рили  они  только  о
музыке. К тому же у них было и общее поле воспоминаний -  музыкальная  школа
на Пушкинской плошади, куда оба они так долго ходили и от которой теперь  не
осталось и следа. На ее месте высилось уродливое  здание  "Известий".  Общие
уроки сольфеджио, хоры, ученические концерты... Они проговорили до  позднего
вечера. Потом он проводил ее домой, на Спиридоновку, а  дорогой,  неожиданно
для самого себя, сказал ей:
   - А у меня отчим умер.
   Эти слова он произнес вслух в  первый  раз  и  поразился  тому,  как  они
прозвучали. Как будто что-то изменилось в воздухе, и именно от  произнесения
этих слов Николай Романович умер окончательно.
   Женя, что-то почуявшая, встрепенулась:
   - Ты очень любил его?
   - Он был мне больше, чем отец...
   Это прозвучало так скорбно и благородно, что  Николай  Романович  мог  бы
порадоваться.
   - Бедненький! Я бы  с  ума  сошла,  если  бы  с  папой  что-нибудь  такое
случилось. - Она была так далека от смерти в свои восемнадцать лет, что даже
слово "умер" не умела произнести.
   Она затрясла головой, отгоняя от себя смертную тень, и рот  ее  сморщился
сочувствием, но сказала она детскую глупость:
   - Давай мороженого съедим! Много-много...
   - Да где же его в такое время взять? - улыбнулся  Слава,  тронутый  столь
полным сочувствием.
   - У меня в холодильнике. Родители на даче, а я ничего другого не покупаю.
   Мороженое  было  превосходным,  с  кусочками  замороженной  клубники  или
ледяными ягодками черной смородины, его приносила в кастрюльке с сухим льдом
соседка снизу, работавшая в кафе "Север"  официанткой.  Воровали  все,  кому
было чего украсть.
   После  мороженого  Женя  вынесла  из  отцовской   комнаты   торжественную
пластинку в черно-белом конверте:
   - Караян. Из Германии привезли. Ты такого Вагнера сроду не слышал.
   Она благоговейно опустила  на  диск  проигрывателя  мерцающую  пластинку.
Оркестровая версия "Тристана и  Изольды".  Оркестр  звучал  так,  как  будто
играли не люди, а демоны. Они прослушали ее  два  раза  подряд,  и  под  эту
вздыбленную музыку, именно где-то в районе смерти Изольды, Женя влюбилась  в
Славу. Ни с кем, даже с отцом, не слушала она так хорошо, так  совместно.  И
он всей душой к ней рванулся: такая милая, ласковая,  глаза  черные,  умные,
живые кудряшки трепещутся надо лбом...
   -  Какая  мужская,  крепкая  музыка,  -  заметила  Женя,   когда   Караян
отгрохотал.
   - О да, - согласился  Слава,  про  себя  удивляясь:  как  она  может  это
понимать...
   Во рту еще долго сохранялся вкус клубничного  мороженого,  зернышки  ягод
покалывали  десну,  и  какой-то  вкус  остался  и  в  душе  от   совместного
переживания этой буйной густоокрашенной музыки.
   Весь август он ходил к ней в гости. Поздними вечерами, когда спадала жара
и на Тверском бульваре собирались ночные шахматисты, он возвращался домой  в
хорошем настроении - депрессия его проходила. Это сочетание ощущений ночного
бульвара, Вагнера и тающего мороженого накрепко связалось с Женей.
   Когда наступила осень и родители Жени вернулись в город, начались занятия
и встречаться они стали реже, хотя  каждый  день  подолгу  разговаривали  по
телефону о концерте Рихтера, о чудном альбоме Сомова, который Слава купил  в
букинистическом на Арбате, следуя привычке покойного отчима прогуливаться  с
деньгами в кармане  по  антикварным  и  букинистическим.  Николай  Романович
никогда не был настоящим коллекционером, но разбирался понемногу в  изделиях
материального мира - даром, что ли, был убежденным материалистом.
   В конце лета Жене казалось, что  у  нее,  наконец,  начинается  настоящий
роман, но все почему-то застопорилось на хорошей дружеской ноте и  никак  не
развивалось дальше, хотя Женя очень желала чего-то большего,  чем  маленькие
кусочки мороженной клубники или ледяные ягодки черной смородины.
   Слава  чувствовал  постоянное  ожидание,  исходящее  от  Жени,  и  слегка
нервничал. Он очень дорожил их общением, благородным домом, куда  он  попал,
да и самой Женей, чуткой и к литературе,  и  к  музыке,  и  к  нему,  Славе.
