тей  не  было...  Пораньше  бы  свела  его  жизнь  с  Иваном
Мурадовичем, сделал бы он ему плевую операцию в молодые еще годы,  и  рожали
бы от него бабы...
   А из всех чужих детей любил он одну - Люську,  Эммочкину  дочь.  Но  она,
стерва, с характером, уехала в Израиль -  скандально,  против  семьи  пошла.
Евгению  Николаевичутогда  работу  пришлось  менять  из-за  этого   шального
отъезда. Впрочем, к лучшему повернулось...  А  часики  анкерные,  английской
работы, мастера Грэхама, Люська все же взяла,  вывезла,  квартиру  купила  в
Тель-Авиве, а сколько еще от тех часов осталось - этого  Евгений  Николаевич
не знал. По аукционам последнего времени цена тем  Грэхамовским  часикам  от
трехсот тысяч начинается... Тогда же  Евгений  Николаевич  понял,  что  есть
большое достоинство в миниатюрных предметах - с точки зрения вывоза. Если  с
его коллекцией толково распорядиться - не один миллион потянет...  А  Люська
ухаживать за матерью не приехала, как Эммочка ее  звала.  На  похороны  зато
приехала - наследство получать! Наследница! Вот уж кто  ничего  не  получит,
так это Люська... Сколько раз потом пыталась подмылиться, и  сама,  и  через
Машуру. Нет так нет. Машка, девочка маленькая, за  бабушкой  ухаживала,  она
больше заслужила... Но тоже - вспомнить  противно  -  лучшее  Эммино  кольцо
через две недели в метро потеряла, вместе с перчаткой...
   Грызла его мысль о завещании. Очень грызла. И  так  прикидывал,  и  эдак.
Одно время завещания писал - то  на  Машуру,  то,  обозлившись  на  нее,  на
Валеру, то на  всех  делил,  то  одному  кому-нибудь  все  отписывал.  Да  и
законы-то - что не так, в казну пойдет. И этот  вариант  Евгений  Николаевич
тоже рассматривал: висит, скажем, неплохой Поленов или любимый  сине-розовый
Кустодиев, а под ним надпись: "Дар Русскому музею от Е. Н,  Кирикова".  Нет,
не греет...
   Так и получается, что помирать ему невозможно  из-за  нерешенности  этого
вопроса, следовательно, главное дело - здоровье поддерживать, покуда решение
не явится. Да, собственно, торопиться было некуда. Жаловаться - не  на  что.
Если какие неполадки возникали в механизме, он, как хороший хозяин,  тут  же
устранял. Урология и все, что около  лежит,  -  Иван  Мурадович  обслуживает
наилучшим образом. В позапрошлом году прооперировал  косточку  на  ноге.  До
того  -  зубы  металлокерамические,  самые  лучшие  поставил.  Даже  слишком
хорошие, могли бы чуток пожелтее, понатуральнее быть. Массажист  Саша  ходит
три раза в неделю, уже лет двадцать. Наверное, уже две машины на его  деньги
купил... Не жалко. Ничего не жалко. Эммочкина наука - она его научила  денег
на себя не жалеть. Тратить. До нее он только одно знал - котлы. Часы-часики,
тикалки наручные, каминные, каретные, кабинетные... Эммочка  глаза  открыла,
всему научила... Глаз! Вкус! Чутье! Все, что в доме есть, - посуда, серебро,
мебель, картины - высшей пробы. А наследников толковых - нету, хотя народу -
полный стол! И всем хочется. Даже Екатерина  Алексеевна,  услужающая,  и  та
претендует на строчку в завещании...  Но  она  хоть  в  чем-то  разбирается:
холодные закуски всегда прекрасно стряпает, и пироги дрожжевые  ей  удаются,
но горячее - хоть тресни! - всегда пересушивает... Впрочем,  гурманов  среди
них нет, народ непривередливый, мало кто и  заметит,  если  поросенок  будет
суховат - ишь, как по  буфету  ударяют.  Только  Иван  Мурадович,  восточный
человек,     понимает,     что     на     тарелке     лежит.     Ест      он
аристократически-отстраненно, с выражением лица благосклонно безразличным, и
рука его того же оттенка,  что  слоновая  кость  черенка  рыбной  серебряной
вилки... Впрочем, он и одними голыми пальцами, без вилки  и  ножа,  тоже  ел
таким  образом,  что  в  голову  приходила  мысль  об  игре  на  музыкальном
инструменте  или  о  тех  интимных  операциях,  которыми  он  двадцать   лет
занимался... Лицо у Ивана Мурадовича было лишено выражения, и уж  во  всяком
случае никакого отношения к пище - восторженного, оценивающего или жадного -
на нем не написано. Угощение, собственно говоря, было для мусульманина  либо
бесспорно несъедобным  -  вроде  студня  и  поросенка,  либо  подозрительно,
например, пирожки с мясом и салат неизвестно с  чем.  И  ел  Иван  Мурадович
очень с большим выбором и умеренно - белую рыбу, свежие  огурцы,  баклажаны,
зелень...  Думал  же  он  вовсе  не  о  еде.  а  о  старшем  сыне   Абдулле,
заканчивающем в Лондоне коммерческую школу, о том, что  собирался  лететь  к
нему в эту субботу, но в пятницу  предстояла  операция  над  увядшим  членом
одного богатого человека. И, пожалуй, улететь ему не удастся... Он  презирал
своих пациентов,  теряющих  мужскую  силу  к  пятидесяти.  Дед  его  женился
последний раз в семьдесят восемь, и молодая родила ему  еще  трех  детей,  и
последний был его отцом. И ни о каком медицинском подспорье и не думали  эти
азиатские старики, сухие, белобородые, с  нестареющими  своими  кинжалами...
