онкие
ноги, забилась матери под руку, как цыпленок  под  крыло  рыхлой  курицы.  В
Кате, хоть ей было под сорок, действительно было  что-то  цыплячье;  круглые
глаза на белесой перистой головке, тонкая шея, длинный нос клювиком.  Птичье
очарование, птичья бестелесность. Мать и дочь любили друг друга безгранично,
но сама любовь препятствовала их близости: более всего они боялись причинить
друг другу огорчение. Но поскольку жизнь состояла главным образом из разного
рода огорчений, то постоянное  умолчание  заменяло  им  и  тихую  жалобу,  и
сладкие взаимные утешения, и совместные вслух  размышления,  и  потому  чаще
всего  они  говорили  о  Гришином  насморке,  Леночкиных  экзаменах  или   о
снотворном для Мур. Когда же случалось в их жизни что-то  значительное,  они
только прижимались теснее и еще дольше, чем обычно, молча  сидели  на  кухне
перед пустыми чашками.
   - Перед отъездом он подарил мне микроскоп, маленький, медный, чудо  какой
хорошенький, -  улыбнулась  Катя,  -  а  я  его  сразу  же  отнесла  к  Тане
Завидоновой, помнишь, во втором классе со мной училась?
   - Ты мне никогда про микроскоп не  рассказывала,  -  Анна  Федоровна,  не
поднимая глаз, поплотнее укуталась в халат.
   - Мне казалось, ты расстроишься, если я его домой принесу... А Завидонова
мне его так и не вернула. Может, ее отец пропил... Знаешь, я ведь его ужасно
любила... А почему вы все-таки развелись?
   Вопрос был трудный, и ответов  на  него  было  слишком  много  -  как  по
ступеням в подпол спускаться, чем глубже, тем темней.
   - Мы поженились и сняли комнату в Останкине, у  просвирни.  Плита  у  нее
всегда была занята, но весь дом был в просфорах. Там  ты  и  родилась.  Твоя
первая еда была эти просфоры. Мы прожили там четыре  года.  Мур  с  сестрами
жила. Эва в городе, Беата на даче. Тетя Эва всю жизнь ее обслуживала, блузки
крахмалила. Старая дева, тайная католичка, строга была необыкновенно, никому
ничего не спускала, а Мур боготворила. Умерла внезапно, ей и шестидесяти  не
было. И мать меня сразу затребовала. Чужой прислуги не терпела.
   - А почему ты ей не сказала "нет"? - резко вскинулась Катя.
   - Да ей было под семьдесят, и диагноз этот поставили...  Не  могла  же  я
бросить умирающего человека.
   - Но ведь она же не умерла...
   - Марек тогда  сказал,  что  она  бессмертна,  как  марксистско-ленинская
теория. Катя хмыкнула:
   - Остроумно.
   - О да. Но, как видишь,  он  ошибся.  Мама,  слава  Богу,  даже  марксизм
пережила. А опухоль инкапсулировалась. Съела  часть  легкого  и  замерла.  Я
ухаживала за ней, тетя Беата за тобой. Она детей не выносила, тебя  сразу  в
Пахру перевезли, только к школе забрали.
   - А почему отец сюда с тобой не переехал?
   - Об этом и речи не было. Она его ненавидела. Он так в Останкине и жил до
самого отъезда.
   - А разве тогда выпускали?
   - Особый случай. Через Польшу. Мать его, коммунистка, бежала из Польши  с
ним и его старшим братом в Россию, отец остался в Польше и погиб. Семья была
большая, многие спаслись, кто-то уехал в Голландию, кто-то в Америку. Я  уже
не помню, Марек рассказывал. У тебя целая куча родни по всему миру. Да и сам
он, видишь, в ЮАР, - вздохнула Анна Федоровна.
   - А что Мур? - продолжала запоздалое расследование Катя.
   Анна Федоровна тихо засмеялась:
   - Она вызвала на завтра маникюршу и велела погладить полосатую блузку.
   - Да нет, я имею в виду тогда...
   - Мур запретила мне переписываться. Однажды приехал какой-то израильтянин
польского происхождения, привез  мне  несколько  сот  долларов  и  для  тебя
игрушки, одежки, она узнала и такой скандал мне закатила, что  я  не  знала,
куда деваться. Не знаю, чего я больше испугалась. В те  времена  за  доллары
просто-напросто  сажали.  Я  этому  поляку  все  вернула  и  просила  Мареку
передать, чтоб он нас поберег и ничего бы нам не слал.
   - Какая все это глупость... - прошептала Катя снисходительно и  погладила
мать по виску.
