еленностью можно было сказать, что по крайней мере один глаз спасен.  И
на днях он перетащил в холле телевизор  из  одного  угла  в  другой,  и  вся
ювелирная работа пошла насмарку,  возникли  новые  разрывы  на  сетчатке,  и
теперь было совершенно  неясно,  сможет  ли  она  снова  спасти  глаз  этому
дураку...
   В  Москву  Марек  приехал  по   делам.   Все   дело   его   сводилось   к
одной-единственной встрече с медицинскими чиновниками, и назначена она  была
именно на первый вечер его  пребывания.  Речь  шла  о  каком-то  специальном
оборудовании  для  послеоперационного  ухода  за  больными,  к  производству
которого он имел отношение. Как сам он сказал позднее, переговоры  эти  были
для него предлогом, чтобы повидать дочь. Ту первую попытку наладить связь  с
бывшим семейством он не возобновлял все эти годы: он  имел  слишком  большой
опыт общения с советской властью и в ее русском, и в польском варианте.
   От этой поездки он ожидал чего угодно, но никак не рассчитывал  встретить
таких простодушных и трогательных  детей,  собственно,  его  семью,  которая
прекрасно без него обходилась и знать про него ничего не знала.
   Даже старая грымза вызвала в нем тень нежности и интереса. В этот день он
провел с ней несколько часов: так случилось,  что  Гриша  пошел  скакать  на
очередную елку к однокласснику, а Леночка отправилась  заваливать  очередной
зачет.
   Марек, хитрая бестия, задал Мур  очень  удачный  вопрос  -  о  сталинской
премии,  некогда  полученной  классиком.  И   Мур   пустилась   в   приятные
воспоминания. Последний успех мужа  совпал  с  новым  взлетом  Мур  -  целой
обоймой ярких успехов на смежной ниве:  бурный  роман  с  тайным  генералом,
держащим весь  литературный  процесс  в  своем  волосатом  кулаке,  шашни  с
мужниным  секретарем,  с  мужем  любимой  подруги,  каким-то   биологическим
академиком, и еще, и еще, и свидетельницей всему - насупленная дочь  Анна  с
пуританской тоской  в  душе  и  с  глубоким  отчаянием,  испытываемым  из-за
невозможности любить и неспособности не  любить  эту  тонкую,  нечеловечески
красивую, всегда театрально разодетую  женшину,  которая  приходится  родной
матерью.
   Рассказывала Мур разбросанно, избирательно, сыпала именами и деталями, но
картина перед Мареком рисовалась с полной отчетливостью. К тому же многое он
знал от Анны...
   Пережив воспеваемого вождя совсем ненадолго, в очередной и последний  раз
продемонстрировав  завистливым  коллегам  гениальную   предусмотрительность,
своевременно  умер  классик.  Его  положили  под  тяжелым  серым  камнем  на
Новодевичьем кладбище, и жизнь Мур на  некоторое  время  поскучнела.  Денег,
впрочем,  было  немерено,  и  они   все   притекали   рекой   -   авторские,
постановочные, потиражные. Другая бы  жила  себе  спокойно,  но  Мур  что-то
заволновалась,  романы  наскучили,  опреснели,  желания   потеряли   прежнюю
упругость, между пятьюдесятью и шестьюдесятью оказались скучные годы.  Потом
она объясняла это климаксом. Но климакс благополучно завершился. Мур сделала
две  небольшие,  по  тем  временам  редкостные  операции,  подруга  Верочка,
знаменитая киноартистка, дала своего доктора, - и пошло некоторое освежение.
Разумеется, роман. Ослепительный, невиданный, с молодым актером.  Сорок  лет
разницы. Все рекорды побиты, все простыни смяты,  подруги  в  богадельнях  и
больницах,  некоторые  дотягивают  последние  годы  ссылки,  а  она,  живая,
острогрудая, с маленькой попкой и отремонтированной шеей принимает красивого
цыганистого мальчика, юная жена которого беснуется в парадном. Москва гудит,
жизнь идет...
   И здесь произошел сбой. Не  правдоподобно  быстро  спился  мальчик-актер,
посыпались одна за другой подруги, дочь Анна ушла из дома,  вышла  замуж  за
тощенького студента, еврея, - как этого Мур с детства  не  любила.  То  есть
пусть, конечно, живут, не в газовые же камеры, но ведь и не замуж...
   "Интересно, очень интересно, за кого она меня принимает?" - думал  Марек,
но никаких вопросов не задавал. Внимательно слушал.
