меня  старая  подруга,  англичанка,  с
двадцатых годов в России застрявшая. Есть такая  небольшая  колония  русских
англичан. Я, конечно, всех их  знаю.  Либо  коммунисты,  либо  оставшиеся  в
России по каким-то причинам технари, чуть не с нэповских времен. Вот  и  эта
Анна Корк, она по любви застряла. Любовь расстреляли, а ей повезло,  выжила.
Отсидела, конечно. Ногу потеряла. Из дому  она  почти  не  выходила.  Давала
уроки английского. Гадала. За гаданье денег не брала. Но  подарки  -  брала.
Она меня кое-чему научила, да и я ей полезна была....
   Однажды, когда я у нее торчала, пришла  к  ней  красавица,  что-то  вроде
генеральской или партийной жены: то ли родить не могла, то ли  советовалась,
брать ли ребенка на воспитание. И моя Анна говорит с  ней  в  своей  обычной
манере, на невесть каком языке, с сильнейшим акцентом. А русский она  знала,
поверь, не хуже нас с тобой - восемь лет лагерей. Но, когда считала  нужным,
такой напускала акцент... Материлась  же  она  -  какой  там  Художественный
театр!  А  тут  она  этой  красавице  -  ни  да,   ни   нет,   извилисто   и
многозначительно, как и полагается гадалке, - то ли  ребенок  будет,  то  ли
нет, но лучше, чтобы его не был о...
   А потом вдруг обернулась ко мне и говорит;  "А  ты  с  пятого  начинаешь,
запомни... С пятого...".
   Чего я с пятого начинаю? Чушь какая. Я сразу же и забыла. Но в  свой  час
вспомнила...
   Айрин опять утонула подбородком в ладони.  Задумалась.  Глаза  ее  слегка
отливал и животным светом, как у кошки... Уют, нежность и тонкая тревога...
   Были у Жени подруги, с которыми она  вместе  училась,  вела  разговоры  о
делах важных и содержательных, об искусстве и литературе или о смысле жизни.
Она  защищала  диплом   о   русских   поэтах-модернистах   10-х   годов,   и
диссертационная  тема  ее  была  по  тем  временам  очень  изысканная  -   о
поэтических перекличках поэтов модернистических течений и  символистах  10-х
годов. Жене  повезло  необыкновенно  -  руководителем  диплома  у  нее  была
преклонных годов  профессорша,  которая  в  этой  самой  русской  литературе
распоряжалась как у себя на кухне. Эта боготворимая  студентами  и,  главным
образом, студентками профессорша Анна Вениаминовна знала всех этих поэтов не
понаслышке, а лично: почти дружила с Ахматовой,  чай  пила  с  Маяковским  и
Лилей Брик, слушала чтения Мандельштама и  даже  помнила  живого  Кузмина...
Около Анны Вениаминовны Женя  и  сама  обзавелась  значительными  знакомыми,
вращалась среди гуманитарных интеллектуалов и претендовала на то,  чтобы  со
временем и самой сделаться кем-нибудь значительным. И если честно говорить -
такой пошлой болтовни, как в этот вечер, Женя сроду не  слыхала.  Странность
же заключалась в том, что в пошлом этом разговоре содержалось нечто  важное,
и содержательное, и очень жизненное. Может, даже и пресловутый ее смысл?
   Радуясь сладкому  портвейному  опьянению,  тишине  и  заоконной  тьме,  в
которой трепещущим пятном шевелился фонарный свет в листьях большого инжира,
Женя еще и наслаждалась временным, как она  догадывалась,  освобождением  от
навязчивой нерешенности важных - важных ли? - своих жизненных задач...
   Айрин смела со стола карты - часть упала на пол,  часть  приземлилась  на
стуле...
   - Лежит Сузи на диване с книжкой с утра до вечера, сосет карамель. Теперь
я понимаю - она была  в  депрессии,  но  тогда  я  видела  только,  что  она
превращается в моего ребенка. Имей в виду, это все задолго  до  инсульта.  С
ложки я ее, конечно, не кормила, но если я суп в тарелку не налью, могла три
дня не есть... Я  решила,  что  мне  надо  срочно  завести  ребенка,  своего
собственного, настоящего, потому что превращаться в мать собственной  матери
я совершенно не хотела. А так, может, она хоть бабушкой стала бы, коляску бы
катала... Я наскоро вышла замуж, за первого попавшегося.  Парень  со  двора.
