аханью,  в  рыбачьем  поселке,  затерявшемся  в  плавнях,   жили
родственники писателя Витеньки. Отец его,  заместитель  директора  чудесного
заповедника Аскания-Нова, был из местных,  выдвиженец,  умер  несколько  лет
тому назад, но осталась куча простоволосой родни.  Свои  первые  рассказы  и
повесть Витенька и выудил в тех краях, в Ахтубе.
   Поселок был браконьерским раем, царством  рыбы  и  икры,  мелкой  воды  и
глухого тростника. Каждый пацан гонял на моторке, как на велосипеде, и  Таня
со своим писателем, рванув мотор, улетали ранним утром  к  дальней  песчаной
отмели, выше по течению, и она только диву давалась, как в глухом тростнике,
в неопределенных рукавах без опознавательных  знаков  он  находил  дорогу  и
вывозил ее каждый раз к длинному, в форме ложки с тонким черенком, острову с
круглым песчаным пляжем, черпающим волжскую воду.
   Горячий желтый песок, несчитанные  тысячи  мальков  на  отмелях  и  новая
любовь с этим огромным, под метр девяносто, человеком.  Все  устройство  его
было другое - и хорошо, и отлично, хотя не совсем впопад, не совсем в  ногу,
но это мелочи, потом отладится... Он  все  дивился  ее  малости,  ставил  на
ладонь ее короткую ступню, и она терялась в его руке. Он  был,  несмотря  на
свои  тридцать,  довольно  заезженный  мужик,  часто  менявший   женщин   от
небезосновательной неуверенности,  а  с  этой  малявкой  он  был  гигант,  и
приключение их было острым: она  как-никак  бросила  жениха.  А  оттого  что
Витенька прекрасно знал Андрея, симпатизировал ему  как  младшему  товарищу,
всегда проигрывал ему в преферанс  и  не  раз  в  его  доме  напивался,  все
делалось еще острее.
   И волосы еше не успели как следует отрасти на Танькином бритом лобке, как
почувствовала она: снова забеременела.
   "И вот теперь-то я рожу", - торжество радостной мести наполняло ее.
   Почти месяц они с писателем провалялись на песке. Запах  рыбы  стал  Тане
невыносим, а картошка в этих местах была куда ценнее осетрины.
   Он клал руку на ее втянутый  живот  -  и  куда  же  это  все  поместится?
Ребенок-то будет большой! - беспокоился он.
   То, что происходило внутри ее живота, его дико  интересовало,  и  он  уже
любил то. что там, в животе, жило, и тревожился, и  засыпал,  укладывая  всю
Таньку себе на плечо и ладонью запечатывая щекотно покалывающий  мускулистый
вход и выход.
   Они расписались в поселковом загсе  в  пять  минут.  Подружка  двоюродной
сестры заведовала этим  скромным  учреждением.  Никакого  заявления  они  не
подавали, просто зашли с паспортами,  заплатили  рупь  двадцать  и  получили
брачное свидетельство и лиловую печать. День, конечно,  был  тот  самый,  на
который было назначено ее бракосочетание с Андреем.
   Мысль об Андрее Таня гнала прочь. При этом все время  возникало:  "О,  не
забыть сказать!"...
   Загоревшая, сбросившая обожженную кожу и снова загоревшая, Таня вернулась
в Москву только к середине августа. Без всякого предупреждения она  прямо  с
вокзала привела Виктора домой и объявила Галине Ефимовне:
   - Мамочка, мой муж. Виктор.
   Галина Ефимовна оторопела: "Ну Таня! Что хочет, то и делает!"
   Он не был особенно хорош собой, этот  муж:  простонародное  лицо,  надвое
надо лбом распадающиеся слабые волосы, грубые надбровья. Ростом  был  велик,
что на маленьких женщин производит большое впечатление.  Речь  же  его  была
неожиданно интеллигентная, держался он хорошо.
   Галина Ефимовна с чайником отправилась на кухню и долго не  возвращалась.
Когда Таня пришла за ней и за чайником, мать  горько  плакала  на  скамеечке
возле ванной: Андрюшку жалко!
   Газ под чайником забыла зажечь.
   Началась сложная и нешуточная жизнь. Таня вышла на свою первую работу.  В
тот же день приехал в институт Андрей. Встретил. Он не знал, что Таня  вышла
замуж. Таня с Виктором общим  друзьям  ничего  не  сказали:  брак  пока  был
тайным.
   - Пойдем куда-нибудь посидим, - предложил Андрей.