   ...Бывшие любовники все поумирали один за другим, и генералы, и штатские.
И досаднее всего - сестра Эва, на десять лет  моложе,  верная,  преданная...
Пришлось Анну вернуть в дом, вскоре и Катю поселили. Не  успела  оглянуться,
полон дом детей, ничтожная жизнь, без веселья, без интересов...
   Зайдя в комнату к матери,  чтобы  убрать  чайные  чашки,  Анна  Федоровна
отметила про себя, что у Мур такой же счастливый вид,  что  и  у  детей,  и,
сверх того, она находится в состоянии полной  боевой  готовности:  голос  на
октаву ниже, чем обычно, мурлыкающий, глаза как будто на два  размера  шире,
спина прямей, если это только возможно. Тигрица на охоте - так называла Анна
Федоровна мать в такие минуты. Марек же сидел с туманной улыбкой.
   Шел последний вечер семейного экстаза, в котором Анна Федоровна старалась
принимать наименьшее участие. Гриша висел  на  Мареке  и  время  от  времени
отлипал, но только для того, чтобы, разбежавшись, повыше на него вскочить  и
поплотнее к нему прижаться. Леночка полным ходом шла к  провалу  сессии,  но
занятия в эти решающие дни она забросила, тенью ходила за  новеньким  дедом.
Поскольку заманчивая Англия отбила аппетит к  отечественной  науке,  она  не
испытывала ни малейшего беспокойства по поводу завтрашнего экзамена. На Катю
Анна Федоровна старалась не смотреть: выражение лица было невыносимым.
   В двенадцатом часу Марек, простившись со всеми, зашел к Мур.  Придерживая
ступнями теплую грелку, она смотрела телевизор и ела шоколад. Это  был  один
из основополагающих принципов: одно удовольствие не должно  мешать  другому.
Что же касается грелки, против которой последние тридцать лет возражала Анна
Федоровна, Мур с юных лет привыкла укладываться в подогретую постель даже  в
тех случаях, когда теплый пузырь был не единственным ее ночным спутником.
   Почтительно склонившемуся перед ней Мареку она  снисходительно  протянула
узкий листок, исписанный до половины шаткими буквами:
   - Это тебе, дружочек. Там мне кое-что нужно.
   Марек не глядя сунул листок в карман:
   - С большим удовольствием...
   Он  знал,  как  обращаться  со  старухами.  Он  вышел,   Анна   Федоровна
замешкалась, поправляя торчком стоявшие за спиной Мур подушки.
   Мур, облизнув замазанный шоколадом палец, загадочно улыбнулась и спросила
вызывающе:
   - Ну, теперь ты видишь?
   - Что? - удивилась Анна Федоровна. - Что я вижу?
   - Как ко мне относятся мои любовники! - ухмыльнулась Мур.
   "Первые признаки помрачения", - решила Анна Федоровна.
   Дети хотели проводить его до  гостиницы.  Остановился  он  неподалеку,  в
бывшем  "Балчуге",  который  преобразился  за  последние  годы   во   что-то
совершенно   великолепное,   вроде   того   хрустального   моста,    который
перекидывается по волшебному слову за одну ночь с одного берега на другой.
   - Нет, будем считать,  что  уже  попрощались,  -  объявил  он  неожиданно
твердо, и Гриша, привыкший канючить по любому поводу  и  отканючивать  свое,
сразу покорился.
   Марек намотал на шею нестерпимо красный шарф и  перецеловал  в  последний
раз детей так естественно,  как  будто  не  пять  дней  тому  назад  с  ними
познакомился. Потом он снял  с  вешалки  оплешивевшую  на  груди  шубу  Анны
Федоровны и сказал своим безапелляционным тоном:
   - Пройдемся напоследок.
   Анна Федоровна почему-то покорилась, хотя за минуту до того и  не  думала
выходить с ним на улицу. Слова ни говоря, она  впялилась  в  шубу,  накинула
оренбургский дареный платок - брала  она  подарки,  если  ей  их  приносили:
коробки конфет, книги, конверты с деньгами. Брала и  сдержанно  благодарила.
Но цен за свои операции никогда не назначала, то есть вела она себя  в  этом
отношении точно так, как ее покойный отец. О чем и не догадывалась.
   На улице он взял ее под руку. Из  Лаврушинского  переулка  они  вышли  на
Ордынку. Было чисто,  бело  и  безлюдно.  Редкие  прохожие  оглядывались  на
сухощавого иностранца, в  одном  светлом  пиджаке  не  спеша  прогуливающего
упакованную в толстую шубу немолодую гражданку, которая никем не  могла  ему
приходиться: для домработницы слишком интеллигентна, для жены стара и  дурно
одета.
