себе слово "минь", если
разговариваю с женой.
   "Тяу" - это высокий регистр. Когда я говорю о себе, я буду себя
называть "тяу" в разговоре с учителем, с человеком, к которому я отношусь
с большим почтением.
   ...Нотной грамоте выучился в церковном хоре. Я пел "Аве Мария". В
католической органной музыке я постигал законы звучания. Но я понял тогда
(может быть, это парадоксально), что эта великая музыка уничтожает меня,
съедает во мне яростную активность музыканта.
   В музыке, сочинявшейся для нас, колониальные власти совмещали
католическую успокоенность с буддистской мелодичностью. Это был в высшей
мере продуманный принцип работы, которую колонизаторы вели среди местного
населения.
   При колонизаторах петь свои песни считалось дурным тоном - только
французские, немецкие, песни китайцев. Это было бесконечно обидно, я ведь
жил звучанием Вьетнама. Именно тогда решил сочинять только национальную
музыку. А смог это сделать, лишь когда ушел к партизанам, в 1948 году.
   Он задумался, потом заиграл смешную, "раскачивающуюся" музыку.
   - Это ария пьяного, - засмеялся Хоат. - В размере "четыре на пять". А
сейчас спою свои стихи. Они называются "Времена года", я их положил на
музыку. Называю стихи моими, хотя, вероятно, не имею права так называть,
потому что это старинные стихи: "Весна гуляет по траве, лето любуется
красками озера, осень пьет вино из цветов, а зима читает стихи о снеге".
   Изучая национальную музыку, я попутно изучал живопись и литературу. Это
помогло мне понять национальные особенности нашей музыки. Раньше я искал
структуру, лады, повороты, а теперь ищу дух, а не форму, ищу причины,
порождающие форму.
   Надо искать национальную душу музыки, и если она найдена и вы смогли ее
сформулировать (поймите верно этот суконный образ), то национальная душа
всегда выльется именно в национальную форму. Надо мной шутят: "Зачем тебе
заботиться о душе, это же идеализм. Ты же и так вьетнамец, жена у тебя
вьетнамка, ешь, пишешь и думаешь по-вьетнамски, чего же еще?"
   Душа нашего народа поразительно откровенна, и в то же время в ней есть
укромные уголки. Зайдите в любой дом в деревне - двери всегда открыты:
"Добро пожаловать". Каждый гость желанный. Но там есть еще четвертая и
пятая комнаты, они всегда закрыты, туда никого не пустят. Посмотрите на
шляпу, которую носят наши женщины: она открыта и закрыта одновременно. Вы
не увидите глаз. Вы увидите только смеющийся рот, а в глазах могут быть
слезы... Раньше я мечтал писать огромные сочинения, сейчас стремлюсь
писать камерные вещи для национального оркестра: скрипки, гонги, флейты. Я
люблю писать маленькие фортепьянные песни. И чем дальше, тем больше мне
хочется писать стихи на свою музыку. Я вам сейчас пропою свой ноктюрн.
   Когда он начал играть, я подумал об одной прокофьевской вещи. Ее мне в
свое время играл Андрон Михалков-Кончаловокий, и я эту вещь называл - в
силу ее яростной стремительности - "танковой атакой".
   Хоат назвал свое произведение "На фронте под звездами":
   - "Оружие поднято в небо. Мы сидим возле. Мы не можем не верить, что
победим, хотя ночь темна и в темноте ночи яркие звезды, которые темноту
делают более осязаемой. И эти же звезды блестят в глазах погибших героев.
Глаза смотрят из ночи и в ночь. А в это время под звездами, в траве у
дороги, сверчки выкрикивают жалобно жабам: "Ниже по голосам, тише по
нотам! Тише вы пойте! Бойцы слушают, пусть они слушают. Ведь те прилетают
ночью..."
   - Считается, - рассказывал Хоат, - что у нас полифоническая музыка. Это
неверно.
   У нас полиритмическая музыка. Голос плюс скрипка "ний", плюс система
ударных инструментов: большой и малый барабаны, малый гонг, кастаньеты.
Это все рождает полиритмы. Я нашел для себя объяснение этой полиритмики.
Если вы поедете на юг, будьте внимательны: гладкая равнина - и вдруг среди
этой плоской равнины в сером мареве возвышается огромная одинокая скала.
