вить,  принудить
их к чему-то было невозможно. Мы с Гошей, наблюдая за ними, ловили кайф: это
было наше наследство - эти паршивые гены своеволия и упрямства.
   Жили мы круглый год в Пушкино, снимали там зимнюю дачу, перевезли с собой
и грэни Сузи. Она тогда была еше в относительном порядке. То есть романы еше
читала... Ни проку, ни помощи, как ты понимаешь, от нее  никогда  никакой...
Гошу взяли, наконец, преподавать в музыкальное училище. Класс композиции. Он
был супер-овер-квалифайд для этой  работы.  Ему  бы  в  консерваторию...  Но
западная его выучка  всех  отпугивала.  Иногда  для  кино  музыку  писал.  В
основном же зарабатывал он  переводами,  я  по-прежнему  печатала,  хотя  он
страшно негодовал, когда я  брала  работу.  Была  у  него  паршивая  машина,
"Москвич", на которой он гонял в Москву, а вернувшись, каждый  раз  чинил...
Это была умная машинка  -  всегда  ломалась  возле  дома.  Мы  были  страшно
счастливы - и валились с ног от усталости.
   Весной, когда начинается цветение, я всегда болею. Аллергия. В  ту  весну
цветение было особенно сильным, и я все время пыхтела, задыхалась. Пока  шли
дожди, я кое-как, с таблетками, справлялась. А потом наступила  жара,  и  на
второй жаркий день у меня началось настоящее удушье. Отек Квинке называется.
Ближайший телефон был на почте, пушкинская "Скорая" в те времена была  такая
же редкая птица, как страус. И Гошка разбудил среди ночи  мальчишек,  наспех
одел, погрузил их на заднее сиденье - мы боялись оставлять на  Сузи,  она  с
ними не справлялась. Разбуженные среди ночи, они были на редкость смирными и
даже не дрались, а уселись на заднем сиденьи в обнимку. Потом  Гоша  вытащил
меня, посадил на переднее сиденье и повез в местную больницу.
   И гнал изо всех сил, потому что я еле свистела и цветом была как  вареная
свекла...
   Айрин закрыла глаза, но не совсем плотно, маленькая светлая полоска,  как
из-под двери, пробивалась. Жене показалось,  что  Айрин  потеряла  сознание.
Женя вскочила, потрясла ее за плечи. Та как будто очнулась. Засмеялась своим
особенным, певческим смехом.
   - Вот и все, Женя. Я тебе все и рассказала. Отек был такой сильный, что я
уже ничего не видела, не чувствовала. Вылетевшего  на  нас  самосвала  я  не
видела и не почувствовала самого удара. Выжила я из всех  одна.  Когда  меня
положили на операционный стол, никакого отека Квинке у меня  не  было  -  он
прошел в момент столкновения. Совершенно не правдоподобно... Но  я  осталась
жива...
   Айрин откинула с правой стороны головы  волосы  -  глубокий  гладкий  шов
начинался за ухом и шел вдоль черепа. Женя зачем-то провела по нему пальцем.
   - Он совершенно нечувствителен, этот шов. Я - медицинский феномен. У меня
чувствительность почти нулевая. Скажем, порежу палец -  не  замечаю.  Только
когда увижу, что кровь течет. Это опасно. Но и удобно отчасти.
   Айрин протянула руку к лежавшей на стуле сумке, достала  из  нее  длинную
коробочку размером в три спичечных, достала из нее большую иглу и вогнала ее
в белейшую кожу у основания большого пальца. Игла мягко углубилась  в  тело.
Женя вскрикнула. Айрин засмеялась.
   - Вот что со мной  произошло.  Я  потеряла  чувствительность.  Когда  мне
сказали, спустя три недели после катастрофы, что у  меня  нет  ни  мужа,  ни
детей, это было вот так, - Айрин вытащила иглу, и появилась небольшая  капля
крови. Айрин ее слизнула. - И вкус у меня почти потерян. Различаю соленое от
сладкого, но не более того. Иногда мне кажется, что это только  воспоминание
от вкуса, с тех времен, когда я еще все чувствовала...
   Айрин разлила остатки и встала, шумно отодвинув кресло. Жилье у нее  было
самое удобное в Дориной усадьбе: кроме террасы была еще и отдельная кухонька
в сенях. Там у Айрин был припрятан небольшой винный  запас:  шесть  бутылок,
купленные к завтрашнему приезду подруг. Она  долго  шарила  там  в  темноте,
потом принесла бутылку хереса.