   - Какой прекрасный город. Он почему-то остался у меня в памяти  сумрачным
и грязным...
   - Он разный бывает, - вежливо отозвалась Анна Федоровна.
   "Зачем ты приехал, - подумала она, - все переворошил, всех  встревожил?".
Но этого не сказала,
   - Пойдем куда-нибудь посидим, - предложил он.
   - Куда? Ночью? - удивилась она.
   - Полно всяких ночных заведений. Здесь  неподалеку  чудесный  ресторанчик
есть, мы вчера с детьми там обедали...
   - Тебе завтра вставать чуть свет, - уклонилась Анна Федоровна.
   Марек улетал ранним рейсом, сама она вставала в половине седьмого. Ссылка
на завтрашний день успокоила ее. Он уедет, все войдет в колею, кончится  это
домашнее возбуждение.
   - Я хочу пригласить детей на лето в Грецию. Ты не возражаешь?
   - Не возражаю...
   - Ты ангел, Анеля... И самая большая моя потеря...
   Анна Федоровна промолчала. Зачем она только вышла с ним!  Из  многолетней
привычки к домашнему подчинению... Надо было отказаться...
   Он почувствовал ее внутреннее раздражение, схватился тонкой перчаткой  за
ее пухлые варежки:
   - Анна, ты думаешь, я ничего не вижу и не понимаю? Опыт  эмиграции  очень
тяжелый, очень. А у меня их было три. С польского на русский, с русского  на
иврит, последние пятнадцать лет английские... И каждый  раз  проживаешь  все
заново, от азбуки... Много всего было. И воевал, и голодал, даже и в  тюрьме
посидел...
   Каким он был милым  мальчиком,  студентом-третьекурсником,  нисколько  не
похожим на крепких самцов, исполняющих бодрый обряд собачьей  свадьбы  возле
ее матери.  Она,  по  аспирантским  обязанностям,  вела  тогда  студенческий
кружок, и роман их завязался между колбочками и палочками. Долго и тщательно
она скрывала ото всех их отношения. Стыдно  было,  что  он  такой  юный.  Но
именно его  юность,  отсутствие  в  нем  агрессивного  мяса  бессознательным
образом ее и привлекали. У него была белая безволосая грудь и  слева,  возле
соска, располагалось созвездие родинок - ковшик Большой Медведицы. Он так  и
остался единственным мужчиной в ее жизни, но она никогда не  пожалела  ни  о
том, что был он единственным, ни о том, что именно он...  Но  всегда  знала,
что брак для нее случайность. Лет в шестнадцать она решила, что  никогда  не
выйдет замуж: не было для  нее  ничего  противнее,  чем  мурлыкающий  голос,
возбужденный смех и протяжные стоны из материнской  спальни...  вечный  гон,
течка, течка... На мгновенье она провалилась в сильнейшее  детское  ощущение
несмываемой грязи секса, когда неловко было смотреть  на  любую  супружескую
пару, потому что тут  же  возникала  картинка,  как  они,  потея  и  стеная,
занимаются этой мерзостью...  Как  прекрасно  быть  монахиней,  в  белом,  в
чистом, без всего этого... Но какое счастье все-таки, что Катя есть...
   Марек что-то говорил, говорил, но это пролетало мимо, как снег. Но  вдруг
она очнулась от его запинающихся слов:
   - ...настоящее чудо, как  проклятье  превращается  в  благословение.  Это
чудовище, гений эгоизма, Пиковая Дама, всех уничтожила, всех похоронила... И
как ты это несешь? Ты просто святая...
   - Я? Святая? - Анна Федоровна с ходу остановилась,  как  будто  на  столб
наткнулась. - Я ее боюсь. И есть долг. И жалость...
   Он приблизил к ней свое лицо, и видно стало, что он вовсе не  так  молод,
что кожа у него старческая, в мелких острых морщинках  и  темных  старческих
веснушках под всесезонным загаром:
   - Ну чем, чем я могу тебе помочь?
   Она махнула серой варежкой:
   - Домой проводи...
   Звонил  Марек  из  своего  Йоханнесбурга  так  часто,  как   не   звонили
приятельницы из  Свиблова.  Гриша  страстно  ожидал  его  звонков,  коршуном
кидался на телефонную трубку и кричал всем без разбору:  "Марек!  Это  ты?".
