е нужны два больших дома, папа.
     -- Тогда ты их  продашь. Тут же  ему  и продашь. Я  все это  устрою.  И
потом, ты подумай только,  дорогая, ты будешь богатой! Всю  жизнь ты  будешь
независимой!
     -- Пап, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо.
     --  Мне  тоже,  --  сказала  ее  мать.  Она  резко  дернула  головой  и
нахохлилась, точно  курица. --  Тебе  должно быть  стыдно, Майк,  предлагать
такое! Это ведь твоя дочь!
     Майк даже не взглянул на нее.
     -- Соглашайся!  -- горячо  проговорил  он, в упор гля­дя на девушку. --
Быстрее соглашайся! Гарантирую, что ты не проиграешь.
     -- Но мне это не нравится, папа.
     -- Давай же, девочка моя. Соглашайся!
     Майк буквально наваливался на нее. Он приблизил ч ней свое лицо, сверля
ее суровым взглядом, и его дочери было нелегко воспротивиться ему.
     -- А что, если я проиграю?
     -- Еще раз говорю тебе -- не проиграешь. Я это га­рантирую.
     -- Папа, может, не надо?
     -- Я сделаю тебе состояние. Давай же. Говори, Луи­за. Ну?
     Она в последний раз  поколебалась.  Потом  безнадежно пожала плечами  и
сказала:
     -- Ладно. Если только ты готов поклясться, что про­играть мы не можем.
     -- Отлично! -- воскликнул Майк. -- Замечательно! Значит, спорим!
     Майк тотчас  же  схватил  бутылку,  плеснул немного вина сначала в свой
бокал, затем возбужденно запрыгал  вокруг  стола,  наполняя  другие  бокалы.
Теперь все смотрели на Ричарда Пратта, следя за тем,  как  он  медленно взял
правой  рукой бокал  и поднес его к носу.  Ему было лет пятьдесят,  и лицо у
него было не очень-то приятное.  В глаза бросался прежде всего рот -- у него
были  полные,  мокрые  губы  профессионального гурмана,  притом  нижняя губа
отвисла  посередине  --  подвижная,  всегда  приоткрытая  губа  дегустатора,
готовая  в  любой момент коснуться края  бокала или  захватить кусочек пищи.
Точно замочная скважина, подумал я, разглядывая ее, рот его -- точно большая
влажная замочная скважина.
     Он медленно  поднес бокал  к носу.  Кончик носа  ока­зался  в бокале  и
задвигался   над  поверхностью  вина,  де­ликатно  шмыгая.   Чтобы  получить
представление о  буке­те,  он осторожно  покрутил бокалом. Он  был предельно
сосредоточен.  Глаза он  закрыл, и вся верхняя половина, его тела -- голова,
шея и грудь, будто  превратились  в  нечто вроде огромной обоняющей  машины,
воспринимающей,   отфильтровывающей  и   анализирующей   данные,   посланные
фыркающим носом.
     Майк,  как  я заметил, сидел  разваляюсь на  стуле,  всем  споим  видом
выражая безразличие, однако он  следил за  каждым движением  Пратта.  Миссис
Скофилд,  не шеве­лясь, сидела за другим концом  стола и глядела прямо перед
собой, на лице ее застыло выражение недовольст­ва. Луиза немного передвинула
стул, чтобы ей удобно было следить за гурманом, и, как и ее отец, не сводила
с того глаз.
     Процесс нюханья продолжался по меньшей мере ми­нуту; затем, не открывая
глаз, и не  поворачивая головы, Пратт  опустил бокал до  уровня рта  и выпил
едва  ли  не половину его  содержимого. Задержав  вино  во рту, он помедлил,
составляя  первое  впечатление  о  нем,  потом  дал вину возможность  тонкой
струйкой побежать по гор­лу, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко,
пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая
оставшееся  вино,  он втянул  через  неплотно  сжатые губы немного  воздуха,
который  смешался  с парами  вина  во рту и прошел  в  легкие.  Он  задержал
дыхание,  выдохнул через нос  и, наконец,  при­нялся  перекатывать вино  под
языком и жевать его, пря­мо жевать зубами, будто это был хлеб.
     Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, он
его исполнил хорошо.
     -- Хм, -- произнес он, поставив стакан и облизывая губы розовым языком.
-- Хм... да. Очень любопытное вин­цо -- мягкое и благородное, я бы сказал --
почти женст­венное.
     Во рту у него  набралось слишком много слюны,  и, когда он говорил, она
капельками вылетала прямо на стол.