   Все слезы из Жени вытекли еще вчера - новых за последние сутки как-то  не
образовалось. В горле стояла сухость, щипало и першило в носу.
   - Английская ведьма  Анна  Корк  оказалась  права:  Доналд  -  мой  пятый
ребенок. Как она и предсказала: с пятого начинаешь...
   Сначала тьма разбавилась,  потом  сделалось  серо,  запели  птицы.  Когда
история закончилась, совсем уже рассвело.
   - Может, кофе сварить? - спросила Айрин.
   - Нет, спасибо. Я посплю немного, - Женя ушла  в  свою  каморку  и  легла
лицом в подушку. Прежде чем уснула, успела еще подумать: как глупо  я  живу,
можно сказать, что  и  не  живу  вообще.  Подумаешь,  ну  разлюбила  одного,
полюбиладругого... Тоже мне, драма  жизни...  Бедная  Айрин  четверых  детей
потерять...И она особенно горячо жалела Диану, синеглазую длинноногую Диану,
которой сейчас было бы шестнадцать лет...
   Ближе к вечеру приехала из Москвы целая команда:  Вера  со  своим  вторым
мужем Валентином, который до того был женат первым браком на  Нине,  Нина  и
старший Нинкин сын - от Валентина. Кроме того, две младшие дочки  Нины,  уже
от второго брака. С Верой было двое детей - младший сын был от Валентина,  а
дочка - неизвестно от кого, то есть рождена от  незнакомого  всем  остальным
первого ее мужа. В общем, это была дружная современная семья.
   Сексуальная революция уже шла к закату, и вторые браки оказывались крепче
первых, а третьи - совсем похожи на настоящие...
   Дворик Доры  Суреновны  наполнился  разновозрастными  детьми,  и  смежные
соседки посматривали через ограду справа и слева и завидовали Доре, как  это
ей удается начать сезон на месяц всех раньше, а закончить -  на  два  месяца
позже... И происходило это уже много лет. Они не догадывались, что все  дело
было в Айрин: куда ехала она, там вокруг нее  тотчас  образовывалась  толпа,
колхоз и  фейерверк,  а  также  первомайская  демонстрация  бюстгальтеров  с
вываливающимися  молочными  железами  и  бикини  с  пупками   и   ягодицами,
возбуждающими крымских соседок до такой степени, что они хотели бы всем этим
бесстыжим блядям отказать в квартирах, но жадность не позволяла.
   Сама Дора устраивала некое подобие  пансиона,  не  "бед-энд-брекфаст",  а
"койка-с-обедом", вот какова  была  услуга.  Муж  Дорин  работал  шофером  в
санатории имени "XVII Парт-съезда", водил автобус, ездил  за  отдыхающими  в
Симферополь, добывал и продукты.  Дора  кормила  всех  своих  постояльцев  и
зарабатывала за сезон столько, что и  от  участкового,  и  от  фининспектора
откупалась без особого для себя разорения.
   Первые три дня прошли в благоустройстве.  Нина,  мать  трех  детей,  была
страшно домовита  и  распространяла  вокруг  себя  домашний  уют  и  женскую
организацию  жизни.  Когда   все   занавесочки   были   развешены,   вазочки
расставлены,  половички  вытрясены,  она  составила   расписание,   согласно
которому каждый день две мамаши при детях, а две, закупив с утра продукты, в
оставшееся время отдыхают...
   Утром четвертого дня, согласно новому расписанию жизни, отдыхали  Женя  с
Верой. План был  у  них  следующий:  они  провожали  до  автобусной  станции
Валентина, который, выполнив функцию по доставке обеих семей, возвращался  в
Москву, потом покупали молоко, если повезет, а потом они собирались погулять
по голой природе, без мячей, детей, визга и воплей... И все  шло  по  плану:
проводили мужа, не купили молока по причине его незавоза  и  отправились  по
шоссе в сторону холмов, откуда пахло  юной  травой,  сладкой  землей  и  где
стояли розово-лиловые облака тамарисков в полном цвету.
   Они уже свернули с шоссе, и хотя шли по тропе вверх, идти  было  легко  и
вольно.  Они  даже  и  не  особенно  между  собой   разговаривали   -   так,
перебрасывались необязательными словами...
   Потом дошли до семейства акаций, сели в жидкую тень маломощной  листвы  и
закурили.
   - Ты давно Айрин знаешь? - спросила Женя, которая, хоть прошло уже немало
дней, все никак не могла оторваться  от  крупной  судьбы  рыжей  англичанки,
перед которой старомодное самоубийство Анны Карениной поблекло и стало вроде
как бы причудой вздорной барыни: любит, не любит, плюнет, поцелует...
