. Мне
это правится.
     Мне  также нравится сидеть в  своем углу у  окна  и чи­тать "Тайме" под
перестук колес. Эта часть путешествия длится тридцать две минуты, и, подобно
хорошему про­должительному массажу, она  действует успокоительно на мою душу
и старое больное тело. Поверьте мне,  чтобы сохранять спокойствие духа,  нет
ничего лучше размерен­ности и постоянства.  В  общей сложности  я  уже почти
десять  тысяч  раз  проделал  это  утреннее  путешествие  и  с  каждым  днем
наслаждаюсь им  все больше и больше. Я и сам (это отношения к делу не имеет,
но любопытно) стал чем-то вроде часов. Я могу без труда сказать, опаз­дываем
ли мы на две, три или четыре минуты, и мне не  нужно смотреть  в окно, чтобы
сказать, на- какой станции мы остановились.
     Путь от конца Кэннон-стрит до моей конторы ни до­лог, ни короток -- это
полезная для  здоровья  небольшая прогулка  по улицам, заполненным такими же
путешест­венниками,  направляющимися к  месту службы по тому  же неизменному
графику,  что  и я.  У  меня возникает чувство уверенности  от  того,  что я
двигаюсь среди этих заслуживающих доверия, достойных людей, которые пре­даны
своей  службе и не шатаются  по всему  белу  свету. Их  жизни, подобно моей,
превосходно регулирует минут­ная  стрелка точно идущих  часов, и очень часто
наши пути ежедневно  пересекаются  на улице в одно и то же время  па одном и
том же месте.
     К  примеру,  когда  я  сворачиваю  на  Сент-Свизинз-лейн,  я  неизменно
сталкиваюсь с благонравной дамой средних лет в серебряном пенсне  и с черным
портфелем  в  руке.  По  мне,  это  образцовый бухгалтер  пли,  быть  может,
слу­жащая  какой-нибудь текстильной фабрики.  Когда  я  по сигналу светофора
перехожу через  Треднидл-стрит,. в де­вяти случаях из десяти я  прохожу мимо
джентльмена, у  которого  каждый день в петлице какой-нибудь новый  са­довый
цветок.  На нем  черные брюки  и  серые  гетры,  и  это определенно  человек
пунктуальный  и  педантичный,  ско­рее  всего  --  банковский работник  или,
возможно, адво­кат, как и я. Торопливо проходя мимо друг друга, мы несколько
раз за последние  двадцать пять  лет  обменива­лись мимолетными  взглядами в
знак взаимной симпатии и расположения.
     Мне знакомы  по меньшей мере полдюжины лиц,  с ко­торыми я встречаюсь в
ходе этой небольшой прогулки.  И должен сказать, все это добрые лица,  лица,
которые  мне   нравятся,   все  это  симпатичные  мне   люди  --  надеж­ные,
трудолюбивые, занятые, и глаза их  не горят  и  не  бегают беспокойно, как у
всех этих так называемых ум­ников, которые  хотят перевернуть мир  с помощью
своих  лейбористских   правительств,  государственного   здравоох­ранения  и
всякого такого прочего.
     Итак, как видите,  я  в полном  смысле  этого слова  яв­ляюсь довольным
путешественником.  Однако  не  правиль­нее  ли  будет  сказать,  что  я  был
довольным  путешествен­ником?  В  то время,  когда  я писал  этот  небольшой
авто­биографический очерк, который вы только что прочита­ли,  -- у меня было
намерение распространить  его среди  сотрудников  нашей  конторы в  качестве
наставления  и примера -- я  совершенно правдиво описывал свои чувст­ва.  Но
это было целую неделю назад, а за это время про­изошло нечто необыкновенное.
По правде говоря, все на­чалось во  вторник на прошлой  неделе,  в  то самое
утро, когда  я направлялся  в столицу с черновым наброском своего  очерка  в
кармане,  и  все  сошлось столь  неожидан­ным  образом,  что мне не остается
ничего  другого,  как  предположить,  что тут  не  обошлось без  Провидения.
Гос­подь Бог,  видимо,  прочитал мое небольшое сочинение и сказал про  себя:
"Что-то  этот Перкинс  становится  черес­чур уж самодовольным. Пора  бы  мне
проучить его". Я искренне верю, что так оно и было.
     Как я уже сказал, это произошло во вторник на про­шлой неделе, в первый
вторник  после  Пасхи.  Было  теп­лое светлое весеннее  утро,  и  я  шагал к
платформе нашей  небольшой станции с  "Тайме" под мышкой и наброском  очерка
"Довольный  путешественник" в  кармане, когда  меня  вдруг пронзила мысль --
что-то  не так.  Я прямо-таки  физически  ощутил  ропот, разом  прошедший по
ря­дам моих попутчиков. Я остановился и огляделся.