     -- Теперь  пойдем методом исключения, -- сказал он.  -- Простите, что я
Роалд Дал. Шея

     Перевод И. А. Богданова
     В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони
     Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991
     OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. )
     avrud@mail. ru

     Когда лет восемь назад умер старый сэр  Уильям Тэртон  в  его сын Бэзил
унаследовал "Тэртон  пресс" (а заодно  и титул), помню,  по  всей Флит-стрит
принялись  заключать  пари  насчет  того,  скоро  ли  найдется  какая-нибудь
очаровательная молодая  особа, которая  сумеет убедить  молодого господина в
том,  что именно  она должна присматривать за  ним. То  есть  за  ним  и его
день­гами.
     В  то  время  новоиспеченному сэру Бэзилу Тэртону бы­ло,  пожалуй,  лет
сорок;  он  был холостяком,  нрава  мягко­го и скромного и  до  той  поры не
обнаруживал интереса ни к  чему, кроме своей коллекции  современных картин и
скульптур.  Женщины его не волновали, скандалы и сплет­ни не затрагивали его
имя. Но как только он стал  вла­стелином  весьма обширной газетно-журнальной
империи, у  него  появилась  надобность  в  том,  чтобы  выбраться  из  тиши
загородного дома своего отца и объявиться в Лон­доне.
     Естественно,  тотчас  же стали  собираться хищники, и, полагаю, что  не
только Флит-стрит, но, весьма вероятно,  и весь город принялся с напряженным
вниманием сле­дить  за тем, как они берут в кольцо добычу. Подбира­лись они,
разумеется, медленно, осмотрительно и  очень медленно, и поэтому лучше будет
сказать,  что  это  были  не простые хищники,  а  группа  проворных  крабов,
пыта­ющихся вцепиться в кусок мяса, оказавшийся под водой.
     Между тем,  ко  всеобщему  удивлению,  молодой  гос­подин  оказался  на
редкость увертливым, и охота растя­нулась  на всю  весну и  захватила начало
лета нынешне­го года. Я не был знаком с сэром Бэзилом лично и не имел причин
чувствовать по отношению к нему друже­скую приязнь,  но не  мог не встать на
сторону предста­вителя пола, к которому сам принадлежу, и не раз ло­вил себя
на том, что бурно радовался, когда ему удава­лось сорваться с крючка.
     И  вот  где-то примерно в  начале  августа, видимо, по условному  знаку
какой-то пожелавшей остаться неизве­стной женщины,  барышни  объявили что-то
вроде   пере­мирия   и   отправились   за  границу,   где  набирались   сил,
пе­регруппировывались и строили свежие  планы на зимнюю  охоту.  Это явилось
ошибкой,  потому как  именно  в  это  время ослепительное  создание по имени
Наталия,  о  ко­тором дотоле  никто  и  не  слыхивал, неожиданно явилось  из
Европы,  крепко  взяло сэра Бэзила  за  руку  и отвело  его,  пребывавшего в
полубессознательном  состоянии,  в  Кекстон-холл,  в   регистратуру,  где  и
свершилось бракосо­четание,  прежде  чем  кто-либо,  а  менее  всего  жених,
со­образил, что к чему.
     Нетрудно  представить  себе,  в  какое негодование  при-­шли лондонские
дамы,  и естественно, что они  принялись распространять в большом количестве
разные   пикант­ные  сплетни   насчет  новой  леди   Тэртон   ("Эта   подлая
браконьерша", -- называли они ее). Но не будем на этом задерживать внимание.
По  существу,  для  целей  настоя­щего   рассказа  можем  пропустить   шесть
последующих лет  и  в  результате  подходим  к  нынешнему  времени,  к  тому
случившемуся  неделю назад, день в день, событию,  когда я имел удовольствие
впервые познакомиться с ее светлостью. Теперь она, как вы, должно  быть, уже
до­гадались, не только заправляла всей "Тэртон пресс", но  и, как следствие,
являла собою значительную политиче­скую силу  в стране. Я отдаю себе отчет в
том, что  жен­щины проделывали подобное и прежде, но что делает этот  случай
исключительным, так это то обстоятельство, что она иностранка и никто толком
так и не знал, отку­да она приехала -- из Югославии, Болгарии или России.
     Итак, в  прошлый четверг я отправился на небольшую  вечеринку к  одному
лондонскому приятелю. Когда мы стояли в гостиной,  дожидаясь  приглашения  к
столу, по­тягивали отличное  мартини и беседовали об атомной бомбе и мистере
Биване[1],   в  комнату  заглянула  служан­ка,  чтобы  объявить  о   приходе
последнего гостя.