Красивый, совершеннейший дурень. Забеременела  и  девять  месяцев  ходила  с
пузом как с орденом. Говорят, токсикоз, самочувствие,  давление...  Что  там
еще у беременных? Вот у меня - ничего этого. Рожать  иду  прямо  от  пишущей
машинки. Не успеваю допечатать, работу сдать. Ну, думаю, рожу по-быстрому  и
потом закончу, уже  с  ребеночком.  Там  оставалось  на  два  дня  работы...
Оказалось, не так. Обвитие пуповины. Ребенок мой погибает акушерка  молодая,
врач распиздяйка. Проворонили моего ребеночка... Всего-то, что надо  было  -
простую бабку-повитуху... А мне восемнадцать лет,  идиотке.  Пальчик  загни:
погиб мой первенец, Дэвид, в память отца я его  хотела  назвать.  Молоко  из
меня хлещет, слезы ручьями...
   Пристальными, сузившимися глазами  Айрин  смотрела  на  Женю,  как  будто
прикидывая, стоит ли продолжать...
   - У Сашки было обвитие, - потрясенным тихим  голосом  сказала  Женя.  Она
знала, что это очень опасно для ребенка, но  впервые  видела  мать,  которая
действительно потеряла ребенка из-за  этой  дурацкой  петли,  которая  верно
служила младенцу все девять месяцев, а потом вдруг задушила...
   - Через два месяца я снова забеременела. Ты характера  моего  не  знаешь:
если мне чего  надо,  я  из-под  земли  вырою.  Снова  хожу.  Уже  не  такая
веселенькая, то тошнит, то пучит, то немеет... Но ничего, бодрая.  Муж  мой,
мудило огородное,  работал  автослесарем.  Я  же  тебе  говорю,  за  первого
попавшегося замуж выскочила. Что заработает, то и пропьет. Внешность -  Ален
Делон один к одному, только роста хорошего. Я сижу  старательно,  колочу  по
машинке, прилично выколачиваю. На "барбарис" для Сузи хватает.
   В  первый  раз  я  точно  знала,  что  мальчик.  А  тут  я  девочку  себе
распланировала. Пузо растет, а у меня одна бабья радость: копейку  заработаю
- и в "Детский мир". Носочки... распашоночки... ползуночки... Все советское,
тупое, грубое. А я росла дворовой девчонкой, на заборах висела...  Родителей
ведь сначала в город Волжск под чужой фамилией поселили. Я только  в  десять
лет свое настоящее имя  узнала.  Родителей  рассекретили,  и  мамина  сестра
прислала первую посылку. Там и кукла была. А я их  терпеть  не  могла,  я  и
девочкой не хотела быть. Ревела, когда меня  в  юбку  заталкивали.  А  когда
грудь начала расти, я чуть не повесилась, - Айрин расправила плечи,  большая
бабья грудь шевельнулась от шеи до пояса.
   Женя смотрела на нее с тонкой завистью: у человека была биография... Да и
по Айрин видно было, что она знаете своей значительности.
   - Девочка родилась красавицей - с первой минуты.  Ничего  новорожденного,
никакой слизки, красноты, шершавости. Глаза синие, волосы  черные,  длинные.
Это - от автослесаря. Черты лица - вылитая  я.  Мой  нос,  подбородок,  овал
лица...
   Женя как будто в первый раз увидела Айрин: за  яркой  рыжестью  не  сразу
было разобрать, что она красавица. Да, и овал лица, и нос, и  подбородок.  И
даже зубы, у кого другого лошадиные, а у нее - английские,  длинные,  белые,
чуть выпирают вперед, как раз столько, чтобы губы приподнимались  как  будто
навстречу, ожидающе.
   - Я на нее посмотрела, и сразу увидела,  что  зовут  ее  Диана.  И  никак
иначе. Она была маленькая, очень складная и с длинноногой женской фигурой. И
с крутой попкой. Это была самая красивая девочка на свете. Нет, это  не  мое
материнское воображение. Все над ней ахали. Автослесаря я выгнала на  третий
день, как из роддома выписалась. Он просто  оскорблял  мой  глаз.  Когда  он
первый раз взял ее на руки, мне сразу стало ясно: у Дианы должен быть другой
отец. Дело не во мне. Я еще не была женщиной. С автослесарем не  почучилось,
но я этого и не понимала. Он взял ее на руки, и я увидела,  какой  он  жлоб.
Это мне моя дочь продемонстрировала. Она была умна и спокойна. Я в жизни  не
встречала такой - не смейся! женщины. Она отлично  знала,  как  себя  с  кем
вести, от кого чего ожидать. Можешь себе представить, она относилась к  Сузи
снисходительно. Не плакала, если я оставляла  ее  с  бабкой.  Понимала,  что
бессмысленно. Ей было месяца четыре, когда я начала читать ей книжки.  Когда
ей нравилось - говорила "да-да-да". Не нравилось -  "не-не-не".  К  полугоду
она понимала все,  буквально  все,  а  к  десяти  месяцам  начала  говорить.