     Незнакомец стоял прямо посередине платформы,  рас­ставив  ноги и сложив
на груди руки, глядя на окружаю­щее так, словно все вокруг принадлежало ему.
Это был довольно  большой, плотного сложения мужчина, и  даже  со  спины  он
умудрялся   производить  сильное   впечатле­ние  человека   высокомерного  и
надменного. Определенно  это был  не наш человек. У него была трость  вместо
зон­тика, башмаки  на нем были  коричневые, а не черные, шляпа  серого цвета
сидела  как-то  набекрень,  и, как  на  него  ни  посмотри,  что-то все-таки
обнаруживало  в  нем  лоск  и  внешний  блеск.  Более  я  не  утруждал  себя
раз­глядыванием  его персоны. Я  прошествовал мимо него  с  высоко  поднятой
головой, добавив -- я искренне наде­юсь, что это так,  -- настоящего морозцу
в атмосферу, и без того достаточно холодную.
     Подошел поезд.  А теперь  постарайтесь, если можете, вообразить,  какой
ужас  меня  охватил,  когда  этот  новый  человек  последовал за  мной в мое
собственное купе. Та­кого  со мной  никто еще  не проделывал  в  продолжение
пятнадцати лет. Мои спутники  всегда  почитали мое пре­восходство.  Одна  из
моих небольших привилегий состо­ит в том, что я сижу наедине с собой хотя бы
одну,  ино­гда две или даже три остановки. А  тут, видите ли, место напротив
меня оккупировал  этот  человек,  к  тому же  не­знакомец, который  принялся
сморкаться,  шелестеть  страницами  "Дейли  мейл",   да  еще  закурил   свою
отвра­тительную трубку.
     Я опустил  "Тайме"  и вгляделся в его  лицо. Он,  види­мо, был  того же
возраста, что и я, -- лет шестидесяти двух или трех, однако у него было одно
из  тех неприятно красивых, загорелых, напомаженных лиц, которые нынче то  и
дело видишь на рекламе мужских рубашек, -- это я охотник на львов, и игрок в
поло,  и  альпинист,  побывав­ший на  Эвересте,  и исследователь тропических
джунг­лей,  и  яхтсмен одновременно; темные брови,  стальные  глаза, крепкие
белые зубы,  сжимающие трубку. Лично я недоверчиво отношусь ко всем красивым
мужчинам. Со­мнительные удовольствия будто  сами находят их,  и по миру  они
идут,  словно  лично ответственны за  свою при­влекательную  внешность. Я не
против, если красива  жен­щина.  Это  другое.  Но  мужская  красота,  вы  уж
простите меня, совершенно оскорбительна. Как бы  там ни было, прямо напротив
меня сидел этот самый человек, а я глядел на него поверх "Тайме", и вдруг он
посмотрел на меня, и наши глаза встретились.
     -- Вы не  против того,  что я курю трубку? -- спросил он, вынув  ее изо
рта.  Только это  он  и сказал.  Но голос его  произвел  на меня неожиданное
действие. Мне даже показалось, будто  я вздрогнул. Потом я как бы замер и по
меньшей мере с минуту пристально смотрел на него, прежде чем смог  совладать
с собой и ответить.
     -- Это ведь вагон для курящих,  -- сказал я, -- поэто­му поступайте как
угодно.
     -- Просто я решил спросить.
     И  опять этот удивительно  рассыпчатый, знакомый го­лос, проглатывающий
слова, а потом сыплющий ими, -- маленькие и жесткие, как зернышки, они точно
вылета­ли из  крошечного  пулеметика.  Где я его  слышал?  И по­чему  каждое
слово, казалось, отыскивало самое уязвимое  место в  закоулках моей  памяти?
Боже мой, думал я. Да возьми  же ты себя в руки. Что еще за чепуха лезет мне
в голову!
     Незнакомец снова погрузился в чтение газеты. Я сде­лал вид, будто делаю
то  же самое.  Однако теперь я уже был совершенно выбит из колеи  и никак не
мог сосредо­точиться. Я то и дело бросал на него взгляды поверх га­зеты, так
и не  развернув ее. У него было поистине не­сносное  лицо, вульгарно,  почти
похотливо  красивое,  а  маслянистая  кожа  блестела  попросту  непристойно.
