ходилось перепрыгивать лужи.
     Поначалу   я   благоразумно  воздержалась   от  упоминания   сделки   с
Архангельским. Просто рассказала Дону о его  признании  и спросила напрямик,
велики  ли  шансы  правосудия  одержать  верх  над  преступником,  если Серж
откажется давать против себя показания. Селезнев  подумал, уточнил кое-что и
ответил  однозначно:  нет.  Даже  отпечатки  пальцев,  если  они  найдутся в
квартирах Леши и Великовича  - лишь  слабые косвенные улики. Чтобы они стали
сильными, нужно доказать, что программы Мефодия действительно существовали и
имели ценность,  а это невозможно. Одним словом, дело Архангельского, скорее
всего, не дойдет даже до суда, а уж  в суде-то хороший адвокат выиграет  его
за пять минут. А плохой - за полчаса.
     Тогда я изложила ему свой план. Над ним Селезнев думал гораздо дольше.
     - Может получиться, - сказал он наконец.  - Но у меня вызывает опасения
Петровский -  следователь прокуратуры. Въедлив, как клещ. Если откопает хоть
одно противоречие в показаниях, не отцепится, пока всю кровь не высосет.
     - Не  откопает, -  заверила я  Дона.  - Я  все  продумала.  Ты  сумеешь
"наткнуться"  на поликлинику,  где украли атропин, не возбуждая подозрений у
коллег?
     -  Без  проблем.  Я  вправе  сначала  отработать версию самоубийства  и
послать запросы  в  поликлиники  того  района,  где  в  последнее  время жил
Подкопаев. Но для этого мне нужно установить, где он жил.
     -  Установишь  через  два  часа. Мы с Архангельским, заливаясь слезами,
явимся  к  тебе исповедаться  в  грехах  и  с  готовностью  ответим  на  все
интересующие тебя вопросы.
     - А тебе обязательно влезать в это дело?
     -  Обязательно. Не  забывай про шофера "скорой".  Чтобы  у нас  сошлись
концы с концами, он должен меня опознать.
     - Не нравится мне все это, - хмуро заметил Селезнев. - Но, наверное, ты
права. Лучшего выхода нам не найти.

     Версия,  которую  я  собиралась  подсунуть   следователю   Петровскому,
выглядела так.
     В пятницу вечером Генрих собрал нас по поводу получения новой квартиры.
Все  обошлось  без сюрпризов, на пирушку явились только приглашенные.  Мы  с
Архангельским, подогретые  винными  парами,  внезапно воспылали друг к другу
нежной страстью и в полночный час отправились ко мне, дабы дать этой страсти
выход. Утром  четырнадцатого изнуренный Архангельский поплелся к себе домой,
мечтая  только о  теплой пустой постели. Однако  дома его поджидал  сюрприз:
постель была холодна  и  непуста. На  ней лежало  коченеющее тело  Мефодия и
клочок бумаги с корявой надписью: "Теперь не отмоешься".
     Архангельский  остолбенел, а  обретя  способность  двигаться,  пошел  в
гостиную  налить себе  чего покрепче.  Стол  в гостиной  был завален жалкими
остатками последнего  пиршества Мефодия: обрывками колбасной кожуры, пустыми
пластиковыми корытцами из-под магазинных салатов, полиэтиленовыми упаковками
с  недоеденными  кусочками  копченой  рыбы и буженины. В  центре  композиции
стояла пустая бутылка из-под портвейна "Кавказ".
     Архангельский поглазел  на стол, осторожно  прошел к бару и, хлебнув из
горла рому, начал соображать. Записка со зловещим пророчеством означала, что
Мефодий  покончил с собой и  вину  за  свою  смерть возложил на него, Сержа,
хитростью  выгнавшего  Мефодия  из  своего   дома  и  прекратившего  выплату
денежного  пособия. Эта  мысль Архангельскому не понравилась. Не  захотел он
смиренно принять свой крест и тащить его всю оставшуюся жизнь. Выпитый ром -
напиток карибских корсаров - ударил в голову и подсказал авантюрное решение:
записку уничтожить, а от тела избавиться. Но одной корсарской удалью в таком
деле не обойдешься. Тут нужен сообщник.  И мысль Архангельского естественным
образом устремилась ко мне.
     Авантюризм у меня в крови.  Для принятия самых диких решений ром мне не
требуется. Я примчалась к кавалеру на верном  "Запорожце" и сразу предложила
конкретный план  действий. Мы поехали в больницу,  где два года назад лежала
моя  любимая тетка,  и,  пока  я  отвлекала  внимание шофера "скорой",  Серж
перенес тело Мефодия в беспризорную машину.
