фрами, а с большими тонкостями: должны еще  быть
люди, которые бы оценивали твой успех, догадывались бы о твоем уме и таланте
по неприметным признакам. Забор два раза в год  красила...  Новые  цветы  на
террасе посадила... Занавески английские повесила... Кто  понимает...  Туфли
Балли, пальто Лоден. Эмилии Карловны нет, поглядела бы.
   Деревенскую сестру Мартика Лидия прогнала, только под ногами путается,  а
в жизни, хоть швейцарка коренная, ноль понятия.  Вместо  нее  наняла  других
помощников,  югославку  толковую,  тоже  за  швейцарцем  замужем.  Еще  одну
помощницу наняла, хромую, очень некрасивую женщину, но быструю и дельную. Ей
Лидия и у плиты кое-чего несложное доверяла. Тоже потом оказалось,  что  она
не настоящая швейцарка, а из евреев. Еще один официант  был  итальянцем.  Но
это дело известное, что итальянцы все - прирожденные официанты: приветливые,
улыбаются и шутят.  Но  вороваты.  Впрочем,  у  Лидии  не  украдешь,  хорошо
следила. Репутация - нешуточное дело, ее и за  деньги  не  купишь.  Она  как
зернышко-посадил в  горшок,  поливай,  удобряй,  оно  растет.  Год,  другой,
третий. Год, другой, третий.
   Мартик похудел, обветшал, стал старичком. Зато Лидия,  в  России  еле-еле
сходившая  за  дурнушку,  здесь  считалась  интересной  дамой,  ее  даже  за
француженку иногда принимали. Она заново  научила  мужа  ходить,  он  теперь
ковылял с палочкой по дому, гулял в их садике. Лидия купила  ему  породистую
собачку, серого карликового пуделя,  назвала  его  Милок.  Содержание  Милка
обходилось в копеечку - то прививки, то ветеринар. Но оказалось, что и здесь
Лидия не прогадала. Швейцарцы животных любили,  приходили  ужинать  семейные
пары, детишки с Милком играли и потом  просили  родителей  снова  с  русской
собачкой  поиграть.  Хорошая  клиентура.  А  Мартика  дети  звали  "собачкин
дедушка".
   Когда жизнь с русским рестораном и мужем-инвалидом совершенно  наладилась
и вошла в колею, Лидия, по старой памяти, снова пошла  на  курсы.  Два  года
занималась  французским,  освоила,  разумеется.  Подумывала  об  английском.
Хотела бы заниматься горнолыжным спортом, но  оставлять  на  несколько  дней
ресторан, Мартика и Милка было немыслимо. Хотя теперь она уже  не  стояла  у
плиты, а были у нее два повара, которых она сама всему обучила. Два  раза  в
неделю ходила в бассейн, иногда в женский клуб, где был и встречи с  другими
деловыми женщинами. Сходила она к деловым женщинам раз, другой и поняла, что
лично ей не хватает в жизни признания. Все эти женщины тоже ходили  в  обуви
от Балли, носили норковые шубы и часы Ориент, и Лидии было даже обидно,  что
для них это обыденная жизнь, и не могла же она им  объяснить,  что  все  они
глупые домашние куры, а она, Лидия, птица высокого полета, потому что они-то
родились в Швейцарии, в куске сливочного масла,  а  она,  Лидия,  в  избе  с
земляным полом  и  соломенной  крышей,  до  пятнадцати  лет  ходила  либо  в
валенках, либо босиком, а штаны  первые  завела  уже  в  Москве,  когда,  по
большому везению, попала в прислуги к хорошей барыне, а до того  холила  без
порток, как все белорусские крестьянки. Возникла какая-то досада. И  старая,
придавленная и недодуманная мечта, как зародыш болезни, стала развиваться, и
оформляться и приобретать определенные черты, и Лилия в деловой  книжечке  в
последнем, для души предназначенном разделе, куда  деловые  женщины  вносили
даты встреч с любовниками, гинекологами  или  врачами-косметологами,  завела
списочек, в который вносила, что именно и в каком количестве надо ей  купить
для поездки в Москву. Там жил  единственный  в  мире  четовек,  который  мог
оценить ее, Лидии, великий взлет.
   Как и все свои предприятия, Лидия сначала  все  основательно  обдумывала.
Связей с Москвой у нее никаких не сохранилось. Эмилия Карловна при  прощании
сказала ей, что желает всех благ, но просит писем не писать и по телефону не
звонить. К этому времени уже начались первые неприятности у Лоры, потому что
ее муж Женя что-то подписывал, болтал направо-налево  и  навлекал  на  семью
неминуемые неприятности. Лора же смотрела ему в рот, своей головы не  имела,
а к материнским советам не прислушивалась. Эмилия Карловна советскую  власть
ненавидела, но чувства свои упрятала на дно декретом отмененной  души,  зато
страстно  презирала  дурака  Женьку,  который  болтал  как  глупый  попугай.