   - В одном дворе выросли. Она была старше на класс. Мне с ней  дружить  не
разрешали. Она была хулиганка у нас, - засмеялась  Вера.  -  А  меня  к  ней
тянуло. Да к ней всех тянуло. У них в квартирке полдвора всегда  торчало.  И
Сьюзен Яковлевна до инсульта была прелесть какая  тетка.  Мы  ее  Барбариска
звали - она вечно всех детей карамелью угощала...
   - Кошмарная судьба какая... - вздохнула Женя.
   - Ты про ее отца? Шпионство, что ли? Что  ты  имеешь  в  виду?  -  слегка
удивилась Вера.
   - Да нет, я про детей.
   - Про каких детей, Жень? - еще более удивилась Вера.
   - Диана, и эти близнецы...
   - Какая Диана? Ты про что?
   - Про детей  Айрин...  Которых  она  потеряла,  -  предчувствуя  ужасное,
объяснила Женя.
   - Ну-ка, поподробнее. Каких это детей  она  потеряла?  -  вскинула  бровь
Вера.
   - Дэвид, первый ее ребенок, умер при родах, от  обвития  пуповины,  потом
Диана, ей годик был, и  несколько  лет  спустя  в  автокатастрофе  погиб  ее
муж-композитор  и  близнецы,  Александр  и  Яков...   -   перечислила   Женя
граммофонным голосом.
   - ... Твою мать... - потрясение сказала Вера, - и когда же это с ней  все
случалось?
   - Ты что, не знала? - изумилась Женя. - Дэвида она родила в  восемнадцать
лет, Диану в девятнадцать, а близнецов года три, что ли, спустя...
   Вера погасила старую сигарету и раскурила новую -  сырая  сигарета  плохо
разгоралась, и пока Вера над ней пыхтела, Женя судорожно трясла новую пачку,
из которой ничего не вытряхивалось. Вера молчала, тянула в себя горький дым,
а потом произнесла:
   - Слушай, Жень, я должна тебя огорчить. Или обрадовать. Дело в  том,  что
дом наш  в  Печатниковом  расселили  десять  лет  тому  назад,  а  именно  в
шестьдесят восьмом году, и было тогда Айрин двадцать  пять  лет.  И  к  тому
времени у нее на счету была армия любовников, десяток, наверное,  абортов  и
никаких детей - клянусь! - у нее в помине не было. Как и мужей. Донька -  ее
первый ребенок, а замуж она никогда и не выходила, хотя любовники у нее были
очень знаменитые, даже с Высоцким был у нее роман...
   - А Диана? - тупо спросила Женя. - А Диана?
   Вера пожала плечами:
   - Мы в одном подъезде все годы жили. Ты что думаешь, я  бы  не  заметила,
что ли?
   - А шрам на голове от автомобильной катастрофы? -  Женя  трясла  Веру  за
плечи, а та вяло уворачивалась.
   - Ну что шрам, что шрам? С катка шрам. У Котика Кротова были  "ножи",  ну
коньки такие, беговые, она упала, а он ей "ножом" прямо по  голове  проехал.
Кровищи было... Он и правда чуть ее не убил. Ей голову зашивали...
   И Женя сначала заплакала. Потом начала хохотать как безумная. Потом снова
принялась рыдать. Потом они докурили  обе  пачки  сигарет,  которые  были  с
собой. Наконец Женя опомнилась-никогда еще она с Сашкой не  расставалась  на
столь долгий срок... Они  заторопились  домой.  Женя  пересказала  Вере  всю
историю  Айрин,  вчера  завершенную.  Видимо,  вчера  и   сочиненную.   Вера
рассказала ей встречную -  подлинную.  Совпадали  обе  истории  в  самом  не
правдоподобном месте - по части резидентского прошлого ирландско-британского
коммуниста, приговоренного к смертной казни и обменянного на  отечественного
шпиона...
   Когда они пришли к дому, Женя чувствовала себя  выпотрошенной.  Дети  уже
поужинали и чинно играли за большим столом в детское лото, где  вместо  цифр
были репки, морковки и  варежки.  Сашка,  вцепившись  в  лотошную  карточку,
махнул  матери  рукой,  сказал  "Ура!  Мой  заяц!"  и  накрыл  своего  зайца
картинкой. Он был равный среди равных, а  вовсе  не  отсталый,  больной  или
особо нервный...
   Остальные сидели у Айрин на террасе и пили херес. Сузи с блаженным  лицом
тянула маленькими глотками из стакана. Вера поднялась на терраску и  уселась
с остальными...