   - А вот лавочка, - и Таня села на ближайшую лавочку.
   Он сказал, чтобы она кончала валять дурака. Она сказала, что вышла замуж.
   - За Витьку? - догадался он, потому что  оба  они  одинаково  понимали  в
законах симметрии.
   - Да.
   - Ну хорошо, тогда поедем к нему и заберем твои вещи, чтобы не оставалось
никаких двусмысленностей, - предложил он  так  уверенно,  что  Таня  на  миг
допустила, что именно это и сделает сейчас.
   - Я беременна, Андрей.
   - Это неважно. Сделаешь еще один аборт. Последний раз,  -  пожал  плечами
Андрей. Это было уже на пределе.
   - Нет, - мягко сказала Таня. - Больше не могу.
   Он вытащил сигарету и закурил.
   - И все это из-за говенной аспирантуры? - спросил он, как ударил.
   Но Таня слишком много и сама об этом думала. И более того, она уже знала,
что скоро уйдет из этого института, что кристаллы ей были интересны,  только
пока рядом был Андрей,  а  теперь  все  это  треснуло  и  обвалилось,  и  ей
совершенно безразлично,  по  какой  это  причине  в  одной  друзе  кристаллы
рождаются правовращающими, а в другой лево... Она еще не знала, что из  двух
мальчиков,  которых  она  родит,  один  будет  левшой...  Странно,  странно,
восхитительно...
   Там  был  какой-то  сбой  и  случайность:  если  бы  Андрей  сказал   ей:
"Аспирантура твоя, а я иду в стажеры" - что, кристаллы остались бы живы?
   Был в судьбе какой-то сбой, непорядок, но все уже произошло. И что теперь
говорить!
   И она встала, поставила палец ему на макушку и повела вниз, через лоб,  к
подбородку. Поставила там точку:
   - Нет, Андрей, нет. Амур пердю...
   В следующий раз  они  встретились  через  одиннадцать  лет,  на  крымском
берегу, в том же месте, куда приезжали в юности.
   Это были остатки  их  прежней  компании,  хотя  физик  уехал  в  Америку,
идеальной супружеской пары уже не было, так как  он  погиб  в  автомобильной
катастрофе, а у нее была  другая,  еще  более  идеальная  семья.  Зато  были
другие, вполне симпатичные люди. Через общих знакомых они знали заранее, что
увидят друг друга в этот сезон.
   Андрей был с женой и пятилетней дочкой,  Таня  -  с  двумя  десятилетними
близнецами, тощими очкариками, уже ее переросшими. Муж ее остался  в  Москве
писать роман из жизни рыб. Про всех остальных  животных  он  уже  написал  -
такой у него был способ борьбы с действительностью, впрочем, весьма  далекий
от "Скотской фермы".
   Таня меньше изменилась, чем Андрей. Он растолстел, что при его росте было
непозволительно, стал доктором  наук.  Таня  больше  не  носила  бикини,  а,
напротив, носила закрытые купальники, потому что ее когда-то  очаровательный
живот был располосован грубыми советскими швами, оставшимися после  кесарева
сечения. В остальном она была все та же: ходила по пляжу  на  руках,  носила
экстравагантные наряды и в туфли по-прежнему набивала комочки ваты.
   Все были с детьми. Ходили в ближние и дальние бухты, учили детей  плавать
и играть в преферанс. Общались Андрей с Таней исключительно  на  людях,  при
большом стечении народа и не сказали  друг  другу  ни  одного  человеческого
слова. Таня  время  от  времени  ловила  на  себе  тревожный  взгляд  Ольги,
Андреевой жены, но это ее только забавляло. Ольга была высокая,  с  заметной
фигурой, почти красавица, из породы милых дур. Он на нее  время  от  времени
цыкал, а она хлопала тяжелыми от туши ресницами и надувала губы.  Девочка  у
них была прехорошенькая...
   За несколько дней до отъезда все решили пойти с ночевкой в Чаечью  бухту.
Дети обожали такого рода развлечения. Таня заранее объявила, что не  пойдет,
но сыновья ее так просились, что идеальная семья взяла их с собой,  на  свою
ответственность. Их сын,  сверстник  Таниных,  очень  убивался,  что  лучшие
друзья  не  пойдут.  Таня,  уставшая  от  людей,  решила  провести  сутки  в
одиночестве, отдохнуть от беспрерывного трепа.  Сговора  никакого  у  них  с
Андреем не было, и она даже не знала, что  он  тоже  остался,  не  пошел  со
всеми.