Приятельницы Лидии из Дома пионеров и из других  мест,  где  приходилось  ей
учиться и работать, не стоили даже расходов на почтовые марки.  Только  одна
была доверенная  подружка,  соседка  Варя,  с  которой  первое  время  Лидия
поддерживала какую-то хилую связь, но после несчастья с  Мартиком  перестала
ей писать Чего писать-то?
   Теперь Лидия написала Варе, попросила ее позвонить Эмильке и узнать,  как
та поживает. Варя просьбу выполнила, Эмильке позвонила и сообщила Лилии, что
те живут по-прежнему, все на старом месте...
   Лидия  купила  хорошую  дорожную  сумку  -  до  тех  пор  она  никуда  не
путешествовала и сумок не заводила. И  начала  по  списку  покупать  Эмильке
подарки. Решила, что оденет ее с ног до головы. Во все самое лучшее.  Полный
комплект, как новорожденным... Свободное  время  Лидия  проводила  теперь  в
магазинах. После Рождества, когда начались большие распродажи, она завершила
свою закупочную кампанию, которая заняла у нее почти полгода. Сумка  приняла
в свои клетчатые  недра  первосортного  товара  на  три  тысячи  швейцарских
франков без самого малого. Белье, чулки-колготки. Босоножки, туфли,  сапоги.
Костюм джерси-шерсть и костюм шелковый, жакет, шляпа, шарф. Сумка, перчатки.
Все - в гамме. Потому что у Лидии - вкус. Эмилька научила.
   А еще в дамской сумочке лежали  золотые  часы  марки  Ориент  в  футляре,
который сам по себе представлял произведение швейцарского искусства.
   Затем Лидия купила себе трехдневный индивидуальный тур  в  столицу  нашей
Родины Москву с пребыванием в гостинице "Москва".
   Прошло больше десяти лет с тех пор, как  Лидия  в  первый  раз  провожала
Мартина в Цюрих, после памятного и судьбоносного обеда с мытьем ног и черной
икрой. Шереметьево не изменилось. Лидка-гусыня прекрасным лебедем не  стала,
но и от нее прежней тоже ничего не осталось. Она была  гражданка  Швейцарии,
фрау Гропиус  в  скромном  с  виду  пальто  из  плащовой  материи  с  нежной
подкладкой из меха кенгуру. Носильщик нес за  ней  ее  небольшой  чемодан  и
дорожную сумку, а встречала ее переводчица из Интуриста, мелкий лейтенант из
КГБ, с казенной улыбкой и листом  бумаги  с  ее,  Лидиной,  фамилией.  Такси
довезло их до Манежной площади. Лидию  по  дороге  тошнило  -  от  волнения.
Переводчица говорила с ней на дурном немецком языке, Лидия  своего  русского
не открывала. Зачем? Поужинала в ресторане на втором этаже. Салат  столичный
и студень. Попробовала и отложила вилку. Тошнило.
   Следующий день ее возили  по  городу,  показали  Бородинскую  панораму  и
Университет на Ленинских горах. Обедала в ресторане  "Центральный".  Русская
кухня. Метрдотель был все тот же.  Не  узнал,  конечно.  Вечером  -  Большой
театр. "Лебединое озеро". Сидела  в  третьем  ряду,  в  фиолетовом  шелковом
костюме, с бриллиантовой брошкой в виде  стрелы.  Рядом  сидели  американцы.
Одна из американок была в бигуди и в нейлоновом колпаке поверх накруток. Они
собирались после театра в ресторан. Видимо, кудри ей  были  нужны  к  ужину.
Балет был шикарный. В Цюрихе они с Мартиком по театрам не расхаживали. Вот в
Москве в свое время она  часто  билеты  доставала  -  и  на  Таганку,  и  на
Бронную...
   На другой день, в воскресенье, она сказала переводчице, что у  нее  болит
голова и она программу сегодняшнюю отменяет. Та предложила  прислать  врача,
но Лидия отказалась. Хотя голова действительно болела и снова тошнило. В два
часа дня, взяв сумку, она вышла из гостиницы. Ехать в такси было пять  минут
- жила Эмилька на  Маяковке.  Вышла  у  серого  кирпичного  дома  на  Второй
Тверской Ямской. Углом, странно поставленный  дом,  для  главного  ведомства
страны после войны построенный. Иван Савельич незадолго до выхода на  пенсию
получил  здесь  двухкомнатную  квартиру.  Поднялась   на   четвертый   этаж.