Одиночество - удел нашей музыки, одиночество - трагический удел
музыканта...)
   Провел весь день в университетском клубе профессоров Сингапурского
университета.
   Тут собираются англичане, малайзийцы, американцы, индусы. Китайских
профессоров здесь почти нет - видимое последствие колониализма. Собираются
с пяти часов вечера и проводят свой досуг до одиннадцати. ("Попав на
необитаемый остров, - пошутил Энрайт, - англичанин сначала строит тот
клуб, куда он не будет ходить...")
   Обслуживает профессоров мистер Ли, молодой, великолепно говорящий
по-английски парень с жестокими глазами и постоянной улыбкой на лице.
Профессор Вильям Виллет подшучивает над ним. Я видел, как холодеют глаза у
мистера Ли, когда Вильям вежливо, но многократно просит его поменять пиво,
потому что в нем слишком много теплой пены. Они словно бы испытывают друг
друга: один - словом, другой - молчанием.
   - Чего вы добиваетесь вашей ехидностью, Вильям? - спросил его
американский профессор.
   Раскурив трубку, Виллет ответил:
   - Я хочу понять, как долго они могут терпеть.
   - Хотите заранее купить билет на последний самолет?
   - Зачем? Может быть, я выйду приветствовать их с красным флагом.
   Беседовал с китайским журналистом, работающим в местной прессе. Он
считает, что разумно трактовать сегодняшние события в Китае можно, лишь
соотнося их с эволюцией конфуцианства.
   ...Действительно, Конфуций появился в ту эпоху, когда усилилась власть
руководителей ханств, опиравшихся на бюрократический аппарат чиновничества.
   Конфуций выступил с критикой своего века. В пример он поставил век
минувший.
   Мао, правда, наоборот, выступил с критикой своего века и высоко
поставил века будущие. Конфуций был автором термина "благородный человек"
- "цзюнь-цзы".
   Конфуций утверждал: "Благородный муж думает о долге, низкий человек
заботится о выгоде". (Замечаете перекличку с гонением на "материальную
заинтересованность" в Китае?) Мао легко найти союзников в тех семьях,
которые воспитывались в догмах конфуцианства. А таких семей десятки
миллионов. Конфуций утверждал, например, что истинный "цзюнь-цзы" должен
быть безразличен к еде, к удобствам, к материальной выгоде, к богатству.
Всего себя он обязан посвятить идее.
   Смешно отвергать рациональное зерно Конфуция, его глубокую мудрость.
Конфуций искренне старался создать некий эталон высокоморального
"цзюнь-цзы". Но чиновники, которые воспользовались его учением, взяли лишь
внешнюю форму - демонстративное проявление преданности старшему, уважение
к мудрым, показную добродетель, скромность. Был составлен трактат "Лицзи".
Все записанные в этом сборнике правила китайцы обязаны были знать наизусть
и применять на практике (чем не цитатник Мао!). Взяв за основу форму, а
отнюдь не идеальную суть этого конфуцианского трактата, Мао перелопатил
его по-своему, он влил в этически-религиозную форму средневековья
"социалистическое" содержание. Он предложил учить свой
псевдосоциалистический цитатник каждому китайцу - "тогда ты пойдешь
далеко, у тебя тогда откроются неограниченные возможности". Он обратил
свой цитатник не к чиновничеству, как это было во времена конфуцианства, а
ко всем китайцам, для того чтобы дать им возможность бороться за
приобщение к власти. Для Мао было очень важно выпустить цитатник, сделать
цитатник моральным кодексом, каноном.
   ("Для того чтобы по-настоящему овладеть идеями Мао Цзе-дуна, необходимо
вновь и вновь изучать целый ряд основных положений председателя.
Некоторые, наиболее яркие, высказывания лучше всего заучивать наизусть,
постоянно изучать и применять". Это писал Линь Бяо. Тогда, естественно, я
не мог знать, какой конец был уготован Линю.)
   Мао Цзе-дун обратился к молодежи, к "молодым бунтовщикам против
бюрократии".
   Однако он сделал это для того лишь, чтобы канонизировать себя их руками.
   Молодежь, которая сейчас размахивает красной книжечкой, будет формовать
своих детей в преклонении перед Мао Цзе-дуном.
