ли. Людой она гордилась как лучшим своим произведением.
   Ждали Люду долго - она появилась с часовым опозданием: высокая  блондинка
с зубастым ртом и проваленной переносицей.  Хорошенькая,  как  юная  смерть.
Элегантная, как модель "от кутюр". При ней муж, розовый колобок ей по грудь.
С  лицом  приветливым  и  веселым.  Расцеловались  очень  сердечно.   Мишель
поцеловал Люде руку, и Женя, уже усвоившая повадки  режиссера,  поняла,  что
это  подчеркнутое  почтение  как  раз  и  выдает  их  былые  более   близкие
отношения...
   Люда заговорила, и это был высший шик - одновременно на четырех языках: с
Женей по-русски, с Мишелем по-французски, с Гердой по-немецки,  а  со  своим
мужем, уроженцем Локарно, по-итальянски.
   - Люда, вы просто лингвист!  -  восхитилась  Женя.  -  Вы  так  прекрасно
говорите на иностранных языках...
   - Да какой я лингвист, кончала я иняз имени Мориса Тореза, там лингвистов
не готовят, так, долметчеры... толмачи... - улыбнулась Люда зубастым ртом, и
Женя еше более поразилась; внешность  хотя  и  стильная,  но  безукоризненно
блядская, а словарный запас - столичной женщины хорошего круга. По-видимому,
так оно и есть.
   История Люды оказалась отличной от  всех  прочих:  девочка  из  приличной
семьи,  дедушка  профессор,  квартира  на  Кропоткинской  улице.   Почтенные
родители. Никакого изнасилования в детстве. Напротив,  музыкальная  школа  и
кружок в Доме ученых,  художественная  гимнастика...  Институт  с  отличием.
Счастливый поначалу брак с однокурсником, выезд на работу за границу.  Очень
тяжелая травма: муж оказался с гомосексуальными наклонностями и ушел от  нее
к юноше. В результате у Люды  произошел  нервный  срыв  -  потеряла  работу.
Устроиться трудно, пошла в стиптиз. Здесь, в Цюрихе,  жизнь  очень  дорогая,
зарплаты едва хватало на квартиру. Ночью работала в стриптиз-клубе,  днем  -
делала переводы. Кое-как вытягивала. А потом встретила Альдо. Здесь, в  этом
самом клубе, с ним и познакомилась. Он банкир,  состоятельный  человек,  так
что она свою жизнь устроила удачно...
   А пьет она очень прилично, заметила Женя. Пришла, несвежая была.  А  пока
разговор разговаривали, Люда выпила четыре бокала шампанского.
   В какой-то момент Женя вышла  в  туалет.  Здесь  Женю  ожидала  маленькая
неожиданность, служащая в туалете, "пипи-дам",  тоже  оказалась  из  России.
Видимо, из тех, кто на большой сцене не прижился, а  уезжать  не  хочется...
Женя сделала свое дело и по инерции заговорила с женщиной. Оказалось  именно
так, как Женя и предположила: из Краснодара,  работала  в  Германии,  теперь
здесь...
   Женя стояла у зеркала, смотрела на себя и сама  себе  говорила:  куда  же
тебя, дорогая, занесло?
   В этот момент, изящно покачиваясьи слегка вращаясь около  каждой  дверной
ручки,  вошла  Люда...  Она  была  совершенно  пьяна.  Ринулась  в  кабинку,
поблевала, пописала. Вышла. "Пипи-дам" ей тут же сунула в руку стакан.  Люда
прополоскала свой зубастый рот, прыснула в  него  из  дезодоранта.  Села  на
козетку. Увидела Женю - любезность вдруг  сошла  с  лица,  как  косметика...
Закурила, скривилась и обратилась вдруг к Жене на языке уличной девки:
   - А чего ты, собственно, здесь делаешь? Кто за  тебя  платит?  Чего  тебе
вообще надо?
   Как это бывает с пьяными, у нее, видимо, произошел слом, и Женя  отвечала
ей ласково:
   - Да я сценарий пишу, Людок, про русских девушек в Цюрихе. А ты  здесь  -
главная героиня: все про тебя говорят - Люда из Москвы...
   - А ты как, ручкой пишешь или  на  диктофон?  -  спросила  Люда  с  новой
интонацией.
   - Ну, есть у меня диктофон... - призналась Женя, - но с тобой мне  просто
интересно поговорить. Так, по-человечески...
   И тут Люда превратилась вдруг в совершенную фурию. Попыталась встать,  но
плюхнулась на козетку:
   - Ах ты сука казенная, заложить всех хочешь?  Дома  по  пятам  ходили,  и
здесь достали... Да я тебе пасть порву... - и  делает  она  плечиками  такое
движение, как фильмовый актер, который урку играет...
