной  ветер, а  по небу ползли  снежные
облака.
     Старик, которого звали Дриоли, с трудом брел по улице Риволи. Он дрожал
от холода, и  вид у  него был жал­кий; в своем грязном черном пальто он  был
похож на дикобраза, а над поднятым воротником видны были толь­ко его глаза.
     Раскрылась дверь какого-то кафе,  и на него пахнуло жареным  цыпленком,
что вызвало  у  него  в животе судо­рогу  от приступа  голода.  Он  двинулся
дальше,  равнодуш­но посматривая па выставленные в  витринах  вещи  -- духи,
шелковые галстуки и рубашки, драгоценности, фар­фор, старинную мебель, книги
в  прекрасных переплетах.  Спустя  какое-то время он  поравнялся с картинной
гале­реей. Раньше ему нравилось бывать в  картинных гале­реях. В витрине  он
увидел  единственный холст. Он оста­новился, чтобы  взглянуть на него. Потом
повернулся и пошел было дальше, но тут же остановился еще раз и оглянулся; и
вдруг его охватила легкая тревога, вско­лыхнулась память, словно вспомнилось
что-то далекое, виденное давным-давно. Он снова посмотрел на картину. Па ней
был изображен пейзаж -- купа  деревьев, безумно клонившихся в одну  сторону,
словно согнувшихся под яростным  порывом  ветра;  облака вихрем  кружились в
небе. К раме была  прикреплена небольшая табличка, на которой было написано:
"Хаим Сутин (1894--1943)".
     Дриоли уставился на картину, пытаясь сообразить, что в ней было такого,
что  казалось ему знакомым. Жут­кая картина, подумал он. Какая-то странная и
жуткая...  Но мне  она  нравится...  Хаим  Сутин... Сутин...  "Боже  мой! --
неожиданно воскликнул он.  --  Это  же мой малень­кий  калмык, вот  кто  это
такой! Мой  маленький калмык, и  его  картина выставлена  в  одном из лучших
парижских салонов! Подумать только! "
     Старик приблизился к витрине. Он отчетливо вспом­нил этого юношу -- да,
теперь он вспомнил его.  Но ког­да это было? Все остальное не  так-то просто
было  вспом­нить.  Это  было так давно. Когда же?  Двадцать --  нет,  больше
тридцати лет назад, разве не так? Погодите минутку.  Да, это было за  год до
войны,  первой мировой воины, в  1913 году. Именно  так. Тогда он и встретил
Сутина,  этого маленького калмыка,  мрачного,  вечно о чем-то  размышляющего
юношу, которого он тогда  полю­бил -- почти влюбился в него, -- и  непонятно
за что, раз­ве что, пожалуй, за то, что тот умел рисовать.
     И как он  рисовал!  Теперь он вспомнил гораздо яс­нее -- улицу, баки  с
мусором вдоль нее, запах  гнили, ры­жих кошек, грациозно бродящих по свалке,
и  женщин -- потных жирных женщин, сидевших  на порогах и  выставивших  свои
ноги на булыжную мостовую. Что это была за улица? Где жил этот юноша?
     В  Сите-Фальгюйер,  вот  где!  Старик  несколько  раз  кивнул  головой,
довольный тем, что вспомнил название. И там была студия с одним-единственным
стулом и гряз­ная красная кушетка, на которой  юноша устраивался на  ночлег;
пьяные  сборища,  дешевое белое  вино, яростные  споры и вечно мрачное  лицо
юноши, думающего о ра­боте.
     Странно, подумал Дриоли, как легко ему  все это вспомнилось, как каждая
незначительная подробность тотчас же тянула за собой другую.
     Вот, скажем, эта глупая затея с татуировкой. Но ведь это же было просто
безумие,  каких  мало. С  чего все началось? Ах да, как-то  он  разбогател и
накупил ви­на, именно так оно и было. Он ясно вспомнил тот день, когда вошел
в  студию  со  свертком бутылок  под мышкой,  при  этом  юноша  сидел  перед
мольбертом, а его (Дрио­ли) жена стояла посреди комнаты, позируя художнику.
     --  Сегодня  мы  будем  веселиться, -- сказал он.  --  Уст­роим  втроем
небольшой. праздник.
     -- А  что  мы будем праздновать? -- спросил юноша, не поднимая глаз. --
Может, то, что ты решил развестись с женой, чтобы она вышла замуж за меня?