   Пекинская пресса не случайно публикует идиотские истории о том, как
человек, почитав труды Мао Цзе-дуна, стал уважать старших, научился играть
на скрипке и понял реакционную сущность ЭВМ. Во времена Конфуция были
изданы сборники примеров "Сяо" - "сыновняя почтительность". Там также
говорилось, что если молодой человек по-настоящему выучил "Сяо", то он,
например, в летние ночи не станет отгонять от себя комаров - пусть они его
жалят, но ни в коем случае не кусают его родителей. В пример ставится
молодой парень, которого звали Пань. Он отрезал от себя куски тела и варил
из них суп для своего тяжелобольного отца и стал в конце концов объектом
для поклонения.
   - За то, что Мао "играет в Конфуция", - закончил мой собеседник, -
говорит также изучение противников конфуцианства - "лигистов". По их
доктрине закон разрабатывает реформатор, умный человек, "светлая голова".
Потом закон одобряет государь, а уж осуществляют эти законы министры,
чиновники, отлаженный государственный аппарат. Чем, как не борьбой Мао,
считающего себя последователем Конфуция, против государственного аппарата
Лю Шао-ци ("лигистов"), отличалась последняя борьба в Китае, скажите мне,
Джулиан? А когда и если Мао "ударит" по Конфуцию - знайте, - он хочет
заставить народ забыть гения древности, чтобы у него вообще не осталось
конкурентов "на вечность".
   Отправил корреспонденцию в "Правду".
   ...Я встретился с ним в Сингапурском клубе пловцов. Он был одет в
старенький, подштопанный, но выкрахмаленный и наутюженный колониальный
костюм - белая рубашка, короткие белые шорты, толстые шерстяные носки и
тупоносые коричневые ботинки. Он сидел в тени, смотрел, как в изумрудной
воде загорелые люди играли в мяч, вытирал со лба пот и медленно потягивал
пиво.
   - Отчего вы не плаваете? - спросил я его.
   - Не умею. Я родился в семье британского рабочего, мы не имели ни прав,
ни возможностей посещать такие клубы.
   Ученый, занимающийся древним Востоком, он презрителен ко всему
сегодняшнему.
   - Мир суетлив и опустошен. А я не умею плавать. И поэтому мне скучно, -
усмехнулся он, - и ясны мне все начала, а концы - тем более.
   Мы закурили. Солнце было бесцветным, оно словно бы растворилось в
расплавленном, алюминиевом, сорокаградусном небе.
   - Спрашивайте про начала, - продолжая усмехаться, говорил он, - это
пойдет на пользу вашей идеологической концепции. Я расскажу вам про то,
как наш великий колониализм, сохраняя китайскую керамику четырнадцатого
века и индийскую скульптуру тринадцатого века, уничтожал побеги того
дерева, без которого нет развития, - он уничтожил сегодняшнюю культуру
колониального Востока. И мне скучно, потому что мне ясны концы - придет
сюда, в эти освободившиеся от нас, проклятых англосаксов, страны, новый
Хам, или Мессия, или черт те кто, и некому будет противоборствовать, ибо
противостоять вандализму может только культура - она сильнее пушек и
морской пехоты.
   ...Я прожил в Сингапуре три недели - каждый день я занимался тем, что
отыскивал людей, посвятивших себя служению новому национальному искусству
молодой республики. Мой знакомый - назовем его Джоном - сказал тогда, в
клубе пловцов:
   "Зря вы это затеяли. Мы вытравили всех, кто мог бы стать талантом.
Здесь культурное безлюдье".
   То, что британский колониализм всячески мешал развитию культуры в
колониальных странах, - с этим спорить нечего, сие правда. А вот то, что
он уничтожил все побеги на древе здешней культуры, - с этим поспорить
стоит.
   Мистер Лим Хенг То - режиссер телевидения. Мы сидим в темном зале,
жужжит эркондишен, на маленьком экране мелькают белые штрихи - сейчас
начнется фильм.
   Из темноты - до слез неожиданно - возникает портрет Чехова, и тихий
голос по-китайски говорит о "народном писателе Чехове, который принадлежит
не только России, но всему миру". И начинается фильм, снятый Лимом, -
"Медведь". Красавица китаянка Го Хуа-пек - русская вдова в черном трауре,
разухабистый китайский Семенов - Эн Чи Хоа в поддевке; изысканность и
строгость черно-белых декораций, старинная русская музыка - далеким фоном,
и вся эта китайская интерпретация Чехова, сделанная профессиональным
режиссером и самодеятельными актерами, оборачивается чудом и прелестью,
огромной уважительностью к культуре нашей страны.