Размышлял Иван Мурадович  о  преимуществе  мусульманского  мира,  о  могучей
витальной силе, давно иссякшей у европейцев... А вот  женщины  русские  были
привлекательны, очень привлекательны... Поглядывал на Машуру, с ее ангельски
кошачьим личиком, на еще одну, в розовом, увядшую,  длиннолицую,  но  чем-то
привлекательную... И он медленно орудовал рыбным ножом...
   Машура, Эммочкиного воспитания, тоже умела есть, а муж ее Антон - вахлак.
Рубает, как матрос. Если Машка с ним разведется, я ее сюда пропишу. Иначе  -
нет. По теперешним законам, муж имеет право на ее  собственность,  если  она
получена в то время, когда они состояли в браке. А  может,  Ленку  питерскую
пропишу. Скажу - как родственницу, если разведешься. Нет, это как раз  будет
глупость. Она-то с радостью разведется.  Еще  и  притащится  сюда  со  своей
дочкой. Скушная материя... Собственно говоря, завещание-то  давно  уже  было
написано. Только оно перестало Евгения Николавевича удовлетворять.  И  зачем
он голову ломает, в каких долях этим придуркам добро разделить?  Машура  вон
за полчаса разгрохала тарелку и два  бокала,  причем  один  совсем  хороший,
старого русского стекла... Ну зачем ей посуда?
   Гости кушали и славили хозяина -  за  ум,  талант,  умение  жить,  желали
многих лет жизни, а хозяин ругал себя, что устроил это скучное  празднование
вместо  того,  чтобы  взять  путевку  в  Карловы  Вары   и   отметить   свое
восьмидесятилетие там, в компании какой-нибудь молодой  бабешки,  или  Ленку
питерскую с собой взять, или еще одну, Ирину Ивановну, агентшу  из  турбюро,
она ему намекнула, что поехала бы с ним... Да мало ли...
   Разошлись в первом часу. Екатерина Алексеевна была отпущена после  подачи
горячего, Машура сносила чайную посуду на кухню,  а  Евгений  Николаевич  из
кабинета ожидал стеклянного звона, но, видно, она на сегодня программу  свою
уже выполнила. Ленка мыла посуду, опоясавшись длинным полотенцем.
   Евгений Николаевич испытавал некоторое нетерпение - хотелось  испробовать
новинку. И радовался своему нетерпению,  как  свидетельству  не  совсем  еще
умершей эмоциональной жизни.
   Машура наконец ушла, поцеловав деда на пороге. Он  подмигнул  ей.  Обычно
она пихала его мелким кулачком в живот - такая игра сохранилась между ними с
детства. Но на этот раз Машура не ответила. Обиделась, дура, что  я  жемчуга
Ленке подарил. А может, докумекала чего?
   "Да все равно хорошая девочка, - решил Евгений Николаевич и  поцеловал  в
стриженый  мужским  ежиком  затылок.  -  Подарю  ей  на  Новый  год  жука  с
изумрудом". И тут же передумал: лучше денег подарю, долларов триста. На  что
ей жук от Фаберже? Потеряет.