Погулила месяц и сказала: "Мама, муха летит". И правда-муха.
   Я очень долго  ее  кормила.  Молоко  не  уходило,  а  она  любила  грудь.
Прижмется, пососет, потом рукой по груди погладит и  говорит:  "Спасибо".  А
потом я заболела гриппом. Температура подскочила выше сорока - я вырубилась.
Кормить не могу. Подруги набежали, Диану кормят кефиром,  кашей,  ей  уже  к
годику подходило. Она просится ко мне, а ее не пускают, чтоб не  заразилась.
Она  кричала  из  маленькой  комнаты:  "Мама,  я  не  понимаю!".  Сузи  тоже
свалилась. И что за такая крепкая зараза выдалась, подруги мои все, одна  за
другой, тоже от меня подхватили. Не помню ничего.
   Айрин загородила глаза руками, как будто от сильного света. Волосы  почти
закрыли ее лицо. Женя уже знала, что нечто ужасное сейчас произойдет,  тогда
произошло. Но все-таки немного надеялась.
   - Потом встала, подхожу к Диане - она горит, - продолжала Айрин,  и  Женя
заметила, как покраснели ноздри и бледные веки англичанки. - Вызвала  врача.
Ей  сразу  же  стали  колоть  антибиотик.  После  двух  уколов  -  у   Дианы
аллергическая реакция. Всю засыпало. Ну, моя дочь.  Я  ведь  сама  аллергик.
Прописывают ей тот же самый седуксен, что  и  мне.  Только  в  двадцать  раз
дозировка меньше. А мне - все хуже. Температура сорок, временами  как  будто
уплываю. Прихожу в себя - кефир Диане, кефир маме. Временами кто-то заходит,
уходит. Скандалю  с  врачом,  которая  требует  немедленной  госпитализации.
Какие-то подруги мелькают. Соседка. Помню, автослесарь приперся.  Пьяный.  Я
его прогнала.
   Встаю, как в полусне, - Диану посажу на горшок, переодену, суну таблетку.
Она, прелесть моя, от зеркала отворачивалась, говорила "не надо". Ей сыпь на
лице не нравилась.
   Упаковки, Женя, были совершенно одинаковые, мой седуксен и ее. Я не знаю,
сколько я ей дала седуксена. Тем более, что жизнь-то шла не по часам. У меня
- сорок, какие часы. Ни утра, ни вечера не разбирала. Нетвердо помнила,  что
надо дать Диане лекарство. На дворе декабрь - тьма круглые  сутки.  Двадцать
первого декабря, в самый зимний солнцеворот,  встала  я,  подхожу  к  Диане,
трогаю - холодная. Температура спала, думаю. А  ночник  горит.  Я  смотрю  -
личико белое-белое. Сыпи нет больше. Не стала  будить,  легла.  Потом  встаю
опять, думаю, пора лекарство давать. И только тогда я поняла, что Диана  моя
прекрасная мертвым-мертва.
   Женя увидела эту картинку - как в кино в  длинной  белой  рубашке  Айрин,
склонившаяся над детской кроваткой, и как она вынимает из кроватки  в  белой
же рубашке девочку. Только лица девочки Женя не увидела, потому что оно было
загорожено этими рыжими сияющими волосами, которые и теперь  живут,  вьются,
блестят… а Дианы уже нет.
   Плакать Женя уже не могла, потому что в  сердце  у  нее  что-то  спеклось
горьким комком, и слезы больше не шли.
   - Хоронили мою девочку без меня, -Айрин посмотрела  Жене  в  глаза  таким
прямым и безжалостным взглядом,  и  Женя  подумала:  "Господи,  как  я  могу
думатьо всякой чепухе, когда в жизни вот  такое  происходит...".  -  У  меня
сделалось  воспаление  мозговых  оболочек,  три  месяца  я  провалялась   по
больницам, потом меня учили заново ходить, ложку в руках держать. Живуча  я,
как кошка, - Айрин засмеялась горьким смехом.
   Да, голос у Айрин был необыкновенный - один раз  услышишь  и  никогда  не
забудешь: хриплый, мягкий, и казалось, что это голос  певицы,  которая  себя
сдерживает, потому что если запоет, то все будут рыдать и плакать от  такого
голоса, и рваться туда, куда этот сиренический звук повелит...