   Едем в маленьком "фиатике" Лима в Наньянгскую академию живописи.
Академия создана тридцать лет назад, во времена колониализма, ютилась в
крохотном домике на пожертвования богатых китайских торговцев.
   - Это было тяжкое время, - рассказывает ректор академии Лим Ю Кванг, -
никто не помогал нам, наоборот, мешали всячески. А потом была оккупация,
японцы расстреливали патриотов, царил террор.
   Одна из его картин так и называется "Незабываемый террор". Картина эта
трагична и достоверна: художник запечатлел тот момент, когда арестовали
его брата, казненного позже в тюрьме милитаристами...
   Живопись Кванга поразительна. Он ищет солнце в своей живописи. В каждой
его картине солнце скрыто низкими облаками, но оно угадывается и в бликах
на воде океана, и в ярости зеленых пальм, и в высвете холщовых парусов
джонок на сингапурском рейде.
   В академии двести студентов. Подавляющее большинство - на первом курсе.
   Провозглашенная независимость усилила тягу народа к культуре. Пока еще
трудно и с помещениями, и с профессурой, но главное - заинтересованность
молодежи в изобразительном искусстве очевидна.
   Президент Ассоциации художников Е Чи Вай летом с группой своих коллег
уезжает в Таиланд, Индонезию или Саравак, и там они пишут свои картины.
Живопись Вая выполнена в иной манере - это некий сплав позднего
французского импрессионизма и местного колорита. Потрясла меня его картина
"Материнство". Столько в этой картине нежности, доброты, боли за племя
даяков, испытавшее на себе многовековое иго колониализма, столько в эту
картину вложено личного художником из Сингапура!
   - У вас много детей? - спросил я художника.
   - Восемь, - ответил он. - И еще примерно тысяча...
   Е Чи Вай преподает в школе живопись - жить на свое искусство пока еще в
Сингапуре невозможно.
   ...Доктору Го По Сенгу тридцать два года. Он популярный врач и не менее
популярный писатель, человек, отдающий все свое время пропаганде культуры.
Он президент Национальной театральной компании, вице-председатель
Сингапурского общества культуры.
   - Во время колониализма здесь никто не интересовался литературой и не
занимался ею. Здесь не было ни одного журнала, ни одной театральной
труппы. Когда пять лет назад я написал первую драму, у нас не было даже
самодеятельного театра.
   Посещение спектакля сводилось к смене туалета - фрак, манишка,
лакированные туфли, ярмарка тщеславия. То же с литературой - покупали
заокеанские полупорнографические журналы с цветными обложками,
администрацию не интересовало, что читает и смотрит народ. Мы создали
"группу 65" - это было четыре года назад, - объединили художников,
писателей, поэтов, актеров. Мы начали издавать журнал "Поэтический
Сингапур", мы устроили первый в нашей истории поэтический вечер - пришло
всего триста человек.
   Это было начало. Сейчас в республике около двухсот центров культуры. У
нас пока еще нет художественной галереи, для этого надо собрать триста
тысяч долларов - мы их соберем. Пока мы устраиваем выставки под открытым
небом по субботам - раньше это было немыслимо. Мы построили театр, там
выступают наш оркестр, наш балет, наша труппа. Пока это все
полупрофессионально. Но ведь нам всего пять лет. Колониализм лишал нас
культуры, а развиваться нельзя, не обогащая народ духовной пищей - Данте,
Толстым, Флобером, Шоу...
   Один из виднейших поэтов Сингапура, Эдвин Тамбу, говорил мне:
   - Для бонз и бизнесменов вопрос культуры - это корешки книг в холле,
которые никогда не читанны, и новая картина на стене, которую не понимают,
но хвастают ценой. Для народа, который стал свободным, вопрос культуры -
это вопрос будущего.
   Многие деятели культуры Сингапура, с которыми я беседовал, подчеркивали
одну и ту же мысль:
   - Создать сингапурскую нацию, состоящую из китайцев, малайцев, индусов,
невозможно без создания общей культуры. Языковой барьер по-прежнему велич
в республике. "Разделяй и властвуй" - термин колонизаторов - до сих пор
дает себя знать: индус не понимает китайца, тот не в состоянии объясниться
с малайцем.