   И тут на Женю накатил какой-то истерический хохот.
   - Людок, сестричка моя! - завопила она сквозь смех. - За кого ты  меня-то
принимаешь? Ты что, сбрендила? Может, ты думаешь, я в своей жизни  говна  не
кушала?
   Женя обняла Люду за плечи, и та уронила  голову  ей  на  плечо  и  начала
рыдать. Сквозь рыдания прорывался знакомый текст, но  выраженный  ярче,  чем
это делали ее менее одаренные коллеги.
   - А ты за три рубля не сосала у трех вокзалов? А на хор тебя не  ставили?
А в подъезде ты не давала? Да, я  Люда  из  Москвы!  Королева,  ебена  мать!
Только я не Люда и не из Москвы! Я Зоя из Тулы! И профессоров у нас в  родне
не было. Прислугой в профессорском доме у евреев - да, работала!  Внучку  их
на кружок в Дом ученых водила... А у меня - шахтеры все.  Папаша,  отчим.  И
мама моя до сих пор на шахте работает. Диспетчером. И пьяница отчим,  сейчас
сидит, хотя, наверное, помер уже. Изнасиловал меня,  когда  мне  одиннадцать
лет было… Да, я школу с золотой медалью!... И в институт я поступила! Но как
меня в "Национале" милиция загребла, так и выпиздили из института... Хорошо,
не посадили, всем отделением отхарили и отпустили... Да я бы, может, сама бы
профессором  стала,  если  бы  не  приходилось  мне  с  первого  курса  п...
зарабатывать. Мне языки даются - как не фиг делать... Я ухом все ловлю,  без
учебника...   -   она   высунула    длинный    розовый    язык,    покрутила
высокоорганизованным орудием профессионала.
   Дальше рассказ шел по полной программе: жених, смерть  накануне  свадьбы,
злой гений...
   Текли пьяные слезы, жидкие сопли... Она  икала,  размазывала  водостойкую
тушь по впалым щекам.
   - Людочка, не плачь, - гладила ее Женя по плечу. -  Ты  все  равно  здесь
самая удачливая. Тебе все девчонки завидуют. У тебя и бизнес, и Альдо-муж...
   - Писатель ты гребаный, - еше горше заплакала она. - Ну что же ты ни хера
не понимаешь, инженер человеческих душ! Ну да, женился он! Я  на  него  пашу
как папа Карло, я сегодня под тремя клиентами полежала. Четыреста франков  -
all included... Один был араб лет шестидесяти, двустволка и  гадина.  Второй
немец из Баварии, жадный до умопомрачения. Я себе воды минеральной в  стакан
налила, а он спрашивает: кто платит за эту воду... Атретий - она  захохотала
- лапочка! Молодой япошка, ну совсем без хера. Но какой  вежливый...  А  про
тысячу баксов - забудь. Мечта всех здешних  идиоток.  Такие  деньги,  может,
только Наоми Кемпбелл дают...
   Женя выволокла Люду из туалета. Розовый Альдо посмотрел на Люду  недобрым
глазом - и Женя поверила всему, что Люда только что о себе рассказала...
   А еще через день Женя уехала. С Мишелем у нее  был  заключен  договор  на
написание сценария. Такая сучья жизнь. Такая убогая ложь.  А  правда  -  еще
более убогая. Но Мишелю хотелось сказки. Городского романса.  Мелодрамы  для
бедных.  Воплощения  мечты  всех  девочек  мира  -   простодушных,   алчных,
глупеньких, добрых, жестоких, обманутых...
   Женя получила тысячу баксов аванса.  Ту  самую  сумму,  которую  все  они
мечтали получить за ночь...
   Вернулась домой. Дома было все по правде, очень трудно и напряженно. Женя
ходила на работу и писала сценарий.  В  Москве  эта  история  выглядела  все
нелепей и ненужней.
   А  через  полтора  месяца  позвонил  Лео,  сказал,  что  Мишель  умер  от
передозировки героина. И случилось это на следующий день после  похорон  его
жены Эсперансы, которая умерла в клинике от СПИДа. Лео плакал. И  Женя  тоже
плакала.  Наконец-то  весь  этот  бред  закончился,  и  все  получило   свои
объяснения, в том числе и цвет  глаз:  голубой,  когда  зрачок  сжимается  в
иголочку, и черный,  когда  он  расширяется  и  занимает  всю  радужку  -  в
зависимости от дозы...