     --  Нет,  -- отвечал  Дриоли.  -- Сегодня  мы  отпразднуем  то, что мне
удалось заработать кучу денег.
     -- А я пока ничего не заработал. Это тоже можно отметить.
     -- Конечно, если хочешь.
     Дриоли  стоял возле  стола,  развязывая  сверток.  Он  чувствовал  себя
усталым, и ему хотелось  скорее выпить вина. Девять клиентов за день  -- все
это  очень  хорошо, но с глазами это может сыграть злую шутку. Раньше у него
никогда  не было  девять  человек  за  день.  Девять пьяных  солдат,  и  что
замечательно  -- не меньше  чем  се­меро из  них были  в  состоянии  платить
наличными. В ре­зультате он разбогател невероятно.  Но напряжение было очень
велико.  Дриоли от  усталости  прищурил глаза, бел­ки которых были испещрены
красными прожилками, а за глазными яблоками будто что-то ныло. Но наконец-то
наступил вечер, он был чертовски богат, а  в  свертке  бы­ло три бутылки  --
одна  для его жены,  другая для друга, а  третья для него самого. Он отыскал
штопор и принялся откупоривать бутылки, при  этом каждая пробка, вы­лезая из
горлышка, негромко хлопала. Юноша отложил кисть.
     -- О Господи! -- произнес он. -- Разве при таком шу­ме можно работать?
     Девушка  подошла  к  картине. Приблизился  и Дриоли, держа в одной руке
бутылку, в другой -- бокал.
     --  Нет!  -- вскричал  юноша,  неожиданно вскипев.  --  Пожалуйста,  не
подходите! -- Он схватил холст с моль­берта и  поставил его  к стене. Однако
Дриоли успел его разглядеть.
     -- А мне нравится.
     -- Ужасно.
     -- Замечательно. Как и все, что ты делаешь, это за­мечательно.  Мне все
твои картины нравятся.
     -- Беда в том,  -- хмурясь, проговорил  юноша, -- что сами по  себе они
несъедобны. Есть-то я их не могу.
     --  И  все же они замечательны.  --  Дриоли протянул  ему полный  бокал
светло-желтого вина. -- Выпей, -- ска­зал он. -- Это тебя взбодрит.
     Никогда  еще,  подумал он,  не приходилось ему видеть более несчастного
человека или же более мрачного  ли­ца. Он увидел  его в  кафе  месяцев  семь
назад, тот сидел и пял в одиночестве, и, поскольку он был похож на рус­ского
или же какого-то выходца из Азии, Дриоли подсел к нему и заговорил:
     -- Вы русский?
     -- Да.
     -- Откуда?
     -- Из Минска.
     Дриоли вскочил с  места и обнял его, крича, что он и сам родился в этом
городе.
     --  Вообще-то  я  родился  не в  Минске, --  сказал тогда  юноша,  -- а
недалеко от него.
     -- Где же?
     -- В Смиловичах, милях в двенадцати от Минска.
     -- Смиловичи!  -- воскликнул Дриоли, снова обнимая его. -- Мальчиком  я
бывал там несколько раз. -- Потом он снова уселся, с  любовью  глядя в  лицо
своему собеседни­ку.  --  Знаешь, --  продолжал  он, -- а  ты  не  похож  на
рус­ских, живущих на Западе. Ты больше похож на татари­на или на калмыка. Ты
самый настоящий калмык.
     Теперь, в студии, Дриоли снова  посмотрел на юношу, который взял у него
бокал с  вином и осушил его залпом.  Да, лицо у него точно как у калмыка  --
широкоскулое, с широким грубым носом. Широкоскулость подчеркивалась и ушами,
которые торчали в разные стороны, И потом, у него были  узкие глаза,  черные
волосы,  толстые губы  калмыка,  но  вот руки  -- руки его всегда  удивляли,
та­кие тонкие и белые, как у женщины, с маленькими тон­кими пальцами.
     -- Налей-ка еще, -- сказал юноша. -- Праздновать -- так как следует.
     Дриоли разлил  вино по бокалам  и  уселся  на стул. Юноша  опустился на
дряхлую кушетку рядом с женой Дриоли. Бутылки стояли на полу между ними.
     --  Сегодня  будем  пить  сколько  влезет, -- проговорил  Дриоли. --  Я
исключительно богат. Пожалуй, я схожу и куплю еще несколько бутылок. Сколько
нам нужно?