Влечения он к ней испытывал столько же, сколько  к  фонарному  столбу.  И  с
этим, кажется, ничего нельзя было поделать.
   В свои девятнадцать лет он твердо знал, что относится к особой  и  редкой
породе людей, обреченной таиться и прятаться, потому что мягонькие  наросты,
засунутые в тряпочные кульки, вызывают у него брезгливость и ассоциируются с
большой белой свиньей, облепленной с нижней стороны сосущими  поросятами,  а
само устройство женщин с этим волосяным гнездом и  вертикальным  разрезом  в
таком неудачном месте представлялось ужасно неэстетичным. Сам ли он об  этом
догадался, или Николай Романович, эстетик, ему тонко внушил, не имело теперь
значения. Женя ему очень нравилась, и от одиночества  она  его  спасала,  но
физическая тоска его не уходила, а только нарастала.
   Простившись  с  Женей,  он  садился  обыкновенно  на  Тверском   бульваре
неподалеку от шахматистов на одну и  ту  же  лавочку  и  разглядывал  редких
прохожих с робким мысленным вопросом: он? не  он?  Однажды  рослый  красивый
блондин посмотрел на него внимательно, и он весь напрягся,  потому  что  ему
показалось, что взгляд этот был особо содержательным. Но  тот  прошел  мимо,
оставив Славу в сладком поту, с сердцебиением. Странно, но сердце его словно
вторило тому, страдающему стенокардией.
   "И в этом мы тоже похожи, - констатировал Слава. - Меломаны,  сердечники,
эстеты..."
   Он заблуждался, истинная картина была значительно сложнее, но заблуждение
такого  рода  вполне  понятно:  эпоха  суперменов  в   кожаных   одеждах   и
металлических  цепочках,  гомосексуалистов  с   накачанными   шарами   мышц,
высокомерно и презрительно  взирающих  на  "натуралов",  еще  не  наступила,
ковбои же воспринимались как  секс-символ,  желанный  для  женской  половины
мира, дырчатых алчных  созданий,  а  не  как  коровьи  мальчики,  пастухи  с
задницами, разбитыми грубыми седлами, предающиеся однополой любви за  полным
отсутствием баб в округе...
   Слава весь принадлежал античности в том  романтическом  виде,  какой  она
представлялась поверхностным ученым девятнадцатого века - ведь и  сам  Маркс
что-то бормотал о "золотом детстве человечества".
   Вероятно,  с  огромного  расстояния  в  несколько   тысяч   лет   картина
исказилась,  и  самое  кровавое  и  разнузданное  язычество,  с  его   ярким
политеизмом, в котором все сущее обожествлялось, одухотворялось и  пускалось
во все тяжкие - нимфы, наяды, сатиры, самые мелочные боги луж и  придорожных
канав,  а  также  лебеди,  коровы,  орлы,  пастухи  и  пастушки   устраивали
беспрерывную оргию не ограниченного ни  в  чем  совокупления  -  и  все  это
содрогающееся язычество почему-то называлось античным материализмом. В  этом
заблуждении и состояла вера Николая  Романовича,  он  передал  ее  в  полном
объеме своему воспитаннику  вместе  со  своим  сугубо  личным  пристрастием,
которое он  прививал  осторожно  и  терпеливо  с  помощью  опытных  пальцев,
нежного, в проницательных вкусовых сосочках, языка  и  старенького  увядшего
копья.
   У гениального учителя оказался гениальный ученик, и он  теперь  изнемогал
всем  своим  сверхчувствительным  телом   от   нерастворимого   одиночества:
тосковали светлые тугие  волосы,  тосковал  рот,  грудь  и  живот,  бедра  и
ягодицы. И райский сад, и роза Содома, как говорил  Николай  Романович.  Да,
да... Форель разбивает лед...
   В начале октября, в один из темных, но еще теплых  вечеров  затянувшегося
бабьего лета Слава высидел себе на  Тверском  бульваре  нового  учителя.  От
группы темных фигур, сгрудившихся под фонарем, освежавшим шахматные доски, к
нему подошел человек лет  сорока  в  холщовой  кепочке,  с  красивым  лицом,
которое могло быть еврейским, в клетчатой старомодной ковбойке. Сняв кепку с
раздутого луковкой черепа, присел на край развалистой скамьи.  Он  весь  был
как будто под давлением - глаза слегка вылезали из орбит, а щетина перла  со
страшной силой так густо, что только на носу оставалась  незаросшая  поляна.