   Языковой барьер дает возможность всякого рода авантюристам - и
западного и азиатского толка - "ловить рыбу" в этой мутной воде,
оставшейся в наследие от колониализма.
   Беседую с организаторами театральной студии Сингапура миссис Го Ле Кван
и мистером Ко Пао Куном. Они молоды, в искусство пришли после трудовой
жизни - они работали на строительстве дорог в Австралии.
   - Без балета нет движения, без движения нет драматургии, - говорит Кун.
- Мы начинали, когда у нас было двадцать учеников, теперь - сто.
   Здесь у них в маленьком домике на Соммервиль-роуд каждый день
собираются патриоты высокого искусства. Им пока еще трудно - только два
профессионала на всю студию. Но они уже показали и "Кавказский меловой
круг" Брехта, и "Седую девушку", и Чехова, готовят сейчас вечер,
посвященный Горькому. Они подарили сингапурскому зрителю - в первую
очередь рабочему, трудовой интеллигенции - новые пьесы прогрессивных
американских писателей, австралийцев, великих китайских гуманистов.
   "Здесь нет искусства", - вспомнил я слова моего британского собеседника.
   Снобизм умного человека - опасная штука. Я отправился в английский клуб
пловцов, чтобы доспорить с Джоном ("здесь нет талантов"), но его там не
было, а у меня кончалось время, потому что пора было улетать дальше, и
улетел я в самом хорошем настроении, потому что встреча с людьми высокого
искусства надолго заряжает радостью.
   Утром позвонил в австралийское посольство.
   - Да, мистер Семенов, виза вам пришла... Какие районы Австралии вы
можете посетить? Любые... Когда получить визу? Хоть сейчас...
   Визу выдали быстро. За мной заехала Джо, отвезла меня в аэропорт.
Улетаю на Борнео, который называется ныне Калимантан, в столицу
малайзийского штата Сабах - в Кота-Кинабалу.
   С одиннадцати вылет перенесли на два часа из-за неисправности самолета.
   - Лучше поменять билет, - сказала Джо, - это плохая примета.
   - Все англичанки верят в приметы?
   - Умные - да, - улыбнулась Джо. - А дуры во всем мире одинаковы.
   - Англичанки скромные женщины?
   - Умные - да.
   - Это демократично - хвалить себя? Нет?
   - Я воспитывалась в семье тори. О моих подругах, когда я училась в
третьем классе, мама спрашивала: "Они настоящие леди?" Так что я теперь
отыгрываюсь за мое консервативное воспитание и демократично хвалю себя...
- Она грустно улыбнулась. - Сама не похвалишь - кто похвалит?
   Когда жара стала невыносимой, пригласили в "Комету". Рядом со мной в
кресле сидел мистер Ку Тоу-чун - смешливый, очень резкий, чем-то похожий
на японца. Он сказал мне, что его брат заместитель премьер-министра штата
Саравак, а он сам владелец крупнейших малайзийских компаний "Сабах ойл",
"Малэйшиа трактор энд экуипмент" и еще нескольких - не менее мощных.
   - Запишите мой телефон, - сказал он, - Сандакан, Сабах, Малайзия... У
меня есть маленький островок, неплохой домишко, комнат тридцать, две
маленьких шлюпочки, каждая берет человек по пятьдесят, с каютишками,
которые отделаны красным деревом. Можем хорошо половить маленькую рыбешку,
которую называют тунец...
   Мистер Ку рассказал мне свою историю. Начал он с нуля, торговал на
улицах.
   Помогла китайская община. Сейчас ездит по всему свету, представляя и
брата тоже, ибо тот его совладелец.
   - Брат английского не знает, он настоящий китаец, - улыбнулся Ку, - и,
как истинный старый китаец, постоянно сидит дома.
   Он достал две сигары.
   - Кубинские. Хотите?
   - Спасибо.
   - Мне хочется быть похожим на Кастро, - хохотнул он, - жаль, что нет
бороды. Вы давно носите бороду?
   - С рождения, - пошутил я.
   Мистер Ку заколыхался от смеха - сразу видно воспитанного человека.
   - У нас тысяча двести рабочих, - говорил он. - М