Вспомнила, как тридцать, что ли,  лет  назад  в  первый  раз  в  эти  хоромы
входила. Газ. Электричество. Колонка с горячей водой. Ванная и уборная - все
в первый раз тогда увидела.
   Звонок все тот же, белая кнопочка на черном деревянном кружке. Нажала.  И
звонит тем же голосом. Открыли, не спросив. Лора. Вы к кому? К вам. К Эмилии
Карловне. Я - Лидия. Лора, не узнаешь?
   - Лида! Лидочка! Тебя просто Бог послал! - обрадовалась Лора.
   В те годы каждый иностранец был большой ценностью: через него можно  было
и письмо переправить, и документы. Казенная  почта  вся  просвечивалась.  Но
Лидия отметила с раздражением: ишь, как из Цюриха с сумкой, такЛидочка! А  в
прежние годы рожу корчила. Вот потому в сумке ничего и  не  было,  для  Лоры
предназначенного.
   Далее Лидия вдохнула родной запах  старой  квартиры  и  сняла  ботиночки.
Можно с ума сойти: в калошнице стояла обувь, которую Лидия  знала  наизусть.
Коричневые  домашние  туфли  "для  гостей"  и  две  пары  детских  -   следы
профессиональной деятельности
   - Детки все еще ходят? - спросила Лидия с улыбкой. Лора махнула рукой:
   - Да какие детки...
   И Лидия вошла в большую комнату, где когда-то собирался  частный  детский
сад, и стоял длинный стол, и шесть стульев, и  пианино,  на  котором  Эмилия
Карловна небойко играла польку и вальс, а дети танцевали, и маленький столик
у большого дивана, покрытого ковром ручного тканья. А  в  эркере,  спиной  к
двери, стояло инвалидное кресло на колесах, нескладное, больничное, крашеное
белым по  железу,  и  над  спинкой  возвышалась  пегая  пышная  голова  а-ля
Помпадур. Лора вошла в эркер, развернула кресло  и  вывезла  на  свет  божий
Эмилию Карловну.
   Она была так похожа на Мартина, как будто была ему сестрой,  матерью  или
бабушкой. Чудесная белоснежно-дряблая  кожа,  маленький  подбородок,  из-под
которого,  как  жабо,   вылезал   второй,   жидкий   и   почти   прозрачный,
бледно-голубые глаза в круговых складках нежной кожи, и извиняющаяся улыбка,
съехавшая на один бок. Только  у  Мартина  нос  был  короткий,  с  выпуклыми
ноздрями, а у Эмилии Карловны длинный, в конце заостренный и с горбинкой.
   - Мама, посмотри, кто пришел! Лидия пришла! Помнишь Лидию?
   В правой руке у Эмилии Карловны была зажата  колода  карт,  и  она  одной
рукой их не то перебирала, не то просто щупала. Забыла, совсем забыла Лидия,
что больше всего на свете старая ее хозяйка любила раскладывать пасьянсы. Да
карты же надо было купить! Как это я забыла, мелькнуло сначала у Лидии.
   - Эмилия Карловна, это я, Лидия. Узнает?
   Эмилия Карловна улыбалась Мартиковой деликатной улыбкой, и круглая бусина
слюны собиралась в углу рта.
   - Давно? - спросила Лидия
   - Почти год, - тихо ответила Лора - Кошмар. Мы документы на выезд  подали
на всех, а как ее везти, непонятно. Я как тебя увидела, так сразу и подумала
- вот кто помочь-то сможет. Мы ведь через Вену летим, от вас недалеко. И там
неизвестно сколько ждать. Если бы ты нас встретила! Или хотя бы письмо через
тебя послать в Сохнут, чтобы они нас встречали с коляской.  Я  уверена,  что
разрешение вот-вот придет. Есть такие приметы. Понимаешь, мой муж, Женя,  он
в Америку ни в какую, ему только Израиль подавай. Я бы лучше в Америку.
   Лидия молчала, вживаясь в ситуацию. А Лора  трещала  не  замолкая  и  все
время крутила пальцы, слегка их поламывая.
   - Мам, мам, - время от времени вспоминала Лора о  цели  Лидиного  визита,
тормошила Эмилию Карловну за плечо,  -  посмотри,  кто  пришел,  мам.  Лидия
пришла Узнаешь Лидию? Понимаешь, мы бы давно подали, но мама в Израиль ехать
отказывалась, очень, очень против была. А Женя - только  в  Израиль.  Многие
наши друзья Америку даже предпочитают. А мама, ты,  может,  не  знаешь,  при
всех ее достоинствах немного антисемитка. И в Израиль -  уперлась  -  нет  и
нет. А уж когда она заболела, мы подали. Ей теперь не все равно?  Правда?  А
ты когда уезжаешь, Лид?