Второе лицо

   Пирожковая тарелочка, верхняя в стопе, соскользнула и, чмокнув  о  спинку
стула,  мягко  упала  на  ковер  двумя  почти  равными  половинками.  Машура
огорченно охнула. Евгений Николаевич, стоявший в дверях столовой, хмыкнул не
без  злорадства.  Сервиз  был  гарднеровский,   в   псевдокитайском   стиле,
подписной, но Евгений Николаевич давно уже  не  жалел  своего  имущества,  а
разбитая тарелочка даже утверждала правоту его давней мысли: наследники  его
были в высшей степени никчемными. Даже Машура, внучка его покойной жены Эммы
Григорьевны,  самая  симпатичная  из  всех,  выросшая  на  его   глазах   из
толстоморденького  младенца  в  красивую  девицу,  была  бестолкова.  Прямых
наследников, собственно говоря, не было -  все  второго,  третьего  порядка,
седьмая вода на киселе. И все - ждали...
   Стол-сороконожку  Евгений  Николаевич  раздвинул  сам,  закрепил   медные
крючки. Женщины - и Машура, и домработница Екатерина Алексеевна, и  Леночка,
приехавшая из Петербурга полуродственница, часто навещавшая его после смерти
Эммы, со столом справиться  не  умели.  Эмма,  из  всех  женщин  его  жизни,
единственная была и с головой, и с руками. Она и стол могла  раздвинуть  без
мужской помощи, и хрустать мыла так, как ни одна кухарка не умела...  А  про
прием гостей, организацию любого дела - и  говорить  нечего.  Равной  ей  не
было...
   Машура накрыла холеную столешницу простеганной фланелью, потом пленкой, а
поверх положила парадную скатерть - все, как  делала  ее  покойная  бабушка.
Только  посуда  у  Эммы  никогда  не  билась.  Машура  нервничала.   Евгений
Николаевич знал почему. Нитка жемчуга была тому причиной. Бабушкин жемчуг  -
на Ленкиной высокой шее...
   Евгений Николаевич вздохнул - жена умерла пять лет  тому  назад,  жестоко
нарушив его жизненные  планы.  Ей  и  шестидесяти  еще  не  было,  выглядела
великолепно. Элизабет  Тейлор,  на  треть  уменьшенная.  Евгений  Николаевич
крупных женшин не любил. Сам был не особо рослым и ценил  соразмерность.  На
что ему дылда? Прекраснейшая женщина была Эмма Григорьевна, ни в чем мужа не
обманула, кроме одного: ушла раньше его. А  ведь  на  шестнадцать  лет  была
моложе.
   Семидесятилетие свое он справлял в "Праге". Заказала Эмма  банкетный  зал
на пятьдесят человек. Он этого и не касался, ей  все  можно  было  доверить.
Стол, сервировка - отменные, без малейшего промаха. Справа  от  него  сидела
она, жена, в вечернем платье цвета "перванш" с гладкой,  под  орех  крашеной
головкой, а справа Галя, секретарша, в красном, золотоволосая. Две королевы,
ничего не скажешь. И обеих он пощипывал вподстольи, под  жесткой  скатертью,
то за ягодицу, то за ляжку, и обе сидели довольные, важные. И выдрал  он  их
обеих в тот же вечер заранее запланировал и меры некоторые принял. Галочку -
в буфетной, при  содействии  знакомого  официанта  Алексея  Васильевича,  на
ключик их запершего на десять минут. А Эммочку дома, по-супружески...
   Восьмидесятилетие  же  было  обставлено  по-домашнему,  стол  накрыт   на
шестнадцать персон - пара нужных людей  и  родственники.  Третьего  порядка,
усмехался про себя Евгений Николаевич. Он любил  раз  в  год  собирать  этих
племянниц,  племянников,  внучатных   всяких.   Эммочкиной   родни   десяток
набиралось. Овощи и фрукты. Один был даже сухофрукт, вернее сказать,  орешек
- Женя-Арахис, подруга покойной жены, учительница  музыки  с  растопыренными
пальцами. Хитрая как муха. После Эммочкиной смерти он подарил  ей  кольцо  с
большим желтым бриллиантом с тремя угольками и трещиной, даже не помнил, как
оно в дом попало. В память о подруге. И подарок этот сбил ее с толку: прежде
она мечтала выдать замуж свою престарелую дочь,  а  теперь  забрала  себе  в
голову пристроиться на Эммочкино место. Пятый год ходит в гости с арахисовым
тортиком и прозрачными намеками. А Евгений Николаевич,  смеху  ради,  делает
вид,  что  вот-вот  догадается  и  предложение  ей  сделает...  Старая  дура
трепетала, кокетничала, делала многозначительные паузы, a он,  провожая  ее,
подавал ей в прихожей Эммочкино пальто, которое она все донашивала, а  перед
самой дверью слегка прижимал к себе ее узкую, покосившуюся в басовую сторону
клавиатуры спину. Так что уходила она каждый раз обнадеженная. Она тоже была
в числе приглашенных. Вынужденно. Потому что  зови  -  не  зови,  все  равно
притащится.