   Отправив ранним утром детей, Таня весь день провалялась с Томасом  Манном
в душной комнате, засыпая, просыпаясь и  снова  засыпая.  Только  под  вечер
встала, вымылась под душем нагревшейся  за  день  водой,  побрила  подмышки,
сделала маску из переросшего хозяйского огурца, сварила себе кофе и села  за
садовым столом с чашкой. Тут и пришел Андрей:
   - Танька, что делаешь?
   - Утренний кофе пью. Налить  чашечку?  -  непринужденно  ему  ответила  и
поняла, что весь месяц ждала этой минуты.
   - Я кофе не пью. У меня от него в ушах шевелится,  -  была  у  них  такая
фразочка раньше. - Давай примем местных напитков...
   И они пошли к бочке. Таня, болтая расстегнутыми  рукавами  белой  мужской
рубашки, была легкой и веселой. Они выпили алиготе, потом  портвейна,  потом
липкого кокура, все оттягивая минуту, которая уже стояла за спиной.
   Все снимали комнаты у хозяев, один Андрей жил по-генеральски, в маленьком
отдельном домике на территории военного санатория, у главврача,  уступившего
ему служебное помещение за большие деньги.
   Они шли по  набережной  на  расстоянии  тонкого  волоса  друг  от  друга,
разговаривая приблизительно о погоде, и тоненькая корочка  над  бездной  еще
держала их тела, но сильно прогибалась. Они уже обошли все  бочки  и  шли  к
санаторию, а вовсе не к Таниному жилью. Вошли в служебный вход, по шуршащему
гравию прямо к маленькому домику в розовых кустах. Дверь не заперта, свет не
зажигается.
   - Только умоляю: ни одного слова...
   "О-о, как я забыла... за передними зубами металлическая  скобка,  зубы-то
выбиты... нет, не забыла, язык сюда, под скобку..."
   Бедный мой любимый дом, брошенный, отданный в чужие руки... крыльцо...  и
ступени, и двери... Стены твои, твой  очаг...  Что  ты  наделала...  что  ты
наделал... Вместо теперешних трех мог  быть  один,  совсем  другой.  Или  не
один... что мы наделали...
   Это не какие-то  две  глупые  клетки  рвутся  навстречу  друг  другу  для
бездумного продолжения рода, это каждая клетка, каждый волосок, все существо
жаждет войти друг в друга и замереть, соединившись. Это единая плоть вопит о
себе, горько плачет...
   Горько и бессловесно плакала плоть до утра. Потом опомнилась. У  них  еще
был целый день до вечера. Они поели и легли под мятую простыню. Таня провела
пальцем от макушки до подбородка.
   Андрей очень явственно видел, как это  происходит:  все  возвращаются  из
бухты, собирают вещи, едут в Москву. Он отвозит своих домой, а сам  съезжает
на дачу с Танькой и  ее  мальчишками...  Зимой  холодно.  Машина  увязает  в
сугробах.  Деревянной  лопатой  прочищает  дорожку  к   воротам...   Отвозит
мальчиков в школу... Ольга с  дочкой...совершенно  непонятно,  как...  Тащит
Верку в детский сад...
   ...Витька, конечно, съедет.  И  даже  рад  будет.  Уйдет  к  какой-нибудь
Регине. Трудно представить себе Андрея в нашем доме... Свой красный махровый
халат он, наверное, уже износил... По утрам кофе не пьет, чай...  Кристаллы,
да еще и кристаллы... Вот это, может, самое главное, с ними-то как быть...
   И Танька этого хочет больше всего на свете, он это точно знал.  Потому  и
молчал. И она молчала. И опять не выдержала она:
   - Ну что?
   Это можно было понять как угодно, например, пора сматываться...
   Плоть уже закончила свои последние стоны. Какая у  Ольги  дивная  фигура,
грудь, талия, ноги... Нет, это не работает...  Провел  пальцем  по  Таниному
лицу:
   - Амур пердю, вставай...
   Она легко  вскочила,  засмеялась,  закрутила  головой.  Прежние  короткие
волосы шли ей больше.
   - Нет, не обманешь. Не пердю.
   - А хули толку, Таня?
   Она надела белую рубашку, вскочила на высоченные каблуки и ушла.
   Ольга  наутро  мела  дом.  Выбила  веником  откуда-то  из   угла   ватный
треугольничек:
   - Что за гадость...
   Андрей взглянул мельком: о, дура недогадливая... да и  откуда  ей  знать,
когда у нее тридцать девятый...
   - Что-то отдых мне надоел... Может, отвалим пораньше, а? Скажем, завтра?