     Но,  едва  действие  рома и  первое потрясение  прошли,  Архангельского
начали мучить  сомнения,  а потом и  угрызения  совести. В  конце концов, не
выдержав их гнета, он решил пойти в милицию и во всем сознаться.
     Эта версия объясняла все: показания шофера "скорой", содержимое желудка
покойного, кражу атропина из поликлиники, куда обращался лже-Мефодий, мотивы
Архангельского,  не желавшего  брать  на себя  вину за  чужую смерть, и  мое
соучастие.  Кроме того, она  давала Архангельскому железное алиби, устраняла
всякую  связь  Мефодия  с квартирой Генриха и прекрасно укладывалась в рамки
той  лжи,  которую я  выдала Машеньке  в самом начале нашего  расследования.
Короче говоря, она была  безупречна.  Оставалось  лишь  позаботиться  о том,
чтобы  она удовлетворила  въедливого следователя  Петровского.  Для этого  в
показаниях  свидетелей  по  делу  не  должно  было  возникнуть  ни  малейших
расхождений.  С   показаниями  участников  вечеринки  особых  сложностей  не
предвиделось. Они должны были говорить правду и  только правду - но  не всю.
Им следовало напрочь забыть обо всем, что имело отношение к незваному гостю.
Не приходил Мефодий  к Генриху и не  мог  прийти.  Зная  о  его отношениях с
остальными гостями, Генрих ни в жизнь Мефодия не позвал бы.
     Эту  часть  подготовки я взвалила на плечи Марка  и Генриха. Они должны
были так отрепетировать с  ЛЈничем,  Глыбой и  Мищенко  сцену допроса, чтобы
слова  роли  отскакивали у  тех  от зубов. По  счастью,  Глыба,  озабоченный
сохранением тайны своей личной жизни, вряд ли решится  ставить нам  палки  в
колеса. Он  заинтересован в ограничении следственных  мероприятий  не меньше
нашего. Некоторое опасение вызывал  Игорек Мищенко, но я наказала Генриху  с
Марком покрепче напирать на  его чувство локтя и мужскую солидарность. ЛЈнич
охотно пойдет нам навстречу, если мы не  будем впутывать его  жену. Но, судя
по тому, что  Мефодий в пятницу  вечером сам подходил к телефону, ее дома не
было, а  значит, она  не могла знать,  куда отправился их беспокойный жилец.
Стало быть, врать ей не придется.
     Самая  сложная  часть  задачи -  обеспечить непротиворечивость наших  с
Архангельским   показаний,   поскольку   они  относились  к  сфере   чистого
художественного  вымысла.  Мы могли по разному ответить на вопросы: на каком
боку  лежал  Мефодий, была ли на  нем обувь, как  выглядел  клочок  бумаги с
запиской,  какие  предметы  лежали  на  столе  в  гостиной,   каким  образом
Архангельский донес покойника до машины, как мы ехали к больнице, и т. д.  и
т. п.  Дабы  избежать этой неприятности,  я  решила  воссоздать воображаемую
картину в действительности.
     После  долгих  уговоров, перемежаемых угрозами и  воззваниями к  высшим
силам,  Прошка   согласился  изобразить  Мефодия.  Подозреваю,  что  главной
причиной  его  поразительной  уступчивости была  обильная пища,  которую  он
должен был поглотить в  этой роли. Пока я ездила на  Петровку, они  с  Лешей
обошли с десяток  магазинов  и купили продукты из составленного мной списка.
Благодаря Лешиной  обязательности и  хорошей памяти  им  удалось  ничего  не
перепутать и  купить все.  Теперь салаты  с  закусками в точности  повторяли
ассортимент блюд на вечеринке Генриха.
     Мы   поднялись   к   Архангельскому   в  квартиру.  Прежде  чем  начать
представление,  я потребовала у хозяина  образец почерка Мефодия. Серж долго
рылся в письменном столе, но таки нашел исписанный корявым почерком листок с
названиями  журналов, которые Мефодий просил его принести  несколько месяцев
назад.
     Тут  уместно  вспомнить,  что моя  художественная  карьера  началась  с
подделки документов. Я выдавала  прогульщикам безупречные  справки от нашего
факультетского врача,  изготовляла в целях розыгрыша различные удостоверения
и официальные письма и даже рисовала проездные билеты, по которым бдительные
бабульки  беспрепятственно пропускали народ в метро. Сейчас весь свой талант
я  направила  на создание фальшивой записки Мефодия.  Конечно,  записку Серж
потом уничтожит, но зато, описывая ее следователю, он не  будет затрудняться
в подборе слов.