   Ленка тоже была хорошая девочка,  но  в  другом  роде.  Привычки  Евгения
Николаевича давно ей были известны, и вела она себя скромненько, делала вид,
что только для того и приехала,  чтобы  помочь  двоюродному  дядюшке  посуду
после гостей помыть. Ей было тридцать четыре года, и  началась  эта  история
двенадцать лет тому назад,  при  жизни  Эммы  Григорьевны.  Как-то  раз  она
остановилась у них на правах дальней родственницы, приехавшей  в  Москву  на
экскурсию,  и  тогда  случайно   произошло   неожиданное   сближение.   Эмма
Григорьевна отлучилась тогда на Новый Арбат к косметичке. И дядя зашел к ней
в гостевую комнату, и она даже не сразу и поняла, чего  он  хочет,  и  когда
собралась  зарыдать  от  молниеносной  неожиданности  и  не   правдоподобной
ловкости, с которой овладел ею пожилой родственник, он сказал ей строго, как
начальник:
   - А ну перестань! Быстро скажи, чего ты хочешь?  Шубу  хочешь?  Ну,  чего
хочешь, говори!
   И она согласилась на шубу. Дядюшка был щедр, подарил ей на свадьбу тысячу
рублей, когда дочка родилась, опять же денег прислал. Всякий раз, когда Лена
приезжала в Москву, покупал ей такие подарки, что она в  собственных  глазах
вырастала.  Два  кольца  у  нее  было  -   всем   подругам   говорила,   что
наследственные. Мужу,  Сережке,  сказала  -  от  бабушки  наследство.  Одно,
правда, продать пришлось, когда муж чуть в тюрьму не  сел.  Откупились  теми
деньгами. На этот раз была у Лены особая миссия: она  собиралась  у  Евгения
Николаевича  денег  на  квартиру  просить.  У  нее  квартира  была  хоть   и
двухкомнатная, но  всего  двадцать  четыре  метра,  не  повернешься.  Хотела
просить  в  долг,  но  планировала  -  без  отдачи.  Десять  тысяч  долларов
собиралась просить на доплату - соседи  продавали  трехкомнатную.  Это  надо
было воздуху набрать, чтобы такое выговорить. Но  Сережка  очень  напирал  -
попроси у дядьки, он тебе не откажет. Был Сережа  молодой,  на  четыре  года
жены моложе, и  не  подозревал  он  восьмидесятилетнего  старика,  которого,
кстати, в глаза не видел, в сексуальной прыти.
   А Лена не успела и рук  вытереть,  как  Евгений  Николаевич  обхватил  ее
самоварную задницу. Они не часто виделись, давние  любовники.  От  силы  два
раза в год. И играли все в одну и ту же игру - как будто происходит с Ленкой
случайность, нечто - ах! первый раз! И она, юная,  потрясенная,  шарахается,
не очень упорно защищая свою девичью честь. Она давно  знала  о  технических
ухищрениях дядюшки и относилась к этому с уважением -  так-то,  по-простому,
любой дурак может. Если быть честной, ей нравился Евгений Николаевич - запах
его дорогих одеколонов, чистота, красота и богатство его дома, и подарки его
нравились. И как он обставлял всякий раз как будто случайную любовь. С мужем
Сережей все было куда как менее интересно. А в этот раз  Евгений  Николаевич
был вообще - прима, и Ленка догадалась что подшили ему  какую-то  штуковину,
которая была, по всему видать, безотказная.
   Евгений Николаевич оценил новинку не так однозначно, как партнерша, - сам
процесс шел отлично, но завершающая фаза смазанная - вроде как электрический
утюг выключили, он и остывает. За долгие годы общения со специалистами, да и
по складу характера, он не искал ничего таинственного в этом обыкновенном  и
приятном деле, заботился о качественных показателях, но  собирался  назавтра
доложить Ивану Мурадовичу о своих ощущениях и наблюдениях. В общем,  оргазму
не хватало остроты.
   Уезжала Ленка  дневным  поездом,  он  ее  слегка  мариновал  с  подарком.
Конвертик он ей приготовил, но не отдавал... Позавтракали, сыграли партию  в
шахматы - это было странное ее достоинство, очень прилично для дамы играла в
шахматы.  Она  слегка  нервничала,  пора  уже  было  рот  раскрыть  и  денег
попросить, но  все  не  могла  себя  перемочь.  Евгений  Николаевич  выиграл
малоинтересную партию, сложил фигуры в ячейки, белой кожей подбитые, и велел
Ленке принести ему из  кабинета  деревянную  шкатулочку,  которая  стоит  на
письменном столе. Лена принесла. Он велел раскрыть. Там  лежал  конверт.  Он
велел раскрыть - потому что ему хотелось получить еще немного  удовольствия,
видя, как вспыхивает она едва ли не до слез, стесняется, прикладывает руки к
щекам, ахает и целует его в чисто выбритый жидковатый  подбородок.  Она  все
это и проделала, как он  ожидал.  Это  был  отличный  спектакль,  на  двоих,
отменно сыгранный и обоим участникам  доставляющий  неизменное  удовольствие
при минимуме неожиданности.