     -- Леди Тэртон, -- произнесла она.
     Разговора  никто не  прервал:  мы  были  слишком хо­рошо воспитаны  для
этого.  Никто и головы не повернул. В ожидании ее появления мы лишь  скосили
глаза в сто­рону двери.
     Она   вошла   быстрой   походкой  --   высокая,   стройная   женщина  в
красно-золотистом платье с блестками; улы­баясь, она протянула руку хозяйке,
и, клянусь, должен сказать, это была красавица.
     -- Милдред, добрый вечер!
     -- Моя дорогая леди Тэртон!  Как  я  рада! Мне кажется, в эту минуту мы
все-таки  умолкли  и,  повернувшись,  уставились на нее и  принялись покорно
ждать,  когда нас  ей  представят, точно она была  королевой или  знаменитой
кинозвездой. Однако выглядела она лучше той  или другой.  У нее были  черные
волосы,  а к вин  -- одно из тех бледных, овальных,  невинных  лиц, ко­торые
писали  фламандские  художники в  пятнадцатом  ве­ке, почти  как  у  мадонны
Мемлинга или Ван Эйка[2]. По крайней мере, таково  было первое  впечатление.
Позднее, когда пришел  мой черед  пожать ей руку, я рассмотрел ее поближе  и
увидел, что, кроме очертания и цвета  лица, она была отнюдь  не  мадонна  --
пожалуй, ей было слиш­ком далеко до нее.
     Ноздри, к примеру, были весьма странные, несколько более открытые,  чем
обычно, более  широкие, чем мне  когда-либо приходилось видеть, и к  тому же
чрезмерно  выгнутые. Это  придавало всему  носу  какой-то  фыркаю­щий вид, и
что-то в нем было от дикого животного, скажем мустанга.
     А глаза, когда я  увидел их вблизи, были не такими широкими и круглыми,
какими  их  делали художники, рисовавшие  мадонну,  но узкие и полузакрытые,
полуулы­бающиеся, полусердитые  и  чуть-чуть  вульгарные,  что так или иначе
сообщало ее  лицу утонченно-рассеянное  выра­жение. Что  еще примечательнее,
они не  глядели прямо на  вас. Они как-то  медленно откуда-то  выкатывались,
от­чего мне становилось не по  себе. Я пытался разглядеть, какого они цвета;
мне показалось -- бледно-серые, но я в этом не могу быть уверен.
     Затем  ее  повели  через всю  комнату,  чтобы  познако­мить  с  другими
гостями.  Я  стоял и  наблюдал  за  ней.  Очевидно было:  она понимала,  что
пользуется успехом, и чувствовала, что эти лондонцы раболепствуют перед ней.
"Посмотрите на меня, -- словно говорила она, -- я при­ехала сюда  всего лишь
несколько лет назад, однако я  уже богаче любого из  вас, да и власти у меня
побольше". В походке ее было нечто величественное и надменное.
     Спустя несколько минут нас пригласили к столу, и, к своему удивлению, я
обнаружил, что сижу по правую руку от ее светлости. Я предположил, что  наша
хозяйка выказала таким образом любезность по  отношению ко мне, полагая, что
я смогу найти какой-нибудь материал для колонки  светской хроники, которую я
каждый  день  пишу для  вечерней газеты. Я уселся,  намереваясь с ин­тересом
провести время. Однако знаменитая  леди не  об­ращала  на меня ни  малейшего
внимания; она все время разговаривала с тем, кто сидел слева от нее, то есть
о хозяином. И так  продолжалось до тех  пор, пока наконец в ту самую минуту,
когда я  доедал мороженое, она не­ожиданно не повернулась ко мне и, протянув
руку, не взяла  со стола мою карточку и не прочитала мое  имя,  После  чего,
как-то странно закатив глаза, она взглянула мне в лицо. Я  улыбнулся и  чуть
заметно поклонился, Она не улыбнулась в ответ, а принялась забрасывать ме­ня
вопросами,  причем  вопросами  личного свойства-- работа,  возраст, семейное
положение и всякое  такое, и го­лос  ее  при этом  как-то  странно журчал. Я
поймал себя на том, что стараюсь ответить на них как можно пол­нее.
     Во  время  этого  допроса  среди  прочего  выяснилось,  что  я  являюсь
поклонником живописи и скульптуры.