Леночка занималась только английским и примеривалась на отъезд. В ней  вдруг
проснулась прежде не свойственная ей деловитость, она толково  и  придирчиво
выбирала себе место для будущей учебы. Даже Катя, всегда спокойная и немного
сонная, ждала неопределенных перемен, так или иначе связанных  с  появлением
отца, и, кажется,  немного  поохладела  к  своему  тайному  другу,  который,
напротив, начал вялые разговоры о возможном его уходе из семьи.
   Марек с энтузиазмом принялся за выполнение своих рождественских обещаний.
Первыми ласточками были совершенно ортопедического вида туфли для  Мур.  Они
были исключительно уродливы и, вероятно, столь же исключительно  удобны.  Их
принес прямо домой чуть ли не секретарь израильского  посольства,  старинный
друг Марека. Мур их даже и не примеряла,  только  хмыкнула.  Туфли  были  на
школьном каблуке и на каких-то  стариковских  резиночках,  а  Мур  последние
семьдесят  лет  носила  только  открытые  лодочки  на   изящных,   по   мере
возможностей текущей моды, каблуках.
   За парой туфель последовала пара маленьких компьютеров, причем размер  их
находился  в  обратной  пропорции  с  ценой.  Позаботился  он  также   и   о
компьютерных играх для Гриши. Леночка еще не оправилась от той  любительской
кинокамеры, которую он оставил ей перед отъездом, еще не успела  насладиться
тем особым ракурсом мира, который открывается через  видоискатель,  а  новый
подарок уже подгонял ее, требовал скорее научиться всему  тому,  что  с  его
волшебной помощью можно было делать.
   Наконец, через шесть недель после отъезда Марека, пришло  приглашение  из
Фессалоник,  подписанное  некоей  Евангелией  Даула,  приходившейся  близкой
подругой Марековой жене, о которой только и было известно, что  у  нее  есть
подруга-гречанка, которая и пришлет приглашение...
   Приглашение было составлено таким образом, что они могли  ехать  в  любое
время с июня по сентябрь.
   Гриша, восхищенный до седьмого неба одним видом конверта с  прямоугольным
окошечком,  носился  с  ним  по  квартире,  пока  не  натолкнулся  на   Мур,
направлявшуюся на кухню в своем металлическом снаряде. Он сунул  ей  в  лицо
конверт:
   - Смотри, Мур, мы едем в Грецию, на остров Серифос! Нас Марек пригласил!
   - Глупости какие! - фыркнула  Мур,  которая  никогда  никаких  скидок  на
возраст не делала. - Никуда вы не поедете.
   - А вот поедем, поедем! - подскакивая от возбуждения, кричал Гриша.
   И  тогда  Мур  оторвала  руку  от  поручня  своих  ходунков  и  протянула
восьмилетнему правнуку под нос великолепную фигу с  сильно  торчащим  вперед
ярко-красным ногтем  большого  пальца.  Второй  рукой  она  ловко  выхватила
приглашение из рук  опешившего  мальчишки,  не  ожидавшего  такого  дерзкого
нападения. Опершись локтями о  перильца,  она  скомкала  конверт  и  бросила
плотный, как хороший снежок, бумажный ком прямо к входной двери...
   - Гадина! Гадина! - взвыл Гриша и кинулся к двери.
   Катя выскочила из комнаты, схватила сына, не понимая, что произошло между
сыном и бабушкой. Гриша расправлял какую-то бумажку и продолжал  выкрикивать
неожиданные слова:
   - Гадина поганая! Сука гребаная!
   Приспустив печальные веки, Мур с тихой укоризной обратилась к внучке:
   - Забери своего выблядка, деточка. Деточка,  детей  надо  воспитывать,  -
поскрипывая колесиками, поехала на кухню.
   Катя, еще не догадываясь, что за комок  бумаги  теребит  рыдающий  Гриша,
уволокла его в комнату, откуда еще долго раздавались всхлипы.
   В тот день Анна Федоровна пришла с работы усталой более,  чем  обычно,  -
есть вещи,  которые  утомляют  человека  гораздо  более,  чем  сама  работа.
Привезли  очень  тяжелую  девочку.  В  детском  отделении  не   было   врача
соответствующего профиля и квалификации. Девочка была Гришиного возраста,  с
осколочным ранением. Операция была очень тяжелая.
   Складывая  в  футляр  прибор  для  измерения  кровяного  давления,   Анна
Федоровна размышляла: откуда у Мур берется энергия? При таком  давлении  она
должна была испытывать сонливость, слабость... А тут агрессивность,  острота
реакций. Вероятно, вступают какие-то иные механизмы. Да, геронтология...