   Но  на  этот  раз  ждала  Евгения  Николаевича   неожиданность:   Леночка
пересчитала деньги - тысяча долларов там была, ни много ни мало, -  положила
их в конверт, помолчала, опустив густоволосую,  со  старомодным,  как  любил
Евгений Николавевич, пучком  голову,  и,  глядя  в  стол,  тихо  и  деловито
попросила Евгения Николаевича одолжить ей еще  десять  тысяч  на  расширение
площади квартиры...
   Евгений  Николаевич  глазом  не  моргнул,  потукал  чистыми  пальцами  по
шахматному ящичку и сказал деловито:
   - Этот вопрос мы сейчас решать не будем. Отложим на время...
   Лене очень хотелось спросить, на какое время, но она всей душой понимала,
что вопрос этот будет нeправильным, и промолчала.
   Перед дорогой попили чаю, Лена съела пирожное  из  вчерашних  оставшихся,
Евгений Николаевич пирожного не стал. Потом к условленному  времени  приехал
шофер Костя и отвез Леночку на Ленинградский вокзал.
   Евгений Николаевич  позвонил  Ивану  Мурадовичу,  отчитался  о  вчерашнем
мероприятии.  Тот  назначил  ему  на  вторник-чтобы  пришел  в   лабораторию
кое-какие  анализы  сдать.  Потом  Костя  вернулся  и  отвез  его  к  одному
коллекционеру, Илье Израилевичу, - тот был, как  и  Евгений  Николаевич,  не
маньяк какой-то одной идеи, а тоже собирал из разных областей: и  гравюры  у
него были,  и  книги,  и  карты.  Отдельным  предметом  собирательства  были
старинные приборы - всяческие астролябии, подзорные трубы  и  телескопы.  Не
брезговал он и музыкальными шкатулками, И теперь к нему попала  преотличная,
судя по описанию, музыкальная шкатулка восемнадцатого века, с часами,  а  на
часах имеется вроде бы знак  немецкого  часовщика  Петера  Кицинга.  И  Илья
Израилевич просил приятеля взглянуть  на  эту  марку,  точно  ли  Кицинг.  А
Евгению Николаевичу это тоже было небезинтересно -  по  старой  и  первейшей
своей привязанности... И он отложил неприятные размышления  о  завещании  на
другой день, решивши в этот вечер насладиться профессиональным  общением,  а
может,  и  кой-какой  негоциацией.  Илья  Израилевич  славился   по   Москве
способностью всех перепить, а также  необыкновенной  азартностью:  если  ему
чего приглянется, он всех  конкурентов  ценой  перешибал,  иногда  и  весьма
несуразно. А у Евгения  Николаевича  было  одно  русское  бумажное  издание,
весьма редкое, как раз того рода, который Илья Израилевич особенно ценил. До
позднего вечера просидел Евгений Николаевич у приятеля. Начал  с  дружеского
подношения - маленькую книжечку Лисицкого, дореволюционную, из первых, тираж
200 экземпляров. Илья Израилевич даже  забеспокоился  несколько-подарок  был
превышающий  незначительный  повод  встречи...  Выпивали.  Илья   Израилевич
показывал свои диковинки. Евгений Николаевич  долго  рассматривал  шкатулку.
Она не очень  ему  показалась.  Громоздкая,  грубоватая.  Механика,  правда,
безукоризненная, и часовая, и собственно музыкальная  часть.  Подтвердил  ее
происхождение. Этот Илья  Израилевич  начинал  от  мастеровых,  был  механик
отменный и собственноручно  всю  эту  механику  отладил,  на  ход  поставил.
Евгений Николаевич, может, более всего это и  ценил  -  сам  он  имел  глаз,
понимание, а вот руками никогда ни к чему не прикасался, кроме авторучки. Ко
всему прочему дом был еврейский, шумный, время от времени в комнату  к  Илье
Израилевичу  врывалась  какая-нибудь  растрепанная  девица,  одна   из   его
многочисленных дочерей и племянниц, или  младенец.  Он  всем  давал  -  кому
денег, кому телефонный номер из записной книжки, мальчонке лет  шести  вынул
из ящика стола большой красно-синий  карандаш  советских  времен...  Евгений
Николаевич  оглядывал  стеллажи,  шкафы  и  завалы  книг  на  всех  стульях,
расставленные на столах приборы и инструменты и размышлял о  том,  какая  же
судьба ожидает коллекцию Ильи Израилевича... Лохматые девки эти передерутся,
все пойдет по рукам: и футуристы, и коллекция двадцатых годов.  А  ведь  как
хорошо, когда все можно передать в хорошие руки, и в одни.