   И  Женю  от  этого  пред  полагаемо-прекрасного  пения  прорвало,  и  она
заплакала, и едкая горечь от этого рассказа стала выливаться из нее слезными
струями. Айрин подсунула ей белый платок, кружевной, пахнущий духами, и Женя
мгновенно измочила его.
   - Сейчас ей шел бы шестнадцатый год. Я совершенно точно знаю, как бы  она
выглядела, как разговаривала, двигалась. Рост, фигура, голос  -  я  все  это
знаю совершенно точно. Я знаю, какие люди  ей  нравились  бы,  кого  бы  она
избегала. Что она любит из еды. И чего терпеть не может.
   Айрин сделала паузу, и Жене показалось, что она  всматривается  во  тьму,
как будто там, в углу, стоит девочка - тонкая, синеглазая и черноволосая, но
совершенно невидимая...
   - Больше всего на свете она любит рисовать, -  все  не  спуская  глаз  со
сгустившейся в углу тьмы, продолжала Айрин. - Уже с трех лет было видно, что
ей назначено быть художником. Картины ее были совершенно безумными.  К  семи
годам они более всего напоминали Чюрлениса. Потом рисунок стал крепче,  хотя
мистичность и нежность сохранялись...
   "Безумие, - догадалась Женя. -  Настоящее  безумие.  Потеряла  ребенка  и
сошла с ума".
   Но вслух  не  сказала.  Айрин  же  засмеялась,  встряхнула  своей  медной
проволокой. Казалось, волосы ее зазвенели.
   - Ну, если хочешь, безумие.  Хотя  есть  рациональное  объяснение  любому
безумию. Часть ее души осталась во мне. Иногда на меня находит что-то, и мне
страшно хочется рисовать, и я рисую. То, что рисовала бы моя Диана. В Москве
я покажу тебе целые папки Дианиных рисунков за все эти годы...
   Портвейн давно закончился. Время перевалило за три, и они разошлись  -  к
уже сказанному невозможно было добавить ни слова...
   Наутро отправились  на  большую  совместную  прогулку.  Дошли  до  почты,
позвонили в Москву. Потом обедали на набережной,  в  чебуречной.  Женя  была
уверена,  что  чебуречный  притягательный  запах  коварно  вовлечет   их   в
какое-нибудь хрестоматийное желудочно-кишечное заболевание вроде дизентерии,
но понадеялась, что Саша, верный своему пищевому минимализму,  откажется  от
пахучих треугольных пирожков. Однако Саша сказал "да" и снова  съел  продукт
не из своего священного списка... Это был уже второй случай...
   Вечерние портвейные посиделки, по  крайней  мере  в  таком  узком  кругу,
заканчивались: назавтра приезжали две подруги Айрин, одна из которых,  Вера,
была и Жене  хорошо  знакома  -  она-то  и  дала  ей  этот  адрес  на  улице
Приморской... И Жене заранее было немного жаль, что  дружить  вдвоем  дальше
уже не получится.
   Последний  вечер  начался  позднее  обычного,  потому  что  Сашка   долго
капризничал, не отпускал  от  себя  Женю.  Заснув,  просыпался,  ныл,  снова
засыпал, и Женя, прикорнув рядом с  ним,  задремала,  и  если  бы  Айрин  не
стукнула ей в окно уже в начале двенадцатого, так до утра бы  и  проспала  в
брюках и свитере...
   И снова было у них две бутылки крымского  портвейна,  и  заоконная  тьма,
даже и без фонаря на этот раз, потому что электричества в тот день не  было,
и две толстые белые свечи, привезенные из Москвы именно для  такого  случая,
освещали террасу. Сузи и Доналд давно спали в комнате,  а  Айрин  сидела  на
террасе в  глубоком  кресле,  укутавшись  в  свою  красно-зеленую  клетку  и
разметав карты перед собой.
   - Этo "Дорога на эшафот", старинный французский пасьянс, чаще раза в  год
он не получается. А сейчас я сидела, ждала тебя - и вот, сложился... В  этом
знак расположения к дому, времени, этому месту... Отчасти и к тебе.  Хотя  у
тебя совсем другие покровители, от другой стихии...
   Женя, имеющая к мистике смутное влечение, но несколько стыдившаяся такого
атавизма, осмелела и задала предлагаемый вопрос:
   - Какая это моя стихия?
   - Да от автобусной остановки видно - вода. Водная твоя стихия. Стихов  не
пишешь? деловито спросила Айрин.
   - Когда-то писала. Но вообще-то у меня диплом по русской поэзии  прошлого
века был, - стыдливо призналась Женя.