   - Да ты меня не слушаешь! О чем ты думаешь? Я против, ты слышишь меня?  Я
не была в Греции! Никуда они не поедут! - Мур  теребила  Анну  Федоровну  за
рукав.
   - Да, да, конечно. Конечно, мамочка.
   - Что - конечно? Что ты мамкаешь? - взвизгнула Мур.
   - Все  будет,  как  ты  захочешь,  -  успокаивающим  тоном  сказала  Анна
Федоровна.
   "Нет, дорогая моя, на этот раз - нет", - твердо решила Анна Федоровна.  В
первый раз в жизни. Слово "нет" еще не было произнесено вслух,  но  оно  уже
существовало,  уже  проклюнулось  как  слабый  росток.  Она  решила   просто
поставить мать перед фактом семейного неповиновения, никаких предварительных
разговоров по этому поводу не вести. Можно было только  догадываться,  какую
бурю поднимет это прозрачное насекомое, когда выяснится, что дети уехали.
   К началу  июня  были  готовы  иностранные  паспорта,  получены  визы.  На
двенадцатое  июня  были  заказаны  билеты  до  Афин.  На  этот  же  день,  в
соответствии с тонкой стратегией Анны Федоровны,  был  назначен  переезд  на
дачу. Продумано было все до мельчайших деталей: утром Катя с детьми уедет  в
Шереметьево, что не должно вызвать никаких подозрений, поскольку Катя всегда
отправлялась на дачу заранее,  чтобы  подготовить  дом  к  приезду  Мур.  На
двенадцать была вызвана машина для перевозки на дачу Мур и  Анны  Федоровны.
Суматохой переезда Анна Федоровна надеялась смягчить удар, тем более  что  и
дачные сборы удачно маскировали  преступный  побег.  Гриша  и  Леночка  были
просто раздуты ожиданием, особенно Гриша.  Полугреческий  дедушка  объявился
очень кстати. Все Гришины одноклассники уже побывали  за  границей,  он  был
чуть ли не единственным, кого не вывозили никуда дальше Красной Пахры. Да  и
сам дедушка, седой, кудрявый, стоящий на борту белой  яхты,  был  предъявлен
всему классу и удачно компенсировал отсутствующего отца.
   В ночь накануне отъезда Анна Федоровна и Катя почти не  спали.  Под  утро
позвонил Марек, сказал,  чтоб  лишнего  барахла  не  брали,  в  Греции,  как
известно, все есть, что он ждет не дождется и встретит в аэропорту.
   В половине восьмого Мур потребовала кофе. Утренний кофе шел с молоком,  а
послеобеденный полагался  черным.  Анна  Федоровна  помогла  Мур  одеться  и
сварила кофе. После чего обнаружила, что молочный пакет в холодильнике пуст.
Это была Леночкина безалаберность, она вечно засовывала в холодильник пустые
пакеты. Время подходило к восьми.  Такси  в  Шереметьево  было  заказано  на
половину девятого.
   Анна Федоровна, в  синем  домашнем  платье,  в  шлепанцах  на  босу  ногу
выскользнула из дому - побежала на Ордынку за молоком. Это занимало никак не
больше  десяти  минут.  Она  припустила  поначалу  легкой  рысью,  но  вдруг
замедлилась - утро было необыкновенным:  дымчатый,  чуть  голубоватый  свет,
небо переливчатое, как радужная оболочка огромного, самого синего  глаза,  и
чистейшая зелень прибранного скверика  возле  уютной  округлой  церкви  Всех
Скорбящих, куда Анна Федоровна изредка  захаживала.  Она  пошла  медленно  и
вольно, как будто никуда не торопилась. Продавщица Галя,  местная  ордынская
татарка, проработавшая всю жизнь в здешних магазинах, ласково поздоровалась.
Лет пятнадцать тому назад Анна Федоровна оперировала ее свекровь.
   - Как Софья Ахметовна?
   Удивительно, как при таком количестве  золотых  зубов  улыбка  получается
робкой и детской...
   - Оглохла совсем, ничего не слышит. А глаза видят!
   Анна Федоровна взяла в руки прохладный  пакет  молока.  Через  пятнадцать
минут уедут дети, а еще через два часа Мур узнает, что  они  уехали.  Скорее
всего, это будет уже в Пахре. Она представила себе побледневшие  глаза  Мур,
тихий хрипловатый голос, повышающийся до звонкого стеклянного крика. Осколки
разбитой посуды. Сам