   - Да нет, это жизнь, - вздохнула Анна Федоровна.
   Но осадок после разговора остался  неприятный:  Катя,  кажется,  дала  ей
понять, что она не правильно живет... Прежде такого она не замечала.
   После многодневных  морозов  немного  отпустило  -  начался  снегопад,  и
Замоскворечье на глазах заносило снегом. Из нечеловечески высокого  подъезда
сталинского дома  на  мрачном  гранитном  цоколе  вышел  пожилой  человек  в
толстенной дубленке и в треухе из двух лисиц сразу. Навстречу ему по широкой
лестнице поднимался какой-то сумасшедший в бежевом пиджаке,  красном  шарфе,
перекинутом через плечо, без шапки, в седых заснеженных кудрях.
   Дверь еще не  захлопнулась,  и  седой  ловко  обогнул  крепко  укутанного
человека и юркнул в подъезд.
   Вошедший позвонил в нужную дверь и  услышал,  как  затопали  чьи-то  шаги
прочь  от  двери,  потом  ясный  женский  голос  закричал:  "Гришка,   отдай
пластилин!". Затем он услышал легкий звон стекла, раздраженный возглас:  "Да
откройте же дверь!" - и наконец дверь открылась.
   За  дверью  стояла  крупная  пожилая  женщина,  в  глубине  лица  которой
проклевывалось знакомое зернышко. Возможно, зернышком  этим  была  небольшая
лиловатая фасолинка на шеке, которая в давние годы выглядела милой и  легкой
родинкой. Женщина держала в одной руке отбитое горлышко стеклянной  банки  и
смотрела на него с испугом.
   В конце коридора, там, где он заворачивал к  маленькой  комнатке,  стояла
лужа, а в ней с тряпкой в руках - незнакомая девушка, приходящаяся вошедшему
даже не дочкой, а внучкой. Была она  очень  высокой,  нескладной,  с  узкими
плечами и круглыми глазами. Из дальней комнаты снова раздался крик: "Гришка,
отдай пластилин!"
   Гость  вкатил  за  собой  чемоданчик  на  колесах  и  остановился.   Анна
Федоровна, отсасывая кровь из порезанного пальца, сказала ему буднично:
   - Здравствуй, Марек!
   Он обхватил ее за плечи:
   - Анеля, можно с ума сойти! Весь мир изменился, все другое,  только  этот
дом все тот же.
   Из дальней комнаты вышла Катя с упирающимся Гришей.
   - Катушка! - ахнул вошедший.
   Это было давно забытое детское имя Кати, данное ей в те далекие  времена,
когда она была толстеньким младенцем.
   Катя, глядя в его моложавое загорелое лицо, гораздо более  красивое,  чем
казалосьей по памяти, вспомнила, как сильно его любила, как стеснялась  этой
любви и скрывала ее от матери, боясь  причинить  ей  боль.  А  теперь  вдруг
оказалось, что в глубине сердца эта любовь не забылась, и Катя  смутилась  и
покраснела:
   - Вот мои дети, Гриша и Леночка.
   И тут он заметил, что  у  Кати  немолодое  морщинистое  личико  и  ручки,
сложенные лодочкой под подбородком, тоже уже немолодые. И он  не  успел  еще
разглядеть своих новообретенных  внуков,  как  медленно  открылась  дверь  в
глубине  квартиры  и  в  дверном  проеме,  тонко  позвякивая  металлическими
планками ходунков, появилась Мур.
   - Пиковая Дама, - прошептал гость в величайшем изумлении. - Можно сойти с
ума!
   Он почему-то весело засмеялся, кинулся целовать ей  руку,  а  она,  подав
великосветским  движением  сушеную  кисть,  стояла  перед  ним,  хрупкая   и
величественная, как будто именно к ней и  приехал  этот  нарядный  господин,
заграничная  штучка.  Своей  наманикюренной  ручкой  отвела   великосветская
старушка всеобщую неловкость, и всем членам семьи стало совершенно ясно, как
надо себя вести в этой нештатной ситуации.
   - Ты чудесно выглядишь, Марек, - любезно заметила она. - Годы  идут  тебе
на пользу.
   Марек, не выпуская ее спасительной ручки, застрекотал по-польски
   ...Так  случилось,  что  это  был  язык  их  детства,  урожденной   панны
Чарнецкой, родившейся в одном из полуготических узких домов Старого Мяста, и
внука аптекаря с  Крохмальной,  всему  миру  известной  по  разным  причинам
еврейской улицы Варшавы.