Николай Романович, напротив,  всегда  слегка  проминался,  как  подспущенный
баллон. Подошедший уперся волосатыми кулаками в край скамьи  и  обратился  к
Славе очень свободно:
   - Ваше лицо мне знакомо. Вы, простите, в шахматы не играете?
   Сердце заколотилось неровно, заплясало под дурную музыку: он?
   - Играю немного.
   Человек засмеялся:
   - Немного даже моя бабушка играла... Так, по крайней  мере,  она  думала.
Сейчас мы это проверим.
   Человек вынул из кармана маленький кожаный ящичек, раскрыл.  Фигуры  были
расставлены - остренькие штыри крепились в прорезях кожаной доски.
   - Ваш ход.
   Руки у Славы тряслись так, что он еле-еле смог ухватить шахматную фигуру.
Он сделал первый ход Е2 - Е4... И успокоился. Сомнений не было: это был  он.
Шахматист выдернул легонько черную пешку на острой ножке, задержал ее  между
большим и средним пальцем, пробормотал:
   - Так рано стало темнеть... - и вонзил пешечку в светлый квадратик.
   В тот вечер шахматисту показалось, что глаза  у  Славы  зеркально-черные,
как вошедшие в моду солнечные  очки,  но  это  впечатление  было  ошибочным,
просто зрачки были так расширены, что голубая радужная  оболочка  сплющилась
по окружности глаза.
   - Давайте-ка эту партию доиграем у меня дома... Уж больно темно.
   Шахматист сложил шахматы, нахлобучил кепочку, и они пошли на  троллейбус.
Слава не спрашивал,  далеко  ли  ехать.  Его  колотило  от  предчувствия,  а
шахматист время от времени клал ему руку то на плечо, то на колено.  Доехали
до Цветного бульвара, там вышли и  завернули  в  какой-то  глухой  переулок.
Зашли в  запущенный  подъезд  трехэтажного  дома,  и,  пока  поднимались  по
лестнице, шахматист сказал, что живет с мамой, что  мама  была  в  молодости
красавицей, актрисой, а теперь почти слепая и совершенно безумная.
   Квартира оказалась маленькой и  очень  грязной.  Время  от  времени  мама
подавала за стеной недовольный голос,  а  потом  запела  романс.  Партию  не
доигрывали. Потому что была любовь. Сильная мужская любовь, о которой прежде
Слава смутно догадывался. Пахло вазелином и кровью. Это было то самое,  чего
хотелось Славе и чего Николай Романович не мог ему дать. Брачная ночь,  ночь
посвящения и такого наслаждения, что никакой музыке и не  снилось.  У  Славы
началась новая жизнь...

***

   Хоронили Валиту за казенный счет. С уверенностью никто не знает, хоронили
ли вообще. Возможно, разъяли на органы, залили их  формалином  и  отдали  на
растерзание тем студентам, которые окнами выходят на философов. Или  другим.
Но  это  маловероятно.  Экспертиза  установила,  что  тело  пролежало   дней
пятнадцать - семнадцать,  прежде  чем  было  обнаружено  в  укромном  уголке
Измайловского парка гражданином спортивного вида, прогуливавшим фокстерьера.
   Почему Евгения Рудольфовна подала в розыск, трудно объяснить. За сорок  с
лишним лет их знакомства он пропадал много раз, на  разные  сроки.  Особенно
длинным был первый. Сначала ему дали пять лет, а уж там еще  добавляли,  так
что исчез он тогда почти на  десять.  Это  было  не  по  своей  воле.  Потом
объявился, но уже не Славой, а Валитой. Такое образовалось у него  прозвище.
Он Евгении Рудольфовне кое-что рассказывал, но ничего такого, что  могло  бы
ее напугать или смутить. Он ее в некотором смысле берег.
   Она не то чтобы Славу любила, нет, конечно, но  она  любила  воспоминания
своей молодости и помнила, как  была  влюблена  в  светлого  одухотворенного
мальчика, как  слушали  они  музыку  и  как  страдал  он  от  несовершенства
тогдашней звукозаписи: у Караяна шесть пиано и восемь  форте,  а  здесь  все
слипается... Жалко было  этого  бедолагу,  изгоя,  лишившегося  всего,  чего
только можно было лишиться: имущества, зубов,  светлых  волос  и  московской
прописки, которую он,  впрочем,  вырвал  из  зубов  у  жизни,  женившись  на
какой-то пропадающей алкашке,  и  прописался  к  ней  на  улицу  с  ласковым
названием Олений вал. Осталось у него от всех  его  богатств  только  редкое
дарование слышать музыку да барские руки с овальными ногтями.