   Аппетит к жизни у Евгения Николаевича, всегда преотличнейший, с годами не
выветривался, только вкус поменялся. Его теперь тянуло на миниатюру. Даже  в
пище.   Теперь   вместо   обыкновенной   яичницы,   которую,   невзирая   на
холестериновую панику, по-прежнему  съедал  за  завтраком,  жарил  себе  два
перепелиных яйца и  пристрастился  к  еде,  ранее  неведомой  -  ко  всякому
младенческому овощу, к моркови, горошку, фасоли, но все "бэби", самое что ни
на  ecть  "бэби".  Даже  капусту  ел  игрушечную   -   брюссельскую.   Врачи
предостерегали от молодого мяса, советовали зрелое, а он  выбирал  телятину,
ягненка, поросенка молочного. Это была его собственная  теория,  по  крайней
мере, та часть теории, которой он охотно делился с окружающими - на старости
лет полезно все юное, растущее. Тот патриарх, что согревал свое старое  тело
о молодую плоть, - не дурак же он был.
   От маленьких радостей надо получать большое удовольствие - учил он  своих
племянников,  и  чувствовал  он  себя  прекрасно.  Даже  сердечная  болезнь,
найденная у него вскоре после войны, мало его беспокоила.  Теперь  сердечные
болезни были у всех кругом, сердца  оперировали,  меняли  сосуды,  вставляли
стимуляторы, и он полагал, что все это у него в запасе: дед  прожил  до  ста
лет, и отец тоже был отменного здоровья, но погиб от пули...  В  отличие  от
пожилых людей, вечно сетующих на  ухудшение  времен,  он  острейшим  образом
ощущал именно улучшение времени,  с  особой  чуткостью  гедониста  улавливал
общее  умножение  всяческих  удовольствий  и  радостей,  которые  мог   себе
позволить человек на исходе двадцатого века  -  таких  удобств,  комфорта  и
роскоши,  о  которых  прежде  нельзя  было  и  помыслить.  И   услуг   самых
фантастических...
   Вот, например, друг его Иван - по паспорту Абдурахман - Мурадович - не то
парс, не то  перс,  похож  на  индуса,  родом  откуда-то  из  Средней  Азии.
Хирургическая его специализация была самая интимная,  по  мужской  части,  и
слава его в медицинских кругах большая,  но  приглушенная  -  никто  из  его
пациентов не трубил особенно о  лечении.  Евгений  Николаевич,  как  человек
дерзкий, испробовал на себе все методики: лет двадцать тому назад сделал ему
Иван  Мурадович  некоторую   полезную   машинку.   Уникальную.   Она   очень
способствовала. Потом, следуя времени, сделал  небольшую  операцию  -  опять
угодил. И, конечно, препараты. Была одна такая инъекция: вколол  один  кубик
мутной жидкости - и два часа скачешь как тридцатилетний. Словом,  все  новые
технологии  опробывал  на  себе  Евгений  Николаевич.  Последнее,   недавнее
вмешательство было совсем радикальное, только-только разработанное. Операция
нешуточная, в два приема делали. Тонкая механика. На прошлой неделе  у  него
была  инструкторша,  из  лаборатории  Ивана  Мурадовича,  и  все   сработало
замечательно. Но теперь -  другое  дело:  пригласив  питерскую  Леночку,  он
собирался  сегодня  же  применить  впервые  новинку  сексуальной  науки  без
инструкторши, на живом материале.
   Лицом Ленка была не ахти, но шея -  как  у  хорошей  лошади,  длинная,  с
изгибом,  за  то  и  жемчуг  получила.  Но  вся  фигура   отменная,   гитара
семиструнная:  задница  как  самовар,  выпуклая,  талия  осиная,  груди   же
основательные, в разные стороны торчат  двумя  кульками...  Сам  же  Евгений
Николаевич был в молодые годы красавец - с актером Кадочниковым  одно  лицо.
Теперь-то не помнит никто, а раньше девки на улице за ним бегали, автографов
просили. Он давал: "Кадочников"  писал  большими  твердыми  буквами  на  чем
попало. И приключения даже случались на этой почве...