   Катя переглянулась с матерью: и  здесь  Мур  завладела  вниманием  прежде
дочери, прежде внуков.
   - Ты можешь зайти ко мне в комнату, - милостиво  пригласила  она  Марека,
как будто забыв, как сильно он не нравился ей тридцать лет  тому  назад.  Но
тут произошло нечто неожиданное.
   - Благодарю вас, мадам. У меня всего полтора часа времени  сегодня,  и  я
хочу провести его с детьми. Я зайду к вам завтра,  а  сейчас,  разрешите,  я
провожу вас в вашу комнату.
   Она не успела возразить, как он решительно и весело развернул  ее  карету
вместе с ней и ввез в будуар.
   - У вас  по-прежнему  элегантно.  Разрешите  посадить  вас  в  кресло?  -
предложил он тоном, в котором не было и намека на какую-то иную возможность.
   Анна Федоровна, Катя и Леночка стояли в дверях наподобие  живой  картины,
ожидая визга, вопля, битых чашек. Но ничего этого не последовало: Мур кротко
опустилась в кресло. Он нагнулся, потрогал ее узкую стопу, всунутую в  сухой
туфелек из старой синей кожи, и сказал довольно строгим голосом:
   - Ну нет, такую обувь вам совершенно нельзя носить. Я пришлю вам туфли, в
которых вам будет отлично. Специальная фирма. Только  пусть  девочки  снимут
мерку.
   Он оставил ее одну, прикрыл за собой дверь, и Анна Федоровна спросила его
в совершеннейшем изумлении:
   - Как ты можешь с ней так разговаривать?
   Он небрежно махнул рукой:
   -  Опыт.  У  меня  в  клинике  восемьдесят  процентов  пациентов   старше
восьмидесяти, все богатые и капризные. Пять лет  учился  с  ними  ладить.  А
матушка твоя - настоящая Пиковая Дама. Пушкин с нее писал. Ладно. Пойдем-ка,
Гриша, посмотрим, что там в чемодане лежит.
   И Гриша, немедленно забыв про пластилин, которым он только что так  ловко
залепил сток в раковине, потянул за собой ладный чемоданчик  многообещающего
вида.
   Анна Федоровна стояла возле накрытого стола. Все происходящее  как  будто
не имело к ней никакого отношения.  Даже  верная  Катя  не  сводила  глаз  с
загорелого  лица  Марека,  и  улыбка  Катина   показалась   Анне   Федоровне
расслабленной и глуповатой.
   "Как хорошо, - думала она, - что не  покрасила  волосы  из  того  темного
флакончика, который купила позавчера,  он  бы  вообразил,  что  я  для  него
моложусь. Но все-таки нехорошо, что я так распустилась, вот он  уедет,  и  я
покрашу".
   Он оглянулся в ее сторону, сделал знакомый жест кистью  руки,  как  будто
играл в пинг-понг, - и Анна  Федоровна  вспомнила,  как  он  ловко  играл  в
пинг-понг, входивший в моду во времена их жениховства.
   Легко и свободно он разговаривал с детьми. Катю он держал  за  плечо,  не
отпуская, и она млела под рукой, как корова.
   "Именно как корова", - подумала Анна Федоровна.
   Подарки были отличные - радиотелефон, фотоаппарат,  какие-то  технические
штучки. Он вынул из внутреннего кармана своего ворсистого пиджака  альбомчик
с фотографиями, показал  свой  дом  в  Йоханнесбурге,  клинику  и  еще  один
красивый двухэтажный дом на берегу моря, который он называл дачей.
   Потом он посмотрел на часы, потрепал Гришу по затылку и спросил, когда он
может прийти завтра. Он провел у них  в  доме  действительно  всего  полтора
часа.
   - Мне бы хотелось пораньше. Можно? - он обратился к Анне Федоровне, и  ей
показалось, что он немного ее боится.
   - Ты без пальто? - восхитился Гриша.
   - Вообще-то куртка у меня в гостинице есть, да  зачем  она?  Меня  машина
внизу ждет.
   Дети смотрели на него с таким восхищением,  что  Анна  Федоровна  немного
расстроилась и тут же сама устыдилась: все, в конце концов, так понятно,  он
всегда был обаятельным, а к старости стал еще и красивым... Но в душе у  нее
ныло от смутной горечи и недоумения.
   Как это часто бывает, семейная традиция безотцовщины в  каждом  следующем
поколении усиливалась. Собственно говоря, последним мужчиной -  отцом  в  их
семье - был старый Чарнецкий, потомок лютого  польского  воеводы,  нежнейший
родитель трех красавиц: Марии, Эвелины и Беаты.