   Женя ушла к себе. Ее звали с террасы, но она  крикнула  из  комнаты,  что
болит голова. Легла на кровать. Голова как раз и не  болела.  Но  надо  было
что-то сделать с собой. Произвести какую-то операцию,  после  которой  можно
было бы снова пить вино, болтать с приятельницами, общаться с другими, более
образованными и умными подругами, оставшимися в Москве.
   Дети закончили с лото. Женя вымыла Сашке ноги,  уложила,  погасила  свет.
Кто-то из подруг позвал ее усиленным до крика шепотом:
   - Женя! Иди пирог есть!
   - Сашка еше не заснул. Я попозже, - таким же театральным голосом ответила
Женя.
   Она лежала в темноте и исследовала свою душевную рану. Рана была двойная.
Одна  -  от  потраченного  зазря  сострадания  к  несуществующим,  гениально
выдуманным и бесчеловечно убитым  детям,  особенно  к  Диане.  Болело  вроде
ампутированной ноги - несуществующее. Фантомная боль. Хуже того-никогда и не
существовавшее. И вторая - обида за себя самое, глупого кролика, над которым
совершили  бессмысленный  опыт.  Или  смысл  какой-то  был,  но  недоступный
пониманию.
   Снова кто-то тихо постучал в окно. Ее звали. Но Женя  не  откликнулась  -
невозможно было представить себе выражения  лица  Айрин,  которая  сразу  же
догадалась бы, что разоблачена. И ее голоса.  И  своего  собственного  стыда
перед стыдом этого стыда Женя пролежала, не засыпая, до того часа,  пока  не
погас свет на террасе. Тогда она встала, зажгла маленькую лампочку на  стене
и покидала в чемодан все вперемешку  -  чистое,  грязное,  игрушки,  книжки.
Только Сашкины резиновые сапоги сообразила завернуть в грязное полотенце.
   Ранним утром Женя с Сашкой  вышли  из  дому  с  чемоданом.  Они  пошли  к
автобусной станции, и Женя не знала, куда  они  дальше  двинутся.  Может,  в
Москву? Но там, на станции,  стоял  один-единственный  старый,  чуть  ли  не
довоенный автобус, на котором было написано "Новый Свет", и они сели в него,
и через два часа были совсем в другом месте
   Сняли комнату возле моря и прожили там еше три недели. Сашенька вел  себя
идеально: никаких истерических припадков, которые так беспокоили и  Женю,  и
врачей. Он ходил босиком вдоль воды, забегая на мелководье и топая  по  воде
голыми пятками. И ел,  и  спал.  Похоже,  он  тоже  перешел  какой-то  рубеж
очередного созревания. Как и Женя.
   В Новом Свете было чудо как хорошо.  Еще  цвели  глицинии,  и  горы  были
совсем рядом, прямо за домом дыбился каменистый  склон,  по  которому  можно
было за два часа  добраться  до  аккуратно-округлой,  по-японски  устроенной
вершины  и  смотреть  оттуда  на  неглубокую  бухту,  на  морские  камни   с
древнегреческими именами, торчащие из воды от самого сотворения мира.
   Но иногда вдруг прихватывало сердце: Айрин!  Зачем  она  их  всех  убила?
Особенно Диану.

2. Брат Юрочка

   С вечера поднялся низовой ветерок, он задирал бабам юбки и холодил  ноги,
а к утру  пошел  дождь.  Молочница  Тарасовна  принесла  трехлитровую  банку
утренней дойки молока и сказала Жене, что  дождь  теперь  зарядил  на  сорок
дней, потому что нынче Самсон. Женя не поверила, но  расстроилась:  а  вдруг
правда? Она с самого начала лета сидела в деревне с четырьмя - двумя своими,
Сашкой и Гришкой, и двумя подброшенными, дружески  родственными,  крестником
Петькой и сыном подруги Тимошей. Четыре мальчика от  восьми  до  двенадцати,
небольшой отряд. С мальчиками Женя умела управляться: их природа была  ясна,
и предсказуемы были их игры, и ссоры, и драки.
   За неделю до дождя, который и действительно оказался затяжным - сорок, не
сорок, пока неизвестно, но затянуло все небо и капало без перерыва, - дачная
хозяйка привезла свою десятилетнюю дочку Надьку, которая должна была ехать в
лагерь на юг, да лагерь сгорел.
