айное блюдце сосками, пупок был размером с чашку, выпуклый и  тоже  темный,
глубокий неровный шов шел поперек живота, над треугольной бородкой  вытертых
волос, и все вместе это было  каким-то  страшным  великанским  лицом,  а  не
женским телом.
   - Погорельцы мы!  Все-все  погорело...  как  есть...  -  сказала  женщина
немосковским мягким голосом и запахнула ужасный лик своего тела.
   - Ой, да вы заходите, заходите, - пригласила мама, и  женщина,  озираясь,
вошла.
   Прихожая  нашей  многосемейной  квартиры   была   заставлена   сундуками,
корытами, дровами и шкафами.
   - Я сейчас, сейчас, - заторопилась вдруг мама. - Да вы сядьте, -  и  мама
сняла ящик с венского стула, который был втиснут между Цветковским  сундуком
и тищенковской этажеркой.
   Мама кинулась в комнату, вытянула нижний ящик шкафа,  села  перед  ним  и
стала выбирать из старого белья подходящее для погорелицы.  Две  длинноногие
пары дедовых кальсон бросила она  на  пол  и  побежала  на  кухню.  Разожгла
примус, поставила на него кастрюлю и снова метнулась в комнату.
   Женщина сидела на стуле и все разглядывала рогатую вешалку  Кудриных,  на
которой висели ватник и шинель.
   А мама выбросила все с полок шкафа и быстрыми пальчиками перебирала  свои
тряпки. Мама была маленького роста, и все ее вещи  были  маленькие,  но  она
нашла то, что искала, - бабушкину коверкотовую  юбку  и  старинную  огромную
рубаху из пожелтевшего батиста.
   И снова мама побежала на кухню, а я понеслась за ней, потому что  боялась
остаться наедине с тем великаном, что был спрятан у тетки под плащом.
   Сосед Цветков высунулся в коридор.
   - Погорельцы вот, - сказала ему мама  виноватым  голосом,  но  он  быстро
захлопнул свою дверь.
   Мама налила большую миску переливчатого перлового  супа,  отрезала  кусок
серого хлеба и вынесла погорелице.
   - Вот, покушайте пока, - попросила мама тетку, и тетка приняла  миску,  -
Ой, да так неудобно, - всполошилась мама и притащила газету. Постелила ее на
покрытый сине-красным ковром Цветковский сундук, усадила женщину  как  бы  к
столу.
   - Дай тебе Бог здоровья, - сказала женщина и принялась за суп.
   А я наблюдала сквозь щель неплотно прикрытой двери, как  лениво  она  ест
перловый суп, бросая в него кусочки хлеба, скучно  водя  ложкой  в  миске  и
посматривая по сторонам.
   Зубов у нее не было.
   "Видно, и зубы сгорели, - подумала я. И еще:
   - Она тоже не любит перловый суп".
   А мама засовывала в узел шелковое трико  лососинового  цвета  с  луковыми
заплатами и говорила тихонько не то мне, не то самой себе:
   - Господи, ну надо же такое, чтоб прямо голой, на улицу...
   А женщина доела суп, поставила миску на пол... встала, распахнула плащ...
глаз я не могла отвести от ее странных тихих движений.
   Наконец мама выволокла узел в коридор:
   - Вот. Собрала... Да вы оденьтесь, оденьтесь. У нас ванная комната  есть,
- предложила мама.
   Но женщина отклонила предложение:
   - Детки меня ждут... Мне бы деньжонок  сколько-нибудь...  -  А  мама  уже
вынимала сложенную в четыре раза тридцатку. - Спасибо, век вашу  доброту  не
забуду, - поблагодарила женшина скороговоркой, и мама закрыла за ней дверь.
   Потом, собирая с полу разбросанные вещи, мама говорила  мне  в  некотором
недоумении:
   - А штаны сразу могла бы надеть, правда?
   Я не сразу ответила, потому что мне кое-что надо было обдумать и понять.
   - Штаны холодные, - сообразила я наконец, - а ковер теплый.
   Было солнечно и снежно, с детьми в такую погоду полагалось гулять.
   - Может, погуляешь сама под окошечком? - извиняющимся голосом  предложила
мама, кося на свои таблицы.
   Я согласилась великодушно. Мама бросила в меня ворохом шерстяной одежды -
кофтами, рейтузами, варежками и носочками. Меня снарядили, подвязали  поясом
желтую плюшевую шубу, сшитую бабушкой из старого покрывала, желтую шапку  из
того же самого покрывала застегнули под подбородком,  дали  лопату  и  синее
ведрецо  и  вывели  на  лестницу...  Прямо   перед   нашей   дверью   лежала
разворошенная куча маминых вещей. И бедные отвергнутые трико лежали сверху.
   - Ой, что же это... - пролепетала моя маленькая мамочка.
   - Я же тебе говорю, штаны-то холодные, а ковер теплый... - все пыталась я
объяснить маме положение вещей.
   - Да какой ковер? - наконец услышала меня мама.