   Сама Анна Федоровна  осталась  сначала  без  матери,  когда  Мур  бросила
доктора Шторха по мгновенному вдохновению, выйдя однажды из дому  и  как  бы
забыв  вернуться.  Через  несколько  дней  она  прислала  за  вещами  первой
необходимости, среди которых не  значилась  полуторагодовалая  дочка.  Новое
замужество Мур было еще неокончательным, но уже  в  правильном  направлении.
Чутье подсказало ей, что время декадентских поэтов  и  неуправляемых  героев
закончилось. Первая проба Мур в  области  новой  литературы  была  не  самая
удачная, зато последующие в конце концов увенчались успехом:  образовался  у
нее настоящий советский классик, гений лицемерия в аскетической оболочке и с
самыми  нуворишскими   страстями   вдуше.   Показывая   коллекцию   фарфора,
свежекупленного Борисова-Мусатова или эскиз Врубеля, он обаятельно  разводил
руками и говорил:
   - Это все Муркины причуды. Взял бабу-то из благородных, теперь отдуваться
приходится...
   Последний брак был отличный, и маленькая Анна пребывала с родным отцом  -
до поры  до  времени  о  ней  не  вспоминали.  Мур  снова  вошла  в  большую
литературу, у  нее  был  роман  с  главным  драматургом,  с  очень  заметным
режиссером и несколько легких связей на хорошо оборудованном для этого  фоне
первоклассных  южных  санаториев.  Построился,  наконец,  солидный   дом   в
Замоскворечье, где квартиры выдавали не из плебейского счета на метродуши, а
в соответствии с истинным масштабом  писательской  души.  Но  и  здесь  были
какие-то  бюрократические  ограничения,  пришлось  прописать  к  себе  обеих
сестер, и решено было  забрать  девочку.  К  тому  же  Мур  обнаружила,  что
принадлежащий ей классик неплатоническим оком взирает на пышных  подавальщиц
и молоденьких горничных, и решила,  что  пришла  пора  укрепить  семью,  дав
возможность  классику  проявить  себя  в  качестве  родителя  уже  подросшей
девочки.
   Мур забрала у престарелого хирурга семилетнюю дочку.
   Обожавшая отца девочка была  перевезена  из  сладостно-ленивой  Одессы  в
чопорную, только что полученную московскую квартиру  и  постепенно  забывала
отца, общаться с которым ей было теперь запрещено. По настоянию Мур  девочке
поменяли птичью  немецкую  фамилию  на  всесоюзно  известную,  велели  звать
толстого лысака "папой" и оставили на попечении  второй  тетки,  пребывающей
круглогодично на писательской даче. Через несколько  лет  наступили  военные
времена, эвакуация в Куйбышев, от которого остался во  всю  жизнь  незабытый
ужас холода, возвращение  в  Москву  в  жарком  правительственном  вагоне  и
счастливая встреча с Москвой, именно в эти первые после  возвращения  месяцы
ставшей для нее родным городом. Своего отца она  так  никогда  больше  и  не
видела и только смутно догадывалась о своем глубиннейшем с ним сходстве.
   Дочь Анны Федоровны  Катя  сохранила  о  своем  отце  еще  более  смутные
воспоминания. Это были обрывчатые, но крупным планом заснятые картинки:  вот
она, больная, с завязанными ушами,  а  отец  приносит  ей  прямо  в  постель
щенка... вот она стоит на крыльце и наблюдает, как он выуживает из колодца с
помощью длинной палки с крюком на конце утопленное ведро... вот они  выходят
из деревянного домика с горько-дымным запахом, идут по заснеженной дороге  в
огромный царский дворец, где большие окна от  пола  до  потолка,  изразцовые
печи, картины на стенах и пахнет летом и лесом...
   Приезды отца в Пахру, где Катя, как в свое  время  и  ее  мать,  жила  до
школы,  почему-то  почти  не  запомнились.  Сохранилось  лишь   одно   яркое
воспоминание: она, Катя, в пятнистой кошачьей шубе и меховой шапке  идет  по
узкой тропинке к остановке автобуса, держась  одной  рукой  за  тетю  Беату,
другой - за отца. Автобус уже стоит на остановке, и она страшно боится,  что
он опоздает, не успеет в него влезть, и, вырвав свою руку, она кричит ему:
   - Беги, беги скорей!
   В том же году он и выполнил Катину рекомендацию.
   Удивительно даже, на какую глубину была похоронена детская любовь: многие
годы Катя совсем не вспоминала ни о  нем,  ни  о  честной  немецкой  вещице,
пригодной для изучения клеток кожицы лука и лапок блохи...