     -- В  таком  случае вы должны как-нибудь к  нам при­ехать и  посмотреть
коллекцию  моего  мужа. -- Она  сказа­ла  это  невзначай,  как бы  в  смысле
поддержания разгово­ра, но, как  вы  понимаете, в моем деле  нельзя упускать
подобную возможность.
     -- Как это  любезно  с вашей стороны, леди Тэртон.  Мне бы  очень этого
хотелось. Когда я могу приехать?
     Она  склонила голову и заколебалась, потом нахмури­лась, пожала плечами
и сказала:
     -- О, все равно. В любое время.
     --  Как насчет этого  уик-энда?  Это вам  будет  удобно?  Она  медленно
перевела взор  на меня, задержав его  на  какое-то мгновение на  моем  лице,
после чего вновь от­вела глаза.
     -- Думаю, что да, если вам так угодно. Мне все
     равно.
     Вот  так и получилось, что в ближайшую  субботу я ехал в Утоп, уложив в
багажник  автомобиля  чемодан.  Вы,  быть  может,  подумаете,  будто  я  сам
напросился на при­глашение, но иным способом я получить его не мог. И помимо
профессиональной стороны дела мне просто хо­телось побывать в этом доме. Как
вам известно, Утоп -- один из самых известных особняков раннего  английского
Возрождения. Как и его собратья Лонглит, Уолатон и Монтакью, он был построен
во второй половине шестна­дцатого  столетия, когда впервые для  аристократов
стали  строить удобные жилища, а не замки и когда новая вол­на архитекторов,
таких,  как  Джон  Торп[3]  и  Смитсоны[4],  начали  возводить  удивительные
постройки  по  всей  стра­не.  Утоп  расположен  к  югу  от  Оксфорда,  близ
небольшо­го  городка под  названием  Принсиз-Ризборо,  --  от  Лондо­на  это
недалекий путь, -- и,  когда я завернул  в главные ворота, тучи над  головой
сгущались и наступал ранний зимний вечер.
     Я неспешно двинулся по  длинной  дорожке, стараясь разглядеть как можно
больше,  особенно  мне  хотелось  увидеть знаменитый  сад  с  подстриженными
кустами, о котором я столько слышал. И должен сказать, это было впечатляющее
зрелище.  По обеим сторонам  стояли ог­ромные тисовые деревья, подстриженные
так,  что они имели вид  куриц, голубей, бутылок, башмаков, стульев, замков,
рюмок для  яиц, фонарей,  старух  с развевающи­мися юбками, высоких  колонн;
некоторые  были  увенча­ны  шарами,  другие  -- большими круглыми  крышами и
флеронами[5], похожими на шляпку гриба. В  наступившей полутьме зеленый цвет
превратился в черный, так что каждая фигура, то есть каждое дерево, казалось
выточен­ной скульптурой. В одном  месте  я  увидел расставленные  на лужайке
гигантские шахматные фигуры, причем каж­дая,  чудесным образом  исполненная,
была живым тисо­вым деревом. Я  остановил машину,  вышел  из нее и при­нялся
бродить  среди  них;  фигуры  были  в  два  раза  выше  меня.  Что  особенно
удивительно, комплект был полный-- короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки
стояли в на­чальной позиции, готовые к игре.
     За следующим  поворотом я увидел  сам огромный  се­рый  дом  и обширный
передний   двор,  окруженный  высо­кой   стеной  с  парапетом  и  небольшими
павильонами в ви­де колонн по внешним углам. Устои  парапетов были увен­чаны
каменными  обелисками -- итальянское влияние  на мышление Тюдоров[6], -- а к
дому вел лестничный марш шириной не меньше сотни футов.
     Подъехав  к  переднему двору,  я с немалым удивлени­ем увидел, что чашу
фонтана, стоявшую посередине его,  поддерживала большая статуя  Эпстайна[7].
Вещь,  должен вам заметить, замечательная,  но она явно  не гармониро­вала с
окружением.  Потом, поднимаясь по лестнице  к парадной  двери, я оглянулся и
увидел,  что повсюду, на всех маленьких лужайках  и газонах, стояли и другие
современные статуи и множество разнообразных скульп­тур. Мне показалось, что
в отдалении я  разглядел рабо­ты Годье Брешка, Бранкузи, Сент-Годана,  Генри
Мура[8] и снова Эпстайна.
     Дверь  мне  открыл  молодой лакей, который провел  ме­ня в  спальню  на
втором этаже.  Ее  светлость, объяснил он, отдыхает, как и  прочие гости, но
все спустятся в глав­ную гостиную примерно через час, переодетые к обеду.