   Ольга была сговорчива:
   - Как хочешь, Андрюша...

Зверь

   В один год ушли от Нины мать и муж, не для кого стало  готовить,  не  для
кого жить. Теперь она, как  Ева  из  изгнания,  смотрела  в  сторону  своего
прошлого, и все ей там, в  прошлом,  казалось  прекрасным,  а  все  обиды  и
унижения выбелились до полного растворения. Она даже ухитрилась забыть о том
боевом перекрестье, на котором она стояла все одиннадцать лет своего  брака,
в огне взаимной ненависти двух любимых ею людей.
   Теперь, по истечении времени,  все  это  вспоминалось  скорее  как  драма
сложных характеров, а не как бытовое позорное цепляние, неприличные взаимные
уколы,  раздражение,  доходящее  до  точки  кипения,  и  яростные  скандалы,
случающиеся всякий раз, когда Нине удавалось свести их за белой скатертью  в
безумной надежде соединить несоединимое. Никогда, никогда  не  жила  Нина  в
раю, разве что в ранней молодости, когда она еще училась в консерватории, не
знала Сережи и не случилось с  ней  ее  первого  несчастья.  Но  теперь  все
умерли,  жизнь  как  будто  свернулась   кольцом   и   прошлое,   освещенное
кинематографическим  светом  счастья,  прожорливо  заглотило   и   пустынное
настоящее, и лишенное какого бы то ни было смысла будущее.
   Всеми мыслями и чувствами  она  была  привязана  теперь  исключительно  к
покойникам, которые смотрели на нее со всех  стен.  Мама  с  арфой,  мама  в
шляпке, мама с обезьянкой на руках. Сережа - мальчик с деревянной  лошадкой,
Сережа - школьник с  прозрачным  чубчиком,  Сережа  -  яхтсмен  с  каменными
плечами, предпоследний Сережа с осевшими на шею щеками, матерый, опасный,  и
последний - худое лицо, вмятые  виски,  в  глазах  не  то  сомнение,  не  то
догадка. Или созревшая мысль, так никогда и не высказанная, И бабушка  Мзия,
умершая до Нининого  рождения,  с  лицом  старинным  и  суровым,  в  круглой
девичьей шапочке под темным покрывалом, знаменитая  исполнительница  забытых
теперь песен...
   Почти два года прошло, как умерла мама, одиннадцать месяцев после  смерти
Сережи, а легче нисколько не делалось,  становилось  только  хуже.  Замучили
сны. Не кошмары, а какие-то серые,  на  коричневом  фоне,  вялые  и  блеклые
картинки, такие трухлявые, что и сном не назовешь. Нина говорила себе в этом
слабом сне: проснись, проснись, - но тусклая паутина теней не отпускала  ее,
а  когда  Нина  наконец  выбиралась  оттуда,  то  выносила  на  белый   день
неописуемую тоску, злую, как зубная боль.
   Нина  наподобие  кастрюли-скороварки  проваривала  в  себе   эти   ночные
переживания и, вконец измучившись, пожаловалась своим подругам. Подруг у нее
было две: старшая, Сусанна Борисовна, - дама высокообразованная и мистически
одаренная, даже состоявшая в антропософском обществе, и младшая, Томочка,  -
женщина простоватая, пугливая и такая богобоязненная, что за годы их  дружбы
Нина даже прониклась неприязнью к тому богу, который столь  многого  от  нее
требовал и ничегошеньки не давал взамен. И даже то немногое, что от рождения
было Томочке дано, - бледноватая миловидность, - и то у нее  было  отобрано:
мать ошпарила ее в детстве, и правая щека ее сильно пострадала от ожога.
   Обе подруги много помогали Нине в ее  тяжелые  времена,  но  друг  дружку
недолюбливали, ревновали. Смиренная Томочка, говоря  о  Сусанне,  наливалась
анемичной злостью - на более яркие чувства у нее  не  хватало  темперамента,
розовела и говорила шипучим голосом: "Она еще себя  покажет,  попомнишь  мои
слова, я прямо нутром чувствую  ее  бесовские  дела...".  Сусанна  Борисовна
относилась к Томочке как  будто  снисходительно,  только  время  от  времени
легонько  высказывалась  о  Томочкином  невежестве,  о  ее  диких  языческих
заблуждениях и примитивности. К слову  сказать,  покойный  Нинин  муж  обеих
терпеть не мог - Тому считал  убогонькой,  а  Сусанну  Борисовну  иначе  как
"мадам Грицацуева" за глаза не называл.