Одна­ко  приходилось ли мне все-таки когда-нибудь видеть это лицо или нет? Я
начал склоняться к тому, что уже видел ею, потому что теперь, глядя на него,
я начал ощущать  какое-то беспокойство, которое  не  могу толком описать, --
оно каким-то  образом было связано с болью, с примене­нием силы, быть может,
даже со страхом, когда-то испы­танным мною.
     В  продолжение  поездки  мы  более  не  разговаривали,  но вам нетрудно
вообразить, что мое  спокойствие было нарушено. Весь день был испорчен, и не
раз кое-кто из моих товарищей по службе слышал от  меня в тот день колкости,
особенно после обеда, когда ко всему добави­лось еще и несварение желудка.
     На  следующее  утро  он  снова  стоял  посередине  плат­формы со  своей
тростью, трубкой, шелковым шарфиком и тошнотворно красивым  лицом. Я  прошел
мимо  него и приблизился к  некоему  мистеру  Граммиту,  биржевому  маклеру,
который ездил со мной в  город и  обратно вот уже более двадцати восьми лет.
Не могу сказать, чтобы я с ним когда-нибудь прежде  разговаривал -- на нашей
станции  собираются  обыкновенно   люди  сдержанные   --  но  в  сложившейся
критической ситуации вполне можно первым вступить в разговор.
     -- Граммит, -- прошептал я. -- Кто этот прохвост?
     -- Понятия не имею, -- ответил Граммит.
     -- Весьма неприятный тип.
     -- Очень.
     -- Полагаю, он не каждый день будет с нами ездить.
     -- Упаси Бог, -- сказал Граммит.
     II тут подошел поезд.
     На этот раз, к моему великому облегчению, человек сел в другое купе.
     Однако на следующее утро он снова оказался рядом со мной.
     -- Да-а -- проговорил он, устраиваясь прямо напро­тив меня. -- Отличный
денек.
     И вновь  что-то закопошилось  на  задворках  моей па­мяти, на  этот раз
сильнее,  и  уже  всплыло  было  на  по­верхность,  но  ухватиться  за  нить
воспоминаний я так и не смог.
     Затем наступила пятница, последний рабочий  день  недели.  Помню,  что,
когда я  ехал  на станцию,  шел дождь,  однако  это  был один из тех  теплых
искрящихся апрель­ских дождичков, которые идут лишь минут пять или шесть,  и
когда я поднялся на платформу, все зонтики были уже сложены, светило солнце,
а  по  небу плыл я  большие белые  облака. Несмотря на все это, у меня бы­ло
подавленное  состояние духа. В путешествии я уже не находил удовольствия.  Я
знал, что опять явится этот незнакомец. И вот пожалуйста, он уже был тут как
тут; расставив ноги, он ощущал себя здесь хозяином,  и на сей раз к тому еще
и небрежно размахивал своей тростью.
     Трость! Ну конечно же! Я остановился, точно оглу­шенный.
     "Это  же Фоксли! -- воскликнул  я про  себя. -- Скачу­щий Фоксли!  И он
по-прежнему размахивает своей тро­стью! "
     Я  подошел  к  нему  поближе, чтобы  получше  разгля­деть  его. Никогда
прежде, скажу я вам;  не испытывал я такого потрясения. Это  и  в самом деле
был Фоксли.  Брюс Фоксли, или Скачущий  Фоксли, как мы  его назы­вали.  А  в
последний раз я  его видел... дайте-ка поду­мать... Да. я тогда еще учился в
школе, и мне было лет двенадцать-тринадцать, не больше.
     В эту минуту подошел поезд, и,  Бог свидетель, он снова оказался в моем
купе.  Он положил шляпу и  трость но полку, затем повернулся, сел и принялся
раскуривать  свою  трубку.  Взглянув на  меня  сквозь  облако  дыма  сво­ими
маленькими холодными глазками, он произнес:
     -- Потрясающий денек, не правда ли? Прямо лето. Теперь я его  голос уже
не  спутаю ни  с  каким дру­гим.  Он совсем не изменился. Разве  что другими
стали
     слова, которые произносил этот голос.
     --  Ну  что ж,  Перкинс, --  говорил  он когда-то.  --  Что ж, скверный
мальчишка. Придется мне поколотить тебя.