   Вот уже много лет, как приходил он  к  Евгении  Рудольфовне  в  театр,  в
обширный ее кабинет  с  медной  табличкой  "Завмуз"  на  солидной  двери.  И
сотрудники его знали, и гардеробщики пускали. Обычно она давала ему  немного
денег, варила кофе и доставала из дальнего уголка шкафа шоколадные  конфеты.
Он был сладкоежка. Иногда, когда было время, она  ставила  ему  какую-нибудь
музыку. Впрочем, он признался, что музыки давно уже не любит - любит  только
звуки. Она не совсем поняла,  что  он  имеет  в  виду.  В  этой  области  он
разбирался лучше,  чем  она,  заведующая  музыкальной  частью  известнейшего
московского театра. Бесспорно. И она это отлично знала.
   Сидел он в кабинете недолго, стеснялся  сам  себя,  как  стеснялась  себя
когда-то его покойная матушка Антонина Ивановна.
   Месяца два он не заходил, и Евгения Рудольфовна его не вспоминала. Как-то
в  субботу  вечером  пошла  в  консерваторию.  Играли  115-й  опус   Брамса,
кларнетный квинтет, немыслимо трудный для  исполнения.  В  последней  части,
когда уже почти душа вон, просто в поднебесье улетаешь, вспомнила Славу. Как
он  со  своей  блокфлейтой  в   маленьком   угловом   классе   занимался   с
преподавательницей Ксенией Феофановной, толстой дамой в  шелковом  балахоне,
краснолицей и грубой, а она, Женя, влетела почему-то в класс и  остановилась
в испуге от собственной наглости... Сорок лет назад, в музыкальной школе, от
которой  ни  кирпичика...  Брамс  кончился,  и  с  последними  звуками   она
почувствовала, что Славы больше нет.
   Сделала запрос через справочную. Славу не обнаружили ни на Оленьем  валу,
ни на какой другой улице, и она позвонила в  милицию.  С  ней  разговаривали
грубо, но через день вызвали ее сами,  на  опознание.  Опознавать  там  было
нечего. Это было какое-то черное тряпье, почти земля, очень страшная  земля.
Только рука была человеческая, с овальными благородными ногтями.
   Потом  разговаривала  со   следователем.   Следователь   был   немолодой,
одутловатый и знал так много, что можно было бы и поменьше. Он не получил от
Евгении Рудольфовны ничего для себя интересного. Преступление было  из  тех,
которое раскрыть было несложно, но гомосексуальными  убийствами  милиция  не
особенно интересовалась. Они  копились,  копились,  а  потом  их  вешали  на
какого-нибудь маньяка из числа пойманных. Да и кому,  кроме  маньяка,  нужно
было убивать Валиту, человека, у которого ничего  не  было,  кроме  безумной
жажды быть любимым... быть любимым мужчиной... любимым мужчиной ..
   Дома Евгения Рудольфовна долго рылась в детских фотографиях и  нашла  ту,
которую искала. На остальных была девочка Женя с виолончелью. А на этой снят
зал во время школьного концерта. Рудольф Петрович  снимал.  Во  втором  ряду
хорошо видны они оба - Николай Романович  в  сером  костюме  и  в  полосатом
галстуке  и  двенадцатилетний  Славочка  в  белой   пионерской   рубашке   с
расстегнутой  верхней  пуговкой.  Такое  милое  лицо,   светленький   такой,
голубчик... И как его Николай Романович любил. Как любил...

Перловый суп

   Почему ранняя память зацепилась трижды за этот самый перловый суп? Он был
действительно жемчужно-серый, с розоватым, в сторону  моркови,  переливом  и
дополнительным   перламутровым   мерцанием   круглой   сахарной    косточки,
полузатопленной в кастрюле.
   Вечером, после запоздалого обеда, мама  перелила  часть  супа  в  помятый
солдатский котелок и дала его мне  в  руки.  Я  спускалась  по  лестнице  со
второго этажа одна, а мама стояла в дверях квартиры  и  ждала.  Эта  картина
осталась у меня почему-то в этом странном ракурсе, сверху и чуть  сбоку:  по
лестнице осторожно спускается девочка лет четырех в  темно-синем  фланелевом
платье с клетчатым воротничком, в белом фартучке с вышитой на груди кошкой -
в одежде, соответствующей дореволюционным идеалам моей бабушки,  полагающей,
что фартук именно потому должен быть белым, что на темном грязь плохо видна,
- коротенькая толстая косичка неудобно утыкается сзади в шею,  но  поправить
невозможно, потому что в одной руке теплый  котелок  с  супом,  а  другой  я
держусь за чугунные стойки перил.