   В числе приглашенных не родственников был еще Валера, Валерий Михайлович,
молодой  друг  хозяина  дома.  Молодость  его  друзей  исчислялась  в  шкале
относительной, Валерию Михайловичу было  за  сорок.  Был  он  отчасти  друг,
отчасти воспитанник, а отчасти  и  пожизненный  должник.  За  длинную  жизнь
Евгения Николаевича накопилось у него много и должников, и недоброжелателей,
и врагов, и завистников. Профессия у него была такая - прокурор. Смолоду  он
был человеком свиты, но мелким, в самом хвосте. Как окончил свое юридическое
образование  в  конце  сорок  первого  года,   так   и   направили   его   в
соответствующие органы. Работал  в  Министерстве,  но  недолго,  перевели  в
СМЕРШ, опять на должность  незначительную,  скорее  писчую.  Первый  сильный
карьерный шаг произошел,  когда  его  привлекли  к  участию  в  Нюрнбергском
процессе как самого малого чиновника, и тогда открылась  перед  ним  великая
перспектива, почти уму не внятная, ошеломляющая. Другой бы попался на  этом.
Но не Евгений Николаевич. Он крепко задумался - и остановился. Не то что его
личный опыт, а как будто каждая клетка мозга и крови вопила - остановись!  И
он отступил на шаг, пропустил впереди себя одного умницу, потому  что  вроде
как обнаружилась сердечная болезнь - кстати. И стал  он  вторым  лицом.  Как
мудро это было! Все первые лица, все до единого, сгорели синим пламенем, кто
на чем, по большей части  и  ни  на  чем,  а  он,  со  своей  второй  ролью,
отсиделся, и пронесло.
   - Все чудом, чудом все, - рассказывал Евгений Николаевич другу Валере  об
увлекательнейших событиях его молодости. - Не раз, не два,  и  не  сосчитаю,
сколько - проснусь среди ночи, и вдруг как  огнем  озарит:  или  в  больницу
залечь, или сделать опережающее движение, или  даже  -  демобилизоваться.  И
такое было...
   В юриспруденции Валерий ничего не понимал, зато в антикварном  деле  имел
чутье необыкновенное. Помог ему  Евгений  Николаевич,  молодому  дураку,  из
одного дела выпутаться.  Валерий  со  своей  стороны  немало  консультировал
старшего товарища в тонких и интересных предприятиях, которые  и  составляли
главный  интерес  жизни  бывшего  прокурора.  Это  собирательство,  случайно
начавшееся у Евгения Николаевича в давние военные, а особенно в послевоенные
времена, сделалось с годами настоящей  профессией,  прокурорская  же  работа
превратилась в почтенную завесу, но не вполне декоративную: чем  далее,  тем
более вкладывал прокурор неконвертируемых советских денег  в  конвертируемые
ценности.
   Место  Евгения  Николаевича  было  во  главе  стола,  а   за   остальными
пятнадцатью кувертами, в павловских полукреслах  и  на  гостином  диване  со
скалочками  сидели,  своими  неразумными  задницами  не  ощущая   художества
безукоризенной мебели, безмозглые претенденты на его имущество -  видимое  и
невидимое, то есть то, которое укрыто было в  двух  тайных  стенных  сейфах,
движимое, которое они начнут делить еще до похорон, и  недвижимое,  то  есть
эту самую квартиру и дачу  не  ахти  какую,  но  на  гектарном  генеральском
участке в двадцати километрах от Москвы, на берегу реки... Наследнички, ни в
чем ни уха ни рыла... Ненавидел же он их всех! Но не так просто, не  каждого
в отдельности - Машуру так даже и  любил,  и  внучатного  племянничка,  Сашу
Козлова, по  прозвищу  Серенький  Козлик,  жалел,  всю  жизнь  ему  помогал,
образование дал. Но  ведь  убогий  человек,  ни  в  чем  понятия  не  имеет.
Ветеринар! Собачьим приютом заведует! Всю жизнь по  соседям  и  по  знакомым
кости собирает! Раз в неделю приезжает  к  Евгению  Николаевичу  за  мясными
объедками - Екатерина Алексеевна в пакет собирает. Вот  и  теперь  сидит  за
столом и, наверное, прикидывает, сколько объедков своим  собачкам  унесет...
Покойной сестры две пожилые дочери, одна в розовом, другая в голубом -  дуры
комолые, одна в хозмаге всю жизнь проработала, по три рубля  крала,  вторая,
смешно сказать, воспитательницей в детском саду тридцать лет  работает...  И
своих четверых девок наплодила, одна другой уродливей, но похожие, различить
нельзя... Наследницы!
   Но  своих  де