   В ту ночь Евгений Николаевич плохо спал, и сон снился какой-то дрянной  -
с  покойной  женой  ссорился  из-за  каких-то  билетов.  Только  не  удалось
вспомнить, то ли он хотел ехать,  а  она  возражала,  то  ли  наоборот,  она
требовала немедленно уезжать, а он никуда не хотел. А  потом  набежала  стая
разнокалиберных собак, великое множество, и все, включая Эмму,  исчезло.  Он
проснулся, потом снова заснул, встал  позже  обыкновенного,  долго  лежал  в
постели, вяло обдумывал события двух минувших дней.  Ленке  решил  денег  на
квартиру не давать. Машку - не прописывать. А всех прочих своих  наследников
поочередно пригласить на собеседование, посмотреть, кто чем дышит.
   Главная же забота Евгения Николаевича была коллекция, потому что наличных
денег было у него немного, он дома больше трех тысяч не держал, настоящих же
денег стоила коллекция, причем самая ценная часть ее была еше в шестидесятом
году замурована в сейфе, в стене спальни, и сделано все было так, что  ничем
не простучишь. И три ремонта с тех пор прошли по стенам,  никаких  следов...
Открыть мог только тот, кому Евгений Николаевич сам покажет. Ключи от  сейфа
он давно уже передал Валерию Михайловичу, но не показал, где сейф. Никому не
показал. А надо бы...
   Но это -  в  последнюю  очередь.  Для  начала  Евгений  Николаевич  решил
побеседовать с каждым из  наследников  в  отдельности,  прощупать,  кто  чем
дышит, а там уж и определить, кто наиболее достойный. В списке родственников
значилось двенадцать человек.
   Это  растянувшееся  на   три   месяца   мероприятие   доставило   Евгению
Николаевичу, против  ожидания,  огромное  удовольствие,  начиная  с  первого
визита, когда он пригласил своих племянниц - розовую и голубую -  прийти  не
вместе, а по отдельности. Как он понял,  поссорились  они  по  этой  причине
сразу же, как только начали обсуждение, кто же из них идет второй. Почему-то
каждой из сестер хотелось пропустить другую  впереди  себя...  Кажется,  это
была их первая ссора за всю жизнь. Но ставка оказалась слишком высока:  ясно
было, что речь шла о большом наследстве - одна из сестер  была  многодетная,
считала, что и наследство от дядюшки справедливо делить не на них  двоих,  а
на шесть частей, учитывая ее дочерей. Бездетная  же  уверена  была,  что  по
справедливости - на  двоих,  поскольку  не  должна  она  страдать  от  своей
бездетности - она и так всю жизнь своим племянницам помогала и подарками,  и
деньгами, случалось.
   Евгений Николаевич дал им время  немного  поспорить,  а  потом  пригласил
бездетную, в розовом. И она пришла, полная обиды на  сестру,  на  магазинное
начальство, на общую несправедливость жизни. Евгений  Николаевич  слушал  ее
внимательно, он делал  это  профессионально,  и  вопросы  задавал  короткие,
точные. И, как ей показалось, очень сочувственные. Во всяком случае ушла она
в состоянии удовлетворения, и особенно удачно  удалось  ей  ввернуть  уже  в
дверях, как беспокоится она за  своих  племянниц,  потому  что  одна  только
девочка толковая, учится, а другие три шальные, беспутные, и  прока  от  них
ждать не приходится - стакана воды не подадут. Не то что  она,  их  тетушка,
которая, если что надо, в любой момент тут как тут, и поможет, и  присмотрит
по-родственному...
   В голубом пришла через неделю. Она молчала, на дядюшкины вопросы отвечала
скупо, на жизнь не жаловалась. Говорила - все хорошо, девочки хорошие, и кто
учится - хорошо учится, а кто  работает  -  хорошо  работает.  А  под  конец
разрыдалась, потому что ее чуткой душе открылось, что сестра дорогая  обошла
ее на кривой козе, и  ничего  она  от  дядюшки  не  получит,  а  все  сестре
достанется. И тогда Евгений Николаевич утешил ее, по голове погладил,  вытер
платком, как