   Катина ранняя  дочка  Леночка  и  вовсе  не  помнила  своего  отца.  Катя
развелась с мужем через год после рождения Леночки. Алиментов она никогда от
него не получала и только слышала от общих знакомых, что он жив.
   Семья,  до  рождения  Гриши,  состояла  из  четырех  женшин,  но   полное
отсутствие  мужчин  никого,  кроме  Мур,  не   беспокоило.   Мур,   привычно
рассматривавшая свою дочь Анну как существо бесполое,  бесцветное  и  годное
только на торопливое ведение домашнего  хозяйства,  недоумевала,  отчего  ее
внучка Катя так скучно живет. Удивительный для Мур факт: откуда дети берутся
при такой полнейшей женской  бездарности?  Ну  прямо  как  животные:  е...ся
исключительно для размножения...
   Мур была относительно Кати глубоко не  права.  У  нее  была  на  редкость
удачная несчастная любовь,  ради  которой  она  и  оставила  своего  первого
невнятного мужа, и с предметом своей великой любви она  изрядно  мытарилась,
родила от него Гришку и уже тринадцатый год  бегала  к  своему  совестливому
любовнику на редкие свидания и откладывала с года на год момент  настоящего,
неодностороннего знакомства  сына  с  тайным  отцом.  Семья  -  это  святое,
утверждал он, и Катя не могла с ним не соглашаться.
   Безотцовщина,  таким  образом,  стала  в  их   семье   явлением   глубоко
наследственным, в трех поколениях прочно утвердившимся.  В  голову  ни  Анне
Федоровне, ни Кате, ни даже входящей в возраст Леночке не пришло бы  в  этот
дом, целиком и полностью принадлежащий Мур, привести даже самого  скромного,
самого незначительного  мужчину.  Такого  права  Мур,  полная  великолепного
пренебрежения к своим женским потомкам, за ними не оставляла. Анна Федоровна
и Катя вполне смирились и с духом безотцовщины, и с женским одиночеством,  а
Леночка, девочка инфантильная как раз в той области, где с великой  полнотой
проявилась одаренность ее прабабушки, вообще об этом не задумывалась.
   Тем острее почувствовала Анна Федоровна, как весь дом сошел с  ума  после
первого же прихода  Марека.  Не  только  восьмилетний  Гришка,  но  и  дылда
Леночка, в ту зиму почти уже дотянувшаяся до метра восьмидесяти, и сама Катя
выбегали на звонок Марека с такой восторженной прытью, как будто  за  дверью
стоял по меньшей мере Дед Мороз. Марек и держал эту безвкусную  красно-белую
ноту: над африканским загаром дымились ярко-белые кудрявые волосы, а  вместо
пошлого красного халата с белым ватным воротником  был  закинут  вокруг  шеи
шерстяной шарф  глубокого  кровяного  цвета  и  того  высочайшего  качества,
которое материальные ценности почти превращают в духовные. Как и  полагалось
Деду Морозу, он был весел, румян и невероятно  щедр  на  всякие  угощения  и
подарки, а еше больше на обещания. Даже Мур  проявляла  к  нему  неумеренный
интерес.
   Давно не испытанное  чувство  личного  унижения  мучило  Анну  Федоровну.
Марек, три дня тому назад вообще не знавший о существовании Гриши и Леночки,
сегодня играл в их жизни такую роль: Леночка только о том и говорит, куда ей
выехать на учебу, в Англию или в Америку, а Гриша бредит каким-то  греческим
островом, где у Марека дача - двухэтажная  вилла,  прислонившаяся  спиной  к
розоватой скале и глядящая в маленькую бухту  с  белой  яхтой,  пришпиленной
посредине залива, как костяная брошка на синем  шелке...  Гриша  распотрошил
альбомчик с Марековыми фотографиями,  и  цветные  оттиски  чужой  нереальной
жизни валялись по всей квартире, даже у Мур. Но, самое обидное, Катя  ходила
с дураковатой улыбочкой и даже немного подмурлыкивала,  в  точности  как  ее
бабушка... Ко всему прочему совестливая Анна Федоровна мучилась еще  и  тем,
что носит в себе такие низменные чувства и не может с ними справиться.
   На работе у Анны Федоровны тоже было  неприятное  происшествие.  Один  из
самых тяжелых пациентов последнего времени, поступивший  не  планово,  а  по
травме, молодой милиционер,  был  прооперирован  на  редкость  удачно,  и  с
опред