     Когда  все  было готово, я  вручила  Прошке  пакет с едой  и  бутылкой,
записку  и  ключи от квартиры  Архангельского. По моему  замыслу  все  время
Прошкиного моноспектакля мы, то есть я, Леша  и Серж,  должны были просидеть
на  кухне. Когда Прошка закончит выступление, на сцену выйдет Архангельский,
постарается  запомнить все,  что увидит,  сделает  то,  что ему  положено по
сценарию, и  позовет меня. Я, в свою очередь, огляжу место действия, исполню
свою  роль, после  чего  мы  с Архангельским сядем  в  "Запорожец" и  поедем
сначала к больнице, а потом на Петровку.
     -  Когда   откроешь   бутылку,  вылей  портвейн  в   унитаз,  -  строго
напутствовала я Прошку. - С тебя еще станется выпить эту гадость!
     - Что я - враг себе, что ли? - возмутился Прошка, забирая у меня пакет.
И тут же уточнил с беспокойством: - Надеюсь, вы не влили туда атропин?
     С  прогоном  сценария  мы  справились  быстро.  Прошка,   проникнувшись
важностью  стоящей  перед ним  задачи, в  рекордно  короткий срок  опустошил
баночки с салатами, после чего устроился у  Сержа на кровати  и  притворился
бесчувственным телом.  Архангельский  сыграл  свою  роль  блестяще.  Он  так
естественно чертыхнулся,  удалившись к себе в спальню, что  мы с  Лешей едва
удержались   от    аплодисментов.    Треньканье    параллельного   аппарата,
установленного на  кухне, возвестило мой выход.  Я подняла трубку, выслушала
маловразумительную  речь  Сержа   и  выбежала   в  прихожую.  Мы  обменялись
репликами,  которые по  нашему представлению приличествовали случаю, и  Серж
проводил  меня в гостиную. Я быстро изучила оставленный Прошкой  натюрморт и
подошла  к  дверям  спальни. "Покойник"  лежал  поверх  светлого  ворсистого
покрывала  в грязных ботинках (маленькая Прошкина месть убийце). Он довольно
точно воспроизвел  позу Мефодия,  обнаруженного нами  злосчастным  субботним
утром  в гостиной Генриха. Смятая записка валялась на  полу, куда бросил  ее
Серж.
     - Порви на мелкие кусочки и спусти в унитаз, - распорядилась я.
     Серж безмолвно исполнил указание  и вернулся  в спальню. Прошка немного
подпортил мрачную атмосферу последней сцены. Когда Архангельский брал его на
руки,  он непристойно  хихикнул  (боязнь щекотки). Да  и вес  его  не  очень
соответствовал  весу настоящей жертвы. Вряд ли Серж стал бы так  отдуваться,
неся  Мефодия  от спальни до порога  квартиры.  Но  в  остальном  я осталась
довольна.
     - Все. Поставь Прошку на место, и бежим к машине. Время поджимает.
     Серж послушно поставил Прошку на пол, мы позвали Лешу, сгребли со стола
в гостиной бутафорию и очистили помещение. Леша с Прошкой отправились ко мне
домой ждать результатов, а мы с Архангельским влезли в "Запорожец" и поехали
к больнице.  По дороге я в подробностях изложила наши  тамошние приключения.
На  сей  раз мы  оставили машину за  чугунной оградой  и проникли  за ворота
беспрепятственно. Я провела Сержа  нашим  маршрутом,  объяснила, где  стояла
"скорая" и где "Запорожец",  показала, в каком направлении убегала от шофера
и как потом возвращалась. Мы вернулись к машине.
     - Варька, я когда-нибудь говорил тебе, что горжусь знакомством с тобой?
- проникновенно  спросил Архангельский. - Да что  там знакомством! Я горжусь
просто тем фактом, что дышу с тобой одним воздухом и имею возможность ходить
по тем же улицам!
     - Угомонись, Серж. Оставь свой пыл для Петровки.