     -- Еще шесть, -- сказал юноша. -- По две на каждого.
     -- Отлично. Сейчас принесу.
     -- Я схожу с тобой.
     В  ближайшем  кафе Дриоли купил  шесть  бутылок  бе­лого  вина,  и  они
вернулись  в студию- Они  расставила  бутылки на полу  в два ряда, и  Дриоли
откупорил их, пос­ле чего они снова расселись и продолжали выпивать.
     -- Только очень богатые люди, -- оказал Дриоли, -- могут позволить себе
праздновать таким образом.
     -- Верно, -- сказал юноша. -- Ты тоже так думаешь, Жози?
     -- Разумеется.
     -- Как ты себя чувствуешь, Жози?
     -- Превосходно.
     -- Бросай Дриоли и выходи за меня.
     -- Нет.
     -- Прекрасное вино, -- сказал Дриоли. -- Одно удо­вольствие пить его.
     Они медленно и методично стали напиваться. Дело  было обычное, и вместе
с тем всякий раз требовалось соблюдать  некий ритуал, сохранять серьезность,
и при­том говорить много всяких вещей, и снова повторять их, и хвалить вино,
и  еще  важно было не  торопиться, чтобы насладиться  тремя  восхитительными
переходными пери­одами, особенно  (как считал  Дриоли) тем, когда начи­наешь
плыть  и  ноги отказываются служить  тебе. Это  был лучший период из всех --
смотришь на свои ноги, а  они  так  далеко, что просто диву даешься,  какому
чудаку они могут принадлежать и почему это они валяются там на полу.
     Спустя  какое-то время  Дриоли поднялся, чтобы  вклю­чить  свет.  Он  с
удивлением обнаружил,  что ноги его  пошли вместе  с ним, а особенно странно
было то, что он не чувствовал, как  они  касаются пола.  Появилось при­ятное
ощущение, будто он шагает по воздуху. Тогда он  принялся, ходить по комнате,
тайком поглядывая на хол­сты, расставленные вдоль стен.
     -- Послушан,  -- сказал наконец Дриоли. -- У меня  идея. -- Он  пересек
комнату  и  остановился  перед  кушет­кой,  покачиваясь.  --  Послушай,  мой
маленький калмык.
     -- Что там еще?
     -- У меня отличная идея. Ты меня слушаешь?
     -- Я слушаю Жози.
     -- Прошу тебя, выслушай меня. Ты  мой друг -- мой безобразный маленький
калмык из  Минска, -- и по-моему,  ты  такой  хороший  художник,  что мне бы
хотелось иметь такую картину, прекрасную картину...
     --   Забирай  все.  Возьми  все,  что  найдешь,  только  не  мешай  мне
разговаривать с твоей женой.
     -- Нет-нет,  ты  послушай.  Я хочу картину, которая всегда  была  бы со
мной...  всюду... куда бы я ни  поехал... что бы ни  случилось... чтобы  она
всегда была со мной... эта твоя картина. -- Он наклонился и сжал его колено.
-- Выслушай же меня, прошу тебя.
     -- Выслушай ты его, -- сказала молодая женщина.
     -- Дело вот какое. Я хочу,  чтобы ты нарисовал кар­тину па моей  спине,
прямо  на  коже.  Потом  я  хочу,  что­бы  ты  нанес татуировку на  то,  что
нарисовал, чтобы картина всегда была со мной.
     -- Ну и идеи тебе приходят в голову!
     --  Я  научу  тебя,  как  татуировать. Это  просто.  С этим  и  ребенок
справится.
     -- Я не ребенок.
     -- Прошу тебя...
     -- Ты совсем спятил. Зачем тебе это нужно?  --  Художник заглянул в его
темные, блестевшие  от вина  гла­за. -- Объясни  ради Бога, зачем  тебе  это
нужно?
     -- Тебе же это ничего не стоит! Ничего! Совсем ни­чего!
     -- Ты о татуировке говоришь?
     -- Да, о татуировке! Я научу тебя в две минуты!
     -- Это невозможно!
     -- Ты думаешь, я не понимаю, о чем говорю? Нет, у молодого человека и в
мыслях такого не было, поскольку если кто и понимал что-нибудь в татуировке,
так это он, Дриоли.  Не он ли  не далее как в прошлом месяце разукрасил весь
живот одного парня изумитель­ным и  тонким  узором из цветов? А  как  насчет
того  кли­ента, с  волосатой  грудью,  которому он  нарисовал  гима­лайского
медведя,  да сделал это так, что волосы на  его груди сделались как бы мехом
животного? Не он ли мог нарисовать на руке женщину, и притом так, что, когда
мускулы  руки были напряжены, дама оживала и изги­балась просто удивительным
образом?