   Туфли на пуговицах немного скользят по стертым ступеням, и потому  я  иду
младенческими приставными шагами, с большой опаской.
   Я спускаюсь на марш, поворачиваюсь, вижу  маму,  которая  терпеливо  ждет
меня в дверях и улыбается своей чудесной  улыбкой,  от  которой  красота  ее
немного портится.
   Я вздыхаю и продолжаю спуск. Внизу, под лестницей, в каморе,  живет  пара
нищих, костлявый носатый Иван Семенович и  маленькая  старушка  по  прозвищу
Беретка. Я их боюсь и брезгаю, но мама, как мне кажется, об  этом  знать  не
должна.
   Под лестницей нет электричества, иногда у них  горит  керосиновая  лампа,
иногда совсем темно. Обыкновенно Иван Семенович лежит на  какой-то  лежанке,
покрытой тряпьем, а Беретка, в  вытертом  бархатном  пальто  и  серо-зеленой
вязаной беретке, сидит у него в ногах.
   Я стучу. Никто не отзывается. Спиной я открываю дверь. Керосиновая  лампа
выдает мне  Беретку,  которую  без  головного  убора  я  сначала  не  узнаю.
Оказывается, она лысая, вернее, не совсем лысая: и лицо и голова ее  покрыты
одинаковыми редкими длинными волосами и крупными коричневыми родинками.  Она
жалко улыбается и суетливо натягивает на лысую голову берет:
   - Ой, детка, это ты, а я и не слышу...
   Я отдаю ей котелок, из кармана фартука вынимаю два куска хлеба  и  говорю
почему-то "спасибо".
   Беретка  переливает  суп  из  котелка   в   банку   и   бормочет   что-то
неразборчивое, похоже на "мыло, мыло".
   Сухой грязной рукой  возвращает  мне  котелок.  Старик  кашляет.  Беретка
кричит ему:
   - Иван Семенович! Вам покушать прислали, вставайте!
   Пахнет у них ужасно.
   С облегчением бегу я вверх по лестнице, мама стоит на  свету,  в  дверном
проеме и улыбается мне. Она в белом фартуке, даже с кружевной  ленточкой  на
груди. Мама  красивая,  как  принцесса.  Одно  только  смущает:  кажется,  у
принцесс белокурые волосы, а у мамы веселые  черные  кудряшки,  подхваченные
сзади двумя заколками...
   Нищие исчезли незадолго до праздника, который я запомнила  очень  хорошо.
Отец вел меня за руку по нарядному городу, и повсюду были  выставлены  косые
красные кресты. Я начинала тогда разбирать буквы и спросила у  отца,  почему
всюду написано "ХА-ХА-ХА...". Он раздраженно дернул меня за  руку,  а  потом
объяснил, что эти косые кресты означают еще цифру тридцать.
   Вечером того же дня, уже лежа в постели,  я  слышала,  как  мама  говорит
отцу:
   - Нет, не понимаю, отказываюсь понимать, кому они мешали...
   - Город к празднику почистили... - объяснил ей отец.

***

   Во второй истории перловый суп не был главным действующим лицом,  а  лишь
скромно мелькнул на заднем плане.
   Воскресным утром в дверь позвонили. Один раз, а потом еще один.  Дверь  в
нашу комнату была первой по коридору. Один звонок был общий, два  -  к  нам,
три - к Цветковым... восемь - к Кошкиным.
   - Вероятно, это общий, - пробормотала мама. Коленями она стояла на стуле,
а локтями упиралась в стол. Таблицы с синими, красными и  взятыми  в  кружок
цифрами лежали перед ней.  Две  мелкие  морщины  образовывали  между  бровей
деревце, когда она работала.
   Она спрыгнула со стула и, все еще неся напряжение мысли на круглом  умном
лобике, пошла открывать.
   Огромная темная женщина стояла в  дверном  проеме.  На  ней  был  длинный
военный плащ до полу, ярко белел пробор на круглой толстой голове.
   Мама смотрела на  нее  выжидающе,  и  тетка  не  обманула  ожидания:  она
распахнула плащ и предъявила огромное голое тело. У меня дыхание перехватило
от этого зрелища: грудь низко свисала и оканчивалась  большими,  чуть  не  с
ч