   Примитивная Томочка, узнав от Нины о ее ночных страданиях, объявила,  что
будет о ней усиленно молиться, а ей,  Нине,  надо  непременно  причаститься,
потому  что  все  эти  испытания  насылаются  на   нее   исключительно   для
богообращения...
   Сусанна Борисовна, в некотором роде врач, - у нее  был  косметологический
кабинет - выписала Нине транквилизатор и снотворное, а тяжелые сны объяснила
неполным разрушением астральных тел ее дорогих покойников,  неблагоприятными
обстоятельствами их посмертного  пути,  рекомендовала  Нине  стать  на  путь
самосовершенствования и оставила с этой целью  редкую  по  своему  занудству
книгу про духовные иерархии и их отражения на физическом плане.
   То ли лекарства помогли, то ли Томочкины молитвы, но первое  время  спать
она стала получше, серо-коричневые тени больше не мельтешили,  но,  странное
дело,  снился  премерзкий  запах.  Она  просыпалась  от  нестерпимой   вони,
наводящей ужас  своей  нездешней  силой,  потом  засыпала  снова.  Появилось
ощущение, что в доме кто-то есть: тень, призрак, недобрый дух... И эта вонь,
ни на что не похожая. Вероятно, вроде тех  химических  веществ,  от  которых
люди сходят с ума.
   Через несколько дней приснившаяся вонь как будто материализовалась. Придя
однажды с работы, Нина почувствовала резкий кошачий  запах,  отвратительный,
но не выходящий за рамки пристойного реализма. Своим длинным и чутким  носом
Нина скоро нашла эпицентр вони: это были домашние  тапочки  Сережи,  которые
все это время стояли возле двери в калошнице. Нина  тщательно,  с  порошком,
отмыла тапочки, но, вероятно, несколько особо  въедливых  молекул  осталось,
так что ей пришлось еще побрызгать в квартире дезодорантом. Но кошачий запах
все  равно  пробивался  сквозь  лаванду  и  жасмин.  Она  позвонила  Сусанне
Борисовне  и  пожаловалась.  Та  помолчала,  помолчала,  а   потом   сказала
неожиданно:
   - Знаете, Ниночка, а вам необходимо бросить курить.
   - Это почему же? - изумилась Нина.
   -  На  вас  идет  мистическое  нападение,  Нина,  а  курение   притупляет
мистическое  чутье,  -  пояснила  Сусанна  Борисовна.  -  В  вашей  квартире
неблагоприятно...
   Неблагоприятно -  это  самое  малое,  что  можно  было  сказать  об  этой
квартире. Проклятое место, трижды проклятое место, - душа ее с самого начала
к ней не лежала. Сереже приспичило сразу же после смерти мамы объединить  их
небольшую уютную квартиру на Беговой и мамину однокомнатную в эти хоромы,  и
отговорить его Нине не удалось. Он и слушать не хотел ни о последнем  этаже,
ни о протечках на потолке. В тот год дела его шли так хорошо, что плевал  он
на эту дырявую крышу и готов был над своей головой и крышу переложить. Такой
уж был человек.
   За полгода он сделал все точно так, как задумал: повалил стены, поднял  в
половине квартиры пол сантиметров на тридцать, превратив небольшую  кухню  и
одну из комнат в трапезную, - и все жилище их представляло собой двухсветный
зал, сквозняковый, холодный, а внутренняя дверь вела в  большой  совмещенный
санузел - единственное любимое место  Нины  во  всей  квартире.  Теперь  она
поставила туда маленький столик и по утрам  пила  кофе  на  табуретке  между
ванной и унитазом...
   Эта проклятая квартира и съела  Сережины  силы,  угробила  его.  Особенно
ненавидела Нина камин. С технической  стороны  он  не  удался:  дымоход  был
сделан кандидатом физ. - мат. наук, а не печником, - дым мгновенно  наполнял
всю квартиру и потом долго плавал едкими клоками. Сергей так и не успел  его
переделать, потому что к  концу  ремонта  уже  начались  анализы,  диагнозы,
консультации и больницы...
   Всего полгода он проболел скоротечным раком  и  умер,  оставив  врачей  в
медицинском недоумении: он был съеден метастазами,  а  первичного  источника
они так и не нашли. Но для Нины это уже  значения  не  имело.  Она  осталась
совсем одна, а по своей  физиологической  природе  одиночества  выносить  не
умела, испытывала состояние обезумевшей мухи,  у  которой  оторвали  крылья:
крутилась, кружила на месте, а мир проваливал