     -- Я тебе одно скажу, --  заметил ему юноша, -- ты пьян и эта твоя идея
-- пьяный бред.
     -- Жози могла бы нам попозировать. Портрет Жози на моей спине!  Разве я
не имею права носить на спине портрет жены?
     -- Портрет Жози?
     -- Ну  да. -- Дриоли знал --  стоит только упомянуть жену,  как толстые
коричневые губы юноши отвиснут ii начнут дрожать.
     -- Нет, -- сказала девушка.
     -- Дорогая Жози, прошу тебя. Возьми эту бутылку и прикончи ее, тогда ты
станешь более великодушно". Это же великолепная идея. Никогда в жизни мне не
при­ходило в голову ничего подобного.
     -- Какая еще идея?
     -- Нарисовать твой портрет на моей спине. Разве я hr имею права на это?
     -- Мой портрет?
     -- Ню, -- сказал юноша. -- Тогда согласен.
     -- Нет, только не ню, -- отрезала молодая женщина.
     -- Отличная идея, -- повторил Дриоли.
     -- Идея просто безумная, -- сказала Жози.
     -- Идея как идея, -- заметил юноша. -- И за нее мож­но выпить.
     Они распили еще одну бутылку. Потом юноша ска­зал:
     --  Ничего  не выйдет. С татуировкой у меня ничего не получится.  Давай
лучше я нарисую портрет на  твоей спине, и носи его сколько хочешь,  пока не
примешь ван­ну  и  не смоешь  ее. А если ты вообще никогда в жизни больше не
будешь мыться, то он всегда будет с тобой, до конца твоих дней.
     -- Нет, -- сказал Дриоли.
     -- Да. И в тот день, когда  ты решишь принять ванну,  я буду знать, что
ты больше не дорожишь моей карти­ной. Пусть для тебя это будет испытанием --
ценишь ли ты мое искусство.
     -- Мне  все  это  не нравится,  --  сказала молодая жен­щина. -- Он так
высоко ценит твое искусство, что не бу­дет мыться много лет.  Пусть уж лучше
будет татуиров­ка. Но только не ню.
     -- Хотя бы только голова, -- сказал Дриоли.
     -- У меня не получится.
     --  Это невероятно  просто. Я берусь обучить  тебя  за две минуты.  Вот
увидишь. Я сейчас сбегаю  за  инстру­ментами. Иглы и тушь -- вот и  все, что
нам нужно. У  меня есть тушь самых  разных  цветов -- столько же, сколько  у
тебя красок, но несравненно более красивых...
     -- Это невозможно.
     -- У меня самые разные цвета. Правда, Жози?
     -- Правда.
     --  Вот увидишь, -- сказал  Дриоли.  --  Сейчас  я  их  при­несу. -- Он
поднялся со стула и вышел из комнаты не­верной, но решительной походкой.
     Спустя полчаса Дриоли вернулся.
     -- Я  принес  все, что нужно! -- воскликнул он, раз­махивая  коричневым
чемоданчиком. -- Здесь все необхо­димое для татуировщика.
     Он поставил чемоданчик на стол, раскрыл его и вы­нул электрические иглы
и флакончики с тушью разных цветов. Включив электрическую иглу, он взял ее в
руку  и нажал выключатель.  Послышалось  гудение,  и  игла,  выступавшая  на
четверть дюйма с одного конца, начала быстро вибрировать. Он скинул пиджак и
засучил ру­кава.
     -- Теперь смотри. Следи за  мной, я  покажу тебе,  как  все  просто.  Я
нарисую что-нибудь на своей руке.
     Вся его рука от кисти до локтя была уже покрыта разными метками, однако
ему удалось найти маленький участок кожи для демонстрации своего искусства.
     -- Прежде всего я выбираю тушь -- возьмем обыкно­венную синюю... окунаю
кончик  иглы в  тушь...  так...  дер­жу иглу прямо  и  осторожно  веду ее по
поверхности  ко­жи...  вот так...  и под  действием небольшого  моторчика  и
электричества игла скачет вверх-вниз и прокалывает кожу, а чернила  попадают
в  нее, вот и  все. Видишь, как все  просто... видишь, я нарисовал  на  руке
собаку...