   Девочка удивила Женю своей розовой смуглой красотой, не то цыганской,  не
то индийской. Но, скорее всего, южнорусской. Странно  было,  как  от  грубой
мордатой медведицы произошел такой благородный  отпрыск.  Одно  только  было
общим у матери и дочери - мускулистая полнота, не болезненная, а как раз та,
про которую в деревне говорят: гладкая...
   Пока погода была  еще  хорошей,  Надино  присутствие  никак  не  изменило
отлаженной жизни. На опушке Нефедовского леса у мальчишек шло  строительство
третьего шалаша, они с утра уходили в леса и по индейским законам, в  полном
соответствии с картинкой из Сеттона Томпсона, плели, рубили и  вязали.  Надя
заикнулась было, не пойти ли ей с ними, но получила молчаливый и решительный
отказ. Она не особенно огорчилась, хотя и поставила их на место:
   - Юра, мой старший брат, в прошлом году  на  дереве  шалаш  построил.  Но
ему-то четырнадцать...
   Хотя она и не была местной, но и  дачницей  здесь  не  считалась-дом  был
потомственный, принадлежал вымершей родне,  которая  носила  ту  же  фамилию
Малофеевых, что и Надькина мать,  москвичка.  Знала  Надя  всех  местных,  и
взрослых, и детей, уходила с утра в обход, по домам, приходила к  обеду,  не
опаздывая, потом, даже без Жениных указаний, перемывала всю грязную  посуду,
на удивленье споро и чисто,  и  снова  уходила,  теперь  уже  до  ужина,  по
соседям.
   На третий день оказалось, что, несмотря на выказанное  презрение,  Надька
все же интересует мужских обитателей дома. Но она не то обиделась на них, не
то  увлеклась  заброшенными  за  целый  почти  год   прежними   деревенскими
подругами, но больше за ними никуда не увязывалась, только один раз пошла со
всеми вместе на  биостанцию,  куда  повела  всех  Женя  -  навестить  своего
университетского приятеля-чудака, который  уже  лет  десять  жил  в  глубине
Нефедовского леса  и  наблюдал  за  птицами  и  прочими  животными,  которые
предоставляли его любимым птицам либо корм, либо смерть. Он всему вел учет и
счет, описывал природу и погоду скрупулезно и дотошно.  При  нем  жили  юные
натуралисты, старшеклассники, тоже любители природы, они  присматривали  кто
за дятлами, кто за муравьями, кто за  дождевыми  червями  -  у  каждого  был
особый интерес, все вели дневники. Женя, собственно, и  сняла  эту  дачу  на
лето, имея в виду, что сыновей пристроит к натуралистам, а сама будет лежать
в гамаке, книжечки почитывать и размышлять о своей неудачливой личной жизни.
   Но ничего такого не произошло - Сашка  с  Гришкой  живой  природой  в  ее
естественном виде не увлеклись,  а  развлекались  по-деревенски:  плавали  в
мелкой речушке, катались на велосипеде, ходили на дальний  Трифонов  пруд  и
удили там рыбу, интересуясь исключительно ее количеством и весом, а никак не
видовой принадлежностью или гельтминтами, обитающими в их  нежных  потрохах.
Когда же подвезли Петю и Тимошу, занялись  масштабными  мероприятиями  вроде
постройки шалашей...
   По дороге на биостанцию Надя трещала не переставая, но Женя  не  особенно
вслушивалась, что она там рассказывала мальчишкам. Лес девочке  был  знаком,
она заставила всех свернуть с дороги метров  на  тридцать,  показала  старый
блиндаж, с военных лет не совсем еще растворившийся в подлеске... Здесь  шли
бои, и местные деревни пожили под немцами два месяца, и еще много было  тому
живых свидетелей.
   - А тетя Катя Труфанова от немца даже родила, - сообщила Надя,  и  совсем
было уж собралась рассказать всей деревне  известные  подробности,  но  Женя
увела разговор в направлении, тоже близком к живой  природе,  но  в  аспекте
ботаническом - указала  на  старую  березу,  облепленную  древесным  грибом,
велела грибы аккуратно срезать, потому что, сдается,  это  и  есть  целебная
чага. Девочка же проявила большую сообразительность,  поняла,  что  разговор
Женя прервала неспроста, и, пока ребята срезали перочинными ножами  каменной
твердости гриб, настойчивым шепотом досказала-таки  Жене  историю  про  тетю
Катю, стоявшего на квартире фрица и Костю Труфанова,  родившегося  от  этого
постоя...
   Женя слушала и дивилась, до чего же мальчики отличаются от девочек. Семья
у Жени была с сильным мужским преобладанием, у мамы были братья, у нее самой
- младший брат, и в