     В  моей  работе  уик-энд занимает важное  место.  Полагаю, что в год  я
провожу  около  пятидесяти  суббот  и  воскресений  в  чужих  домах  и,  как
следствие,  весьма восприимчив к непривычной обстановке. Едва войдя в дверь,
я уже. носом чую, повезет мне тут или нет, а в доме, в который я  только что
вошел,  мне сразу  же  не понравилось. Здесь  не так пахло.  В воздухе точно
слабо  веяло предощущением  беды; я  это чувствовал,  даже ког­да нежился  в
огромной мраморной  ванне,  и  только и  те­шил  себя надеждой,  что  ничего
неприятного до понедель­ника не случится.
     Первая неприятность,  хотя  скорее  это была  неожи­данность, произошла
спустя  десять  минут. Я сидел  на  кровати и  надевал  носки,  когда  дверь
неслышно откры­лась и  в  комнату проскользнул какой-то древний  криво­бокий
гном в  черном  фраке. Он объяснил,  что  служит тут  дворецким, а зовут его
Джелкс и ему надобно знать, удобно ли мне и все ли у меня есть, что нужно.
     Я ему отвечал, что мне удобно и у меня все есть.
     На это  он  сказал, что  сделает  все возможное, чтобы я приятно провел
уик-энд.  Я  поблагодарил  его и стал  ждать, когда он  уйдет. Он  замялся в
нерешительности,  а  потом  слащавым  голосом  попросил у -  меня дозволения
за­тронуть один весьма деликатный вопрос. Я велел ему не церемониться.
     Если откровенно, сказал он, речь о чаевых. Вся эта  процедура с чаевыми
делает его глубоко несчастным.
     Вот как? Это почему же?
     Ну, если мне  это действительно интересно, то ему не нравится  то,  что
гости, покидая дом, чувствуют  себя как  бы обязанными  давать ему чаевые --
они просто не мо­гут их не  давать. А это унизительно как для дающего, так и
для  берущего.  Более  того,  он  отлично  понимает,  ка­кие  душевные  муки
одолевают  некоторых гостей  вроде меня, которые, если  позволите, повинуясь
условности,  иногда  ощущают  желание  дать  больше,   чем  они  могут  себе
позволить.
     Он  умолк, и его маленькие  лукавые  глазки испытую­ще заглянули в  мои
глаза. Я пробормотал, что насчет меня ему нечего беспокоиться.
     Напротив, сказал он, он искренне надеется на то,  что я с самого начала
соглашусь не давать ему никаких ча­евых.
     -- Что ж, -- отвечал я,  -- Давайте сейчас не будем об этом говорить, а
придет время, посмотрим, какое у нас будет настроение.
     -- Нет,  сэр!  --  вскричал он.  -- Прошу вас, я  должен  настаивать на
своем.
     И я согласился.
     Он поблагодарил  меня  и,  волоча ноги,  приблизился еще на пару шагов,
после чего, склонив голову набок и стиснув руки, как священник, едва заметно
пожал пле­чами, словно извинялся. Он так и не сводил с меня своих  маленьких
острых глаз,  а  я  выжидал, сидя в одном  нос­ке  и держа  в руке  другой и
пытаясь угадать, что будет дальше.
     Все, что ему нужно, тихо произнес он, так тихо, что его голос прозвучал
точно музыка,  которая едва слышна  на улице  из большого концертного  зала,
все, что  ему нужно взамен чаевых, это чтобы я отдал  ему тридцать три и три
десятых  процента  от  суммы,  которую  я  выиг­раю  в  карты в  продолжение
уик-энда.
     Все  это  было   сказано  так  тихо  и  спокойно  и  прозву­чало  столь
неожиданно, что я даже не удивился.
     -- Здесь много играют в карты, Джелкс?
     -- Да, сэр, очень много.
     -- Тридцать три и три десятых -- не слишком ли это круто?
     -- Я так не думаю, сэр.
     -- Дам вам десять процентов.
     -- Нет, сэр,  на это я не пойду. -- Он принялся рас­сматривать ногти на
пальцах левой руки, терпеливо хму­рясь.
     -- Тогда пусть будет пятнадцать. Согласны?
     -- Тридцать три и три десятых. Это вполне разумно. В конце концов, сэр,
я даже не знаю, хороший ли вы игрок, и то, что я делаю -- простите, но я  не
имею в виду вас лично,  --  это ставлю на лошадь,  которую еще не  ви­дел  в
деле.
     Вы, несомненно,  подумали, что я  с сам