     Юноша заинтересовался.
     -- Ну-ка дай я  попробую. На  тебе. Гудящей иглой он принялся  наносить
синие линии на руке Дриоли.
     -- И правда просто, -- сказал он. -- Все равно что ри­совать чернилами.
Разницы никакой, разве что так мед­леннее.
     -- Я же говорил -- ничего здесь трудного нет. Так ты готов? Начнем?
     -- Немедленно.
     -- Натурщицу! -- крикнул Дриоли. -- Жози, иди сю­да! -- Он  засуетился,
охваченный энтузиазмом; пошаты­ваясь, принялся расхаживать по комнате, делая
разные приготовления, точно  ребенок  в предвкушении какой-то  захватывающей
игры. -- Куда мы ее поставим?
     --   Пусть   стоит   там,   возле   моего   туалетного  столика.  Пусть
причесывается.  Она должна распустить волосы  и причесываться -- так я ее  и
нарисую.
     -- Грандиозно. Ты гений.
     Молодая  женщина  нехотя подошла к туалетному  сто­лику, держа  в  руке
бокал вина.
     Дриоли стащил с себя рубашку и вылез  из  брюк. на  нем остались только
трусы, носки  и ботинки. Он стоял и покачивался из стороны в сторону, он был
хотя  и не­высок,  но  крепкого  сложения,  кожа  у него была  белая,  почти
лишенная растительности.
     -- Итак, -- сказал он, -- я -- холст. Куда ты поста­вишь свой холст?
     -- Как всегда -- на мольберт.
     -- Не валяй дурака. Холст ведь я.
     -- Ну так и становись на мольберт. Там твое место.
     -- Это как же?
     -- Ты холст или не холст?
     -- Холст. Я уже начинаю чувствовать себя холстом.
     --  Тогда  становись  на  мольберт.  Для тебя  это  долж­но быть  делом
привычным.
     -- Честное слово, это невозможно.
     -- Ладно, садись на стул. Спиной ко мне, а  свою пьяную башку положи на
спинку стула. Поторапливай­ся, мне пора начинать.
     -- Я готов. Жду.
     -- Сначала, -- сказал юноша,  -- я сделаю набросок. Потом, если он меня
устроит, займусь татуировкой.  --  Широкой  кистью он принялся  рисовать  на
голой спине Дриоли.
     -- Эй! Эй!  -- закричал Дриоли.  --  Огромная сороко­ножка  забегала по
моей спине!
     -- Сиди спокойно!  Не двигайся! Юноша работал быстро, накладывая краску
ровным  слоем,  чтобы  потом она не  мешала  татуировке.  Едва  при­ступив к
рисованию,  он  так увлекся, что, казалось, про­трезвел.  Он быстро  наносил
мазки движениями кисти руки, при этом рука от кисти до локтя не двигалась, и
не прошло и получаса, как все было закончено.
     -- Вот  и  все,  --  сказал он  Жози, которая  тотчас  же  вернулась на
кушетку, легла на нее и заснула.
     А вот Дриоли не спал. Он следил за тем, как юноша взял иглу и окунул ее
в тушь; потом он  почувствовал  острое щекочущее жжение, когда она коснулась
кожи  на его  спине.  Заснуть  ему  не  давала  боль  --  неприятная, но  не
невыносимая.  Дриоли  забавлялся  тем,  что  старался представить себе,  что
делалось  у  него  за  спиной.  Юноша  работал  с  невероятным  напряжением.
Казалось,  он  был  полностью  поглощен  работой  этого  инструмента  и  тем
необычным эффектом, который тот производил.
     Игла жужжала  далеко за полночь,  и юноша  все ра­ботал. Дриоли помнил,
что, когда художник наконец от­ступил на шаг и произнес:  "Готово", за окном
уже рас­свело и слышно было, как на улице переговаривались прохожие.
     -- Я хочу посмотреть, --  сказал Дриоли. Юноша  взял зеркало,  повернул
его под углом, и Дри­оли вытянул шею.
     -- Боже мой! -- воскликнул он.
     Зрелище было потрясающее. Вся спина, от плеч до основания позвоночника,
горела  красками  --  золотистыми, зелеными,  голубыми,  черными,  розовыми.
Татуировка была такой  густой,  что казалось,  портрет был  написан  маслом.
Юноша старался как можно ближе следовать первонача