   И Лора пошла ставить чайник, а Лидия села рядом с Эмилькой и взяла ее  за
руку.
   - Эмилия Карловна как я рада вас видеть. Вы все красавица.  Чувствуете-то
ничего? А у Мартика моего тоже ведь инсульт, семь  лет  уже.  Но  он  сейчас
получше, ходит. Раньше тоже все в кресле сидел. А теперь ходит, и собачку  я
ему купила.
   Эмилия Карловна как будто слушала и как будто понимала. Потом пришла Лора
с чайным подносом. Сахарница, молочник, чашки розовые - все было  родное.  И
печенье было то самое: два желтка стереть с полстакана сахара,  сто  граммов
шоколадного масла... Научилась Лора.  Раньше  не  умела.  Эмилия  зашевелила
пальцами и открыла рот. Раздалось что-то вроде "уать".
   - Сейчас, мамочка, - и Лора сунула  в  подвижную  правую  руку  половинку
печенья.
   Эмилия запихнула его в рот и счастливо зажевала.
   - Вот такие дела, понимаешь, весь бы день ела и ела. Злится, если не даю.
А потом с желудком проблемы. За год без клизмы ни разу...
   Лидия раскрыла сумочку и вынула из нее плитку  шоколада,  предназначенную
горничной. И, подумав, достала только что начатый небольшой флакон  духов  -
Шанель номер пять. Свой собственный...
   - Это, Лора, тебе сувениры.
   Эмилия Карловна ела печенье одно за другим, напрочь  забыв  о  деликатной
науке поглощения пищи, которую преподавала годами своим  воспитанникам.  Она
засовывала печенье глубоко в рот, проталкивая  его  обломанными  ногтями,  и
крошки падали на грязный воротничок, на протершуюся грудь старой кофты, и  у
Лидии ломило затылок и тошнило ее по-настоящему. Она не знала еще,  что  это
был первый признак надвигающейся гипертонии.
   - Я пойду, Лора. Завтра утром позвоню, перед отъездом я вас еще увижу.
   - Да посиди, скоро  Женя  придет,  -  искренне  просила  Лора,  но  Лидия
страстно хотела поскорее унести отсюда ноги, быстро  переночевать  и  уехать
навсегда-навсегда.
   Обула ботиночки, надела плащевое пальто на австралийском,  спрятанном  от
посторонних взглядов звере, и с усилием подняла клетчатую сумку:
   - Мне еще надо в одно место заехать, вот отвезти просили друзья...
   Квитанции все были одна к одной, на всякий случай, по  привычке  делового
человека в  верхнем  ящике  письменного  стола  дома  сложены,  в  отдельном
конверте.
   Сдать обратно можно. Всегда есть смысл в дорогих магазинах покупать  -  и
сдать, и обменять можно, тем более, когда тебя уже знают.
   Такси она просила переводчицу заказать на более ранний час, чем следовало
бы. Переводчица просто лишилась дара речи, когда  Лидия  сказала  шоферу  на
чистом русском языке:
   - По дороге в Шереметьево мне надо  заехать  на  Спартаковскую  улицу,  я
покажу вам, где поворачивать.
   Заехали  на  Спартаковскую.   Дом   стоял   как   стоял,   четырехэтажный
король-корабль среди одноэтажных дровяных  бараков.  Трущоба  трущобой.  Она
улыбнулась, представив себе, что испытал Мартин, когда первый раз вошел в ее
убогую квартиренку. Сначала она думала подняться на третий этаж, позвонить в
свою дверь, попросить, чтобы ей показали, как  сейчас  выглядит  ее  прежнее
жилье. А потом подумала: зачем?
   И велела ехать в Шереметьево. Чемодан и клетчатую сумку сдала в багаж. Об
обещанном Лоре звонке и не вспомнила.
   Всю дорогу в самолете она  умирала  от  нетерпения:  скорей  бы  попастьь
домой, поцеловать Мартика в опустившийся уголок рта. Он был получше, гораздо
получше, чем Эмилька. Он все же  ходил,  улыбался  более  внятно  и  говорил
некоторое количество слов вполне осмысленно. Да и вообще - как там  три  дня
без нее дела двигались...
   Голова все болела и тошнота не проходила. Она прошептала почти про  себя,
но все-таки немного вслух: Цю-юрихь... Цю-юрихь... И задремала с  мыслью:  а
все же я самая умная...