   - Тот, что на сундуке лежал... Она его на  себя  надела,  -  объяснила  я
несмышленой маме.
   И тогда мама вдруг всплеснула руками и захохотала:
   - Ой, что же я наделала! Ну, Цветкова меня убьет!..

***

   Моя мама была биохимиком, и любовь ее к  восхитительно  стеклянной  науке
происходила, вероятно, из того же милого женского корня, откуда произрастает
любовь к стряпне. Как мне нравилось в детстве бывать в маминой  лаборатории,
разглядывать на высоких столах штабеля пробирок с разноцветными  растворами,
стройные, с птичьими носами бюретки, толстые темные бутыли. И как  же  ловко
мама управлялась со всем  этим  сверкающим  стеклом...  Готовила  мама  тоже
преотлично. И соуса, и пироги, и кремы... Дался же мне этот перловый суп! Не
так уж часто мама его варила. Но в тот день был как раз перловый...
   С колючим шарфом на шее  я  сидела  в  кухне  на  маленькой  скамеечке  и
смотрела, как мама что-то  химичит.  Еше  две  соседки  копошились  у  своих
столов, мелко гремели посудой, звякали ножами.
   И тут в кухню вошла  Надежда  Ивановна.  Странная  была  старуха,  вся  в
разноцветных заплатах. И на одном  глазу,  тоже  вроде  неуместной  заплаты,
сидело бельмо. Молча потянула она маму за рукав, и мама, бросив  морковку  и
вытирая на ходу руки, мелкой своей походочкой  пошла  за  ней,  встревоженно
спрашивая:
   - Что? Что? С Ниной?
   Нина была дочь Надежды Ивановны, взрослая девушка, тяжелая  сердечница  с
ракушечными голубыми ногтями и синими  губами,  плохо  закрашенными  красной
помадой.
   Я было двинулась за мамой, но она почти грубо махнула мне рукой:
   - Сиди здесь.
   И я осталась сидеть, обиженно перебирая кисточки кусачего шарфа. Соседки,
на минуту оторвавшись от хозяйства, снова застучали и загремели. Потом  одна
ушла со стопкой чистых тарелок, а вторая пошла отвечать по телефону, который
был привинчен к стене в другом конце коридора.
   Я сидела довольно долго, успела сплести все кисточки в одну  перепутанную
косичку.
   А потом мама и Надежда Ивановна вернулись. Что-то переменилось.  Они  шли
медленно. Мама, взявши соседку за плечо, усадила ее на табурет. Лицо Надежды
Ивановны было неподвижное, белое, казалось, что у нее не одно бельмо, а два.
В руке она держала картонный футляр от градусника. Мама ей тихо говорила:
   - Мы сейчас валерьянки... валерьяночки... Надежда Ивановна...
   - А если "скорую", так ведь  увезут...  -  не  меняя  неподвижного  лица,
говорила соседка. И совсем невпопад:
   - А я думаю, спит-то как спокойно...
   -  Сейчас,  сейчас...  Позвоним...  все  сделаем,  Надежда  Ивановна,   -
торопливо говорила мама, громко капая в рюмку.
   А соседка в коридоре кричала в телефон:
   - Это тебе не отдел снабжения, Шура,  ты  имей  в  виду...  Пусть  заявку
пишет, от меня не дождетесь!
   Надежда Ивановна отвела мамину руку с протянутой рюмочкой и с лицом,  как
будто вдруг проснувшимся, сказала маме:
   - Марина Борисовна, налей-ка ты мне тарелку супчику...
   Мама заметалась, вытащила из-под  меня  скамеечку,  потому  что  красивые
тарелки стояли на верхней полке и она до них не доставала.  Налила  в  белую
фаянсовую  тарелку  с  выпуклыми  квадратиками  по   краю   серебристого   и
переливчатого перлового супа, поставила тарелку  на  край  кухонного  стола.
Вытерла серебряную ложку  с  тонким  черенком  свежим  полотенцем  и  подала
соседке.
   - И ты поешь со мной, Марина Борисовна, - попросила Надежда  Ивановна,  и
мама протерла еше одну ложку и, придвинув вторую  табуретку,  села  рядом  с
одноглазой старухой и запустила ложку в ту же самую тарелку.
   Мне очень хотелось сказать этой  старухе,  что  мамочка  моя  никакая  не
Марина, что ее зовут Мириам, но сказать я не могла ничего,  потому  что  они
ели из одной тарелки, и слезы текли по лицу Надежды Ивановны, и не только из
живого, но и из белого, неживого глаза, и по маминому лицу тоже текли слезы.
   - Вкусный ты суп варишь, Марина Борисовна, - сказала Надежда Ивановна.  -
И чего ты в него ложишь?
   Она последний раз облизнула ложку и положила ее рядом с тарелкой:
   - Спасибо тебе. Отмучилась моя доченька.
   ...Давно никого нет. Нины. Надежды Ивановны. Мамы уже  двадцать  лет  как
нет. И перловый суп я никогда не варю.