     В   четверг,  двадцать  восьмого  ноября  прокуратура  прекратила  дело
Подкопаева  с   заключением:  "самоубийство".  Мы   сумели-таки  перехитрить
дотошливого следователя Петровского. Вероятно,  если бы он  напористее давил
на гостей Генриха  или всерьез озаботился фактом исчезновения Леши,  у  него
что-нибудь  и получилось  бы,  но  он сосредоточил весь нерастраченный запас
своей въедливости  на нас  с  Архангельским,  а  мы стояли насмерть.  Помимо
тщательно проведенной мной подготовки нам немало помогло то  обстоятельство,
что  Архангельский  после  Генриха  действительно отправился  к  подружке, и
соседи  заметили,  как он возвращался утром четырнадцатого.  Правда,  как  и
следовало ожидать, с телом Мефодия на руках его никто не видел, как не видел
никто и  прихода Мефодия  тринадцатого вечером,  но ведь  не все же замечают
соседи!  Зато  окулист  в  поликлинике  опознала Мефодия  по  фотографии  и,
сверившись с картой, подтвердила, что  он обращался к ней за несколько часов
до  "варварского разгрома", учиненного в ее кабинете  ноябрьской ночью. Леша
до самого четверга просидел у меня на даче - мы не осмелились подвергать его
бесхитростную душу суровому испытанию допросом у Петровского.
     Мое антиобщественное поведение было  подвергнуто самой суровой критике,
но длинная гневная нотация из уст  работника прокуратуры все же лучше самого
короткого  тюремного заключения, поэтому  можно считать, я легко отделалась.
Равно  как  и  Архангельский,  хотя  ему,  на  мой  взгляд,  повезло  совсем
незаслуженно. Но таким уж он уродился счастливчиком.
     В пятницу, двадцать девятого, во второй  половине  дня капитан Селезнев
явился  ко мне домой взимать долг. Во исполнение  данного  обещания я должна
была  рассказать  одну из  старинных  баек о  нашей университетской жизни, а
потом  вечером представить его друзьям, которые  наконец  вновь  соберутся у
меня на традиционный пятничный бридж.
     Предыдущую неделю мы с Селезневым виделись почти ежедневно. На Петровке
у него я была лишь  единожды, но он звонил мне каждый вечер, справлялся, как
дела, частенько  забегал пересказать  свои  диалоги  с  Петровским, а иногда
предлагал пойти погулять. За это время мы узнали друг о друге много нового и
выявили   немало   совпадений   во   взглядах  и   вкусах.   Изобилие  общих
привязанностей  укрепило  меня во  мнении, что Селезнев прекрасно впишется в
нашу компанию  и тем самым мое безоглядное доверие к  нему будет оправдано в
глазах друзей, которым я пока не решалась поведать  подлинную историю нашего
сообщничества.
     И  вот  в  пятницу  мне   предстояло  проверить   правильность   своего
оптимистического прогноза.
     Селезнев пришел с  тортом,  поэтому я сразу поставила чай и  предложила
ему расположиться на кухне.  Уютно устроившись  в  любимом кресле  с любимой
чашкой и куском торта в руках, я начала обещанный рассказ.
     - Чтобы  тебе яснее была  подоплека, я в двух  словах  опишу, что собой
представляли  тогда Глыба  и Мефодий. И тот и другой считались мехматовскими
знаменитостями, каждый в своем роде, однако Глыба сам искал славы, а Мефодия
скорее  можно  назвать  ее  жертвой.  У Глыбы  было два  предмета  гордости:
искрометный юмор и фирменные американские джинсы - большая редкость в начале
восьмидесятых. Подарок  папеньки,  профсоюзного  босса. Но  если фирменность
джинсов  сомнений  не  вызывала,  то  с  юмором  дело обстояло  сложнее.  За
искрометный его признавали  далеко не  все.  Кое-кто -  страшно подумать!  -
считал  Глыбу жалким неумелым скоморохом. Нашего остроумца это мнение сильно
гневило и, желая раз  и навсегда доказать интеллектуальное превосходство над
насмешниками, он задумал серию розыгрышей,  которая выставила бы противников
в  самом нелепом виде. Часть  этих  розыгрышей  он  подготовил  и осуществил
самостоятельно,  но  для  некоторых  ему  нужен  был помощник.  На  эту роль
идеально подходил Мефодий.
     Мефодий тех лет был удивительно простодушным созданием. Он верил всему,
что  видел,   слышал  или  читал.  Может  быть,  виной   тому  воспитание  в
физико-математическом  интернате, но  его неискушенность  в самых  обыденных
житейских делах  не лезла ни в  какие ворота.  И этим  вечно пользовались не
слишком умные и не очень разборчивые в средствах сокурсники.
     Ну все, с предысторией покончено, перехожу к сути.
     В один прекрасный день я заметила,  что  около  меня вертится  Мефодий.