Орловы-Соколовы

   С первого взгляда они как-то не читались, оба  малорослые,  не  особенной
внешности, занятые друг  другом  до  полной  замкнутости.  Зато  со  второго
взгляда открывалось, что они-то и есть самые главные. После второго  взгляда
даже было невозможно вернуться к первому и вспомнить,  какое  же  они  тогда
производили впечатление. К тому  же  никто  на  факультете  не  помнил  того
времени,  когда  они  еще  не  были  вместе.  Познакомились   они   еще   на
вступительных экзаменах, хотя сдавали в разных потоках.  Зато,  когда  сдали
экзамены,  еще  до  окончательного  объявления  о   зачислении,   пока   все
абитуриенты считали баллы и полубаллы, они уехали вдвоем к нему  на  дачу  и
вернулись ровно двадцать первого июля, прямо к этой  чертовой  доске,  возле
которой трепетали  все,  кроме  троих.  Третьим  лицом  была  незначительная
зубрилаТоня Колосова, племянница декана, о чем узнали впоследствии.  Излишне
говорить, что остальные двое были они, Андрей Орлов и Таня Соколова.
   Их имена шли им удивительно, да и между собой они так  быстро  слепились,
что очень скоро их стали звать Орловы-Соколовы.
   За те пять дней, что они провели на  даче,  вылезая  из  постели,  только
чтобы сходить в поселковый магазинчик за вином и  незамысловатой  едой,  они
выяснили, что по пальцам можно пересчитать то, в чем они были несхожи:  Таня
слушала классику, Андрей любил джаз, он любил Маяковского, а она его терпеть
не могла. И последнее, пожалуй, совсем смехотворное: он был сластена, а  для
нее лучшим лакомством был соленый огурец.
   Во всех прочих пунктах обнаружилось полное  совпадение:  оба  полукровки,
евреи по материнской линии, обе матери - смешная  деталь  -  врачи.  Правда,
Танина мать, Галина Ефимовна, растила ее в  одиночку  и  жили  они  довольно
бедно, в то  время  как  семья  Андрея  была  вполне  процветающая,  но  это
компенсировалось тем, что на месте отсутствующего отца наличествовал  отчим,
отношения с которым  были  натянутыми.  Поэтому  семейное  благосостояние  и
весьма обильные по тем временам материальные блага,  через  мать  на  Андрея
изливавшиеся, унижали Андреево мужское,  рано  проснувшееся  достоинство.  С
пятнадцати лет мальчик из профессорской семьи подфарцовывал  на  "плешке"  и
зарабатывал криминальные карманные деньги на женских часах  типа  "крабы"  и
американских джинсах, только-только начавших свое  триумфальное  шествие  от
Бреста до Владивостока.
   В этой точке Андреевой исповеди Таня зашлась от смеха:
   - Труд и капитал!
   Ее бизнес лежал в смежной области, - в то самое  время,  пока  он  сбывал
джинсы, она производила самостроковые рубашки типа "button down",  пришивала
к ним "лейбела", и, теоретически рассуждая, те самые молодые  люди,  которые
уже доросли до джинсового уровня, должны были с неизбежностью столкнуться  с
проблемой "правильной" рубашки с пуговками о четырех  -  а  не  на  двух!  -
дырочках на воротнике и петелькой на спинке.
   Шила их Таня в три размера, без примерки. Если не  отрываясь  работала  с
утра до вечера - обычно это  происходило  по  воскресеньям,  -  то  успевала
"сострокать" четыре штуки. Четырежды пять - двадцать. С пятнадцати лет денег
у матери не брала, перешла на самообслуживание,
   А  спорт?  Да,  спорт,  конечно.  Оба  занимались.  Андрей  боксом,  Таня
гимнастикой. И оба бросили в одно и то же время, когда надо было решаться на
профессиональную  карьеру.  Андрей  успел  получить  первый   разряд,   стал
кандидатом в мастера, вошел в сборную Москвы для юниоров,  в  мушином  весе.
Таня бросила чуть раньше, на подходе к первому разряду. Ей хватило.
   В начале четвертого дня - или ночи - их совместной жизни  они  признались
друг другу, что всегда предпочитали  рослых  партнеров:  рост  у  обоих  был
никудышный, безнадежно левофланговый.
   - Значит, я не в твоем вкусе? - хмыкнула Таня.
   - Нет, не в моем. Мне всегда ужасные дрыны нравились...
   - Да и мне тоже. И ты не в моем вкусе, - хохотала Таня.
   В этой точке обнаружилась их прямолинейн