     Как давно  это  было?  Должно быть,  лет пятьдесят  на­зад.  Любопытно,
однако, как  мало  изменились черты его  лица. Тот  же  надменно  вздернутый
подбородок, те же раздутые ноздри, тот  же  презрительный взгляд малень­ких,
пристально глядящих  глаз, посаженных, видимо  для  удобства, чуточку близко
друг к другу; все та же мане­ра  приближать к вам свое лицо, наваливаться на
вас, как бы загонять в  угол;  даже волосы  его я помню  -- жесткие и слегка
завивающиеся,  немного  отливающие  маслом,  подобно  хорошо   заправленному
салату. На его столе всег­да стоял пузырек с экстрактом для волос (когда вам
при­ходится вытирать в комнате пыль, то вы наверняка зна­ете, что где стоит,
и начинаете  ненавидеть все находя­щиеся в ней предметы), и на этом пузырьке
была эти­кетка с  королевским гербом и  названием магазина на  Бонд-стрит, а
внизу мелкими буквами было написано:
     "Изготовлено   по   специальному  распоряжению  для  парик­махеров  его
величества короля Эдварда VII". Я это пом­ню особенно хорошо, потому что мне
казалось забавным,  что  магазин гордится тем, что является  поставщиком для
парикмахеров того, кто практически лыс -- пусть это и сам монарх.
     И  вот  теперь  я  смотрел  на  Фоксли,   откинувшегося  на  сиденье  и
принявшегося  за чтение  газеты.  Меня охвати­ло  какое-то  странное чувство
оттого,  что я сидел всего лишь в  ярде от этого человека, который пятьдесят
лег  назад  сделал  меня  настолько  несчастным, что  было вре­мя,  когда  я
помышлял о  самоубийстве. Меня он не уз­нал; тут  большой опасности не было,
потому  что  я  от­растил  усы.  Я  чувствовал себя вполне  уверенно  и  мог
рассматривать его, сколько мне было угодно.
     Оглядываясь назад, я теперь уже не сомневаюсь, что изрядно пострадал от
Брюса  Фоксли уже в первый год  учебы  в школе,  и, как ни странно, невольно
этому спо­собствовал мой отец. Мне было  двенадцать с половиной лет, когда я
впервые  попал  в эту замечательную старин­ную школу. Было  это,  кажется, в
1907  году. Мой  отец,  в шелковом цилиндре  и  визитке,  проводил  меня  до
вок­зала, и до сих пор помню, как мы  стояли на платформе среди груды ящиков
и чемоданов и,  казалось, тысяч очень больших мальчиков, теснившихся вокруг,
громко переговаривавшихся друг с  другом, и  тут кто-то, про­тискиваясь мимо
нас, сильно толкнул моего отца в спи­ну и чуть не сшиб его с ног.
     Мой отец,  человек  небольшого роста,  отличавшийся  обходительностью и
всегда державшийся  с  достоинством,  обернулся с поразительной быстротой  и
схватил винов­ника за руку.
     --  Разве вас  в  школе  не  учат лучшим манерам, мо­лодой человек?  --
спросил он.
     Мальчик,  оказавшийся на голову выше  моего  отца, по­смотрел  на  него
сверху вниз холодным высокомерным взором и ничего не сказал.
     -- Сдается мне,  -- заметил  мой отец,  столь же  при­стально  глядя на
него, -- что недурно было бы и прине­сти извинения.
     Однако мальчик продолжал смотреть на  него свысо­ка, при этом в уголках
его рта  появилась  надменная  улыбочка,  а  подбородок  все  более выступал
вперед.
     -- По-моему, ты мальчик дерзкий и невоспитанный, -- продолжал мой отец.
-- И  мне  остается лишь  ис­кренне надеяться, что в школе ты исключение. Не
хо­тел бы я, чтобы кто-нибудь из моих сыновей выучился таким же манерам.
     Тут этот  большой мальчик  слегка повернул голову в мою сторону, и пара
небольших, холодных, довольно близко посаженных глаз  заглянула в мои глаза.
Тогда  я не особенно испугался: я  еще ничего  не знал о  том,  какую власть
имеют  в школах старшие  мальчики над младшими, и помню, что,  полагаясь  на
поддержку сво­его отца, которого я очень любил и уважал, я выдержал взгляд.
     Мой  отец  принялся  было  еще   что-то  говорить,  по  мальчик  просто
повернулся и неторопливой походкой по­брел по платформе среди толпы.
     Брюс  Фоксли  не забыл этого эпизода; но,  конечно, более  всего мне не
повезло в том, что, когда я явился в школу, выяснилось, что мы с ним в одном
общежитии. Что еще хуже -- я оказался в  его комнате.  Он учился в последнем
классе и  был старостой,  а  будучи  таковым,  имел  официальное  разрешение
колотить  всех "шесте­рок"[1]. Оказавшись же в его  комнате, я автоматически
сделался его особым  личным рабом. Я  был его  слугой, поваром,  горничной и
мальчиком на побегушках, и в мои обязанности  входило, чтобы он и пальцем не
поше­велил, если только в этом не  было крайней  необходимо­сти. Насколько я
знаю, нигде в  мире  слугу не угнетают до такой степени,  как угнетали  нас,
несчастных малень­ких "шестерок", старосты  в школе.  Был ли  мороз,  шел ли
снег -- в любую  погоду каждое утро после завтрака я принужден был сидеть на
стульчаке в  туалете (который находился- во дворе  и не обогревался) и греть
его к при­воду Фоксли.