Сначала я  не придала этому особого значения: ну вертится и  вертится, у нас
страна  свободная. Но он  продолжал  назойливо  лезть на  глаза,  а  когда я
натыкалась  на  него взглядом,  смотрел  со значением. В конце  концов  я не
выдержала  и спросила  в  лоб: "Тебе  от  меня  что-нибудь нужно,  Мефодий?"
"Может, погуляем?" -  говорит он и смотрит эдак с поволокой. "Боже, - думаю,
- неужели этого олуха угораздило в меня втрескаться?" Но обижать убогого мне
не хотелось, поэтому я разрешила Мефодию проводить себя до дома - благо идти
было минут  двадцать.  Угадай, о  чем  он  завел речь по дороге? О классиках
марксизма-ленинизма! Тут мне стало ясно, что дело нечисто. В ту пору Мефодий
мог  говорить только  о себе и математике.  Остальные  предметы занимали его
мало, а меньше всего - официальная, с позволения сказать, философия. Я сразу
смекнула,  что   моим  новым  ухажером  кто-то  руководит.  "Все  это  очень
интересно, - сказала я, когда он довел меня до подъезда. -  Но как ты узнал,
что  Маркс  и  Ленин  -  мои  любимые  писатели?  Я   об  этом  особенно  не
распространялась".  "Мне сказал Глыба,  - простодушно  признался  Мефодий. -
Может, сходим завтра в кино? Я  тебе свой  реферат  по философии перескажу".
"Спасибо,  - поблагодарила я  с  чувством. -  Только  давай  не в кино, а на
дискотеку, ладно? Я зайду за тобой в общежитие в шесть".
     В  тот же  день  я  выпросила у знакомого юнца из  нашего  двора старый
пионерский  галстук, а назавтра  разыскала на  занятиях соседей  Мефодия  по
общежитию и заручилась их поддержкой. Потом обратилась к одной  мехматовской
рукодельнице - она жила на том же этаже, что и Мефодий, - и изложила ей свой
план. Она с готовностью вызвалась помочь, потому как сильно не любила Глыбу.
     В шесть часов вечера я пришла к Мефодию, придирчиво оглядела его  наряд
и спросила разочарованно: "Ты в  этом  собираешься идти на дискотеку? Нас же
засмеют! Сходи одолжи у Глыбы джинсы. Он тебе  не откажет,  ведь  вы друзья.
Правда,  они  тебе,  наверное, чуточку великоваты, но это ерунда. Подвернешь
штанины, затянешь ремень и будешь неотразим".
     Как  я и  ожидала,  Глыба джинсов не пожалел,  более того, одолжил их с
радостью.  Он  в этот  вечер играл у  себя  в комнате в преферанс.  Выслушав
Мефодия, он сунул штаны в  руки недотепе и буквально вытолкал его из комнаты
- так  не терпелось  ему  рассказать  партнерам  о  моем потрясающем романе.
Мефодий  вернулся ко мне с джинсами,  я  еще раз  критически оглядела его  и
потащила к другому щеголю - за водолазкой.
     Пока мы вели переговоры, занимались  примеркой, решали, какую водолазку
выбрать - белую или черную,  моя сообщница трудилась не покладая рук. Но вот
выбор  был  сделан, мы вернулись к Мефодию  в  комнату, и я собралась выйти,
дабы он мог переодеться в модную амуницию.
     "Постой! А это  что такое?" -  гневно вскричала я, указывая  на джинсы.
Мефодий поднес  их к лицу и недоуменно уставился на  заплату  в  виде  алого
шелкового сердечка на заду. Заплата прикрывала солидную дыру такой же формы.
"Ну  и Глыба, ну  и подлец, -  говорю я со слезами  в голосе.  - Собственных
штанов не пожалел, лишь бы над тобой посмеяться!"
     Мефодий  побагровел  и  с   грозным  рыком  бросился  к  Глыбе.  Сцену,
происшедшую  там,  я  своими глазами  не  видела, но  партнеры  Безуглова по
преферансу  очень правдоподобно изображали ее  в лицах. Они как раз  слушали
конец повести о его всесокрушающей страсти, рождению которой поспособствовал
шаловливый  Амурчик-Глыба, шепнувший Мефодию, что я сгораю от любви и готова
броситься  в  пруд, если  он не ответит мне  взаимностью.  Тут-то и ворвался
Мефодий. Увидев свои замечательные штаны,  Глыба лишился дара речи.  А когда
Мефодий  заорал:   "Сволочь!  Ты   нарочно