   - Я же вижу - Рыбы, натуры поэтические... Живут в воде.
   Женя потрясенно молчала - по Зодиаку  она  действительно  принадлежала  к
Рыбам.
   - В двадцать лет,  Женя,  я  была  матерью  двух  умерших  детей,  -  без
предисловия продолжила Айрин с того самого места, где остановилась вчера.  -
Еще два года у меня ушло на то, чтобы научиться жить дальше. Была помощь. Не
без этого, - она сделала рукой неопределенный жест, направленный  более  или
менее  к  небесам.  -  А  потом  я  встретила  человека,  который  был   мне
предназначен. Он был композитор, русский аристократ  из  семьи,  бежавшей  в
революцию во Францию и после  войны  вернувшейся.  Он  был  старше  меня  на
пятнадцать лет. И, как ни странно, он никогда не был женат,  хотя  биография
его была очень богатой по части женщин. Отец его был товарищем  министра,  а
одно время членом Госдумы... В некотором  смысле,  полная  противоположность
моим англоголландским коммунистическим предкам. И тем  не  менее  отец  его,
Василий Илларионович - фамилии не назову, слишком громкая в России  фамилия,
- был поразительно похож на моего отца и внешне, и внутренне...  Коммунистов
они сильно не любили. Но меня они приняли, несмотря на мой  коммунистический
хвост. С другой стороны, им деваться-то было некуда: мы  с  Гошей  влюбились
друг в друга до беспамятства, сразу упали друг другу в объятия, а наутро  он
отвел меня в ЗАГС, считая, что дело решенное, и бесповоротно. И началась моя
вторая жизнь, в которой ничего не было от прошлой, кроме моей мамы, которая,
надо отдать ей должное, просто ничего не заметила. Не думай только, что  это
было после ее инсульта. До!
   Она действительно ничего не заметила, время  от  времени  называла  моего
второго мужа именем первого, а мы с Гошей только смеялись... Он  образование
получал во Франции и в Англии, вернулись они в Россию в пятидесятом, немного
пожили в ссылке...  Ну,  сама  понимаешь,  обыкновенная  такая  история.  Мы
познакомились в тот год, когда их семью прописали наконец в  Москве  и  дали
двухкомнатную квартиру в Бескудниково -  как  потомкам  декабристов.  Взамен
дачи под Алуштой и дома на Мойке...
   Смутная, недопроявленная мысль о том, по какому же  таинственному  закону
так укладываются друг к другу редкие, особо задуманные  люди,  вроде  дочери
русского шпиона английского происхождения и потомка декабристов, родившегося
в изгнании в Париже, пришла Жене в голову, и она даже хотела Айрин  об  этом
сказать, но постеснялась  прервать  ее  медлительный  и  почти  медитативный
рассказ...
   - Я сразу же забеременела, - Айрин улыбнулась не  Жене,  а  в  отдаленное
пространство. - Георгий не знал, что к этому времени  я  уже  потеряла  двух
детей. Я скрыла про детей... не хотела, чтобы  он  меня  жалел...  Это  была
самая счастливая беременность на свете. Живот рос со страшной силой, а  Гоша
ночами лежал на моем животе и слушал.
   - Что ты слушаешь? - спрашивала я.
   - О чем они говорят. - он был уверен, что родится двойня.
   Под конец и врачи установили, что два сердцебиения  прослушиваются.  И  я
родила двух прекрасных мальчиков, один рыжий, другой - черноволосый. Оба  по
три с лишним килограмма. Хочешь верь, хочешь не верь:  с  первого  часа  они
друг друга невзлюбили, да так, что и родителей поделили  -  рыжий  Александр
выбрал меня, черненький  Яков  -  Гошу.  Было  страшно  тяжело.  Когда  один
засыпал, другой кричал. Когда я кормила одного, другой надрывался от воплей,
хотя был уже покормлен. Потом они научились кусаться, плеваться,  драться...
Один вставал на ноги, другой его немедленно валил. Их на минуту нельзя  было
оставить вдвоем. Но стоило их разлучить, как они  начинали  рваться  друг  к
другу. Увидевши, кидались навстречу - целовались, и тут же  начинали  драку.
Какие-то особые, обостренные отношения были у моих двойняшек. Я  говорила  с
детьми по-английски, Гоша - по-французски. Они,  когда  начали  говорить,  и
языки поделили: Александр заговорил по-английски, Яшка - по-французски.  Ну,
это естественно. Между собой они говорили по-русски. Но  не  думай,  что  их
этому специально учили. Они все выбирали себе сами, и  заста