     Я  помню,  как  он  своей  изысканно-расхлябанной  по­ходкой  ходил  по
комнате, и  если на пути  ему попадался  стул,  то он отбрасывал его ногой в
сторону, а я  должен  был  подбежать  и поставить его  на  место.  Он  носил
шел­ковые рубашки и всегда прятал шелковый платок  в ру­каве, а  башмаки его
были  от какого-то  Лобба  (у которо­го  тоже  были  этикетки с  королевским
гербом). Башма­ки были  остроносыми, и я  обязан был каждый день  в те­чение
пятнадцати минут тереть кожу костью, чтобы они блестели.
     Но самые худшие воспоминания у меня связаны с раз­девалкой.
     Я и сейчас вижу себя, маленького бледного мальчи­ка, сиротливо стоящего
в этой огромной комнате в пи­жаме, тапочках  и халате из верблюжьего волоса.
Един­ственная ярко  горящая  электрическая лампочка  висит под  потолком  на
гибком  шнуре, а вдоль стен развешаны черные и желтые футболки,  наполняющие
комнату  за­пахом   пота,  и  голос,  сыплющий  словами,  жесткими,  слов­но
зернышки, говорит: "Так как мы поступим на сей раз? Шесть раз в  халате  или
четыре без него? "
     Я  так никогда  и не  смог заставить  себя ответить  на этот вопрос.  Я
просто стоял, глядя в грязный пол,  и от страха у меня  кружилась  голова, и
только о том  и  ду­мал,  что  скоро этот большой  мальчик будет  бить  меня
длинной  тонкой  белой  палкой,  будет  бить  неторопливо, со  знанием дела,
искусно,  законно, с  видимым удовольст­вием,  и  у меня пойдет кровь.  Пять
часов назад  я  не смог разжечь  огонь  в  его  комнате. Я истратил все свои
кар­манные  деньги  на коробку  специальной  растопки,  дер­жал  газету  над
камином, чтобы  была  тяга, и дул что было мочи на каминную решетку --  угли
так и не разго­релись.
     -- Если ты настолько упрям,. что не хочешь отве­чать, -- говорил он, --
тогда мне придется решать за тебя.
     Я отчаянно  хотел ответить ему,  потому что знал, что мне нужно  что-то
выбрать.  Это  первое, что  узнают,  ког­да  приходят  в школу.  Обязательно
оставайся  в халате и  лучше стерпи лишние удары. В противном  случае  почти
наверняка появятся раны. Лучше три удара в халате, чем один без него.
     -- Снимай  халат  и  отправляйся в дальний  угол.  Возь­мись  руками за
пальцы ног. Всыплю тебе четыре раза.
     Я медленно снимаю халат и кладу его на шкафчик  для обуви.  И медленно,
поеживаясь  от холода и неслыш­но ступая, иду в  дальний  угол в одной  лишь
хлопчато­бумажной пижаме,  и  неожиданно все вокруг заливается ярким светом,
точно  я  гляжу  на  картинку  в  волшебном  фонаре,  и предметы  становятся
непомерно большими и нереальными, и перед глазами у меня все плывет.
     -- Давай же возьмись руками за пальцы ног. Креп­че, еще крепче.
     Затем он направляется  в другой конец  раздевалки, а я смотрю  на него,
расставив ноги  и запрокинув  вниз го­лову, и он  исчезает  в дверях  и идет
через  так  называе­мый  умывальный  проход, находящийся  всего  лишь а двух
шагах. Это был коридор с каменным полом и с умывальниками, тянувшимися вдоль
одной  стены,  и  вел  он  в  ванную.  Когда  Фоксли исчез, я понял,  что он
от­правился в дальний конец умывального прохода. Фоксли всегда так делал. Но
вот  он скачущей  походкой  воз­вращается  назад,  стуча ногами по каменному
полу,  так  что  дребезжат  умывальники,  и  я  вижу,  как  он одним прыжком
преодолевает расстояние в два шага,  отделяю­щее коридор от раздевалки,  и с
тростью наперевес бы­стро  приближается  ко мне. В  такие моменты я закрываю
глаза, дожидаясь удара, и го