Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
я на лучшее. Все может измениться за один день. Лишь бы
здоровьем бог не обидел. Как оно, здоровье?
- Слава богу, пока живой. А болит что-нибудь у каждого, у одного -
тело, у другого - душа. Кто-то сказал: если ты проснулся и у тебя ничего не
болит, значит - ты умер.
- Боль бывает разная, - усмехнулся прокурор. - У одних болит голова с
перепоя, живот - от обжорства. У других - душа за чужое горе... У нашего
Мосальского, например, душа никогда не болит. Извините, что я напомнил про
этого неприятного вам человека.
Мосальский, член окружного суда, земляк Богушевича, тоже с Виленщины,
и правда самый неприятный для него человек в этом суде. Каждая встреча с
ним угнетала Богушевича, портила настроение, встречаться приходилось
часто - служба.
Богушевич молчал.
- Вот и в министерстве сидит такой же Мосальский.
Несколько минут шли молча. Кобцев, догадавшись, что затронул больное
место Богушевича, тоже замолчал. А у Богушевича долго еще кошки скребли на
сердце, не выходили из головы слова Кобцева. И правда, почему нет повышения
по службе? Все время пишут на него хорошие аттестации, посылают министру
ходатайства. Словно заговор какой-то против него, словно кто-то навсегда
наложил табу на его продвижение по службе и не дает ему сделать карьеру.
Горько думалось об этом и во время веселого обеда, когда жена Кобцева,
милейшая Софья Никаноровна, радушно потчевала гостя. Не забылось и после,
когда копался в книжных шкафах Кобцева, выбирая, что же повезти с собой в
Конотоп. Не исчезало, щемило, вспоминалось и в суде, при обсуждении
уголовного дела, которое он недавно закончил, - для консультации по этому
вопросу его и вызвали в Нежин. Богушевич догадывался, чем могла быть
вызвана настороженность высокого начальства. Потому и беспокоился,
тревожился, потому и теснило грудь. А что, если в высокой канцелярии нашли
следы - доказательства его давнего участия в событиях шестьдесят третьего
года? Свидетельства могут быть неубедительные, улики косвенные, а все же
они пугают начальство, вызывают подозрение и недоверие. Ему, этому
начальству, наверно, известно, что в шестьдесят третьем году отец, брат,
сестра подвергались аресту за помощь повстанцам, было заведено на них дело.
Оттуда, похоже, и эти подозрения, - легли на него, Франтишека, как каинова
печать, и, видно, навсегда. Чувство, что его тайна может в любое время
открыться, никогда не покидало его, не гасло, тлело, как спрятанная под
пеплом искра, беспокоило, как незаживающая рана... Вот что тревожило и
удручало Богушевича после встречи с Кобцевым, разбередившим его раны...
...В Конотоп Богушевич вернулся в четверг вечером, а в пятницу с
самого утра был в участке. Там, к своему удивлению, он застал Потапенко и
делопроизводителя Давидченко. Потапенко, сидя за столом, что-то писал.
Поздоровались. Потапенко сказал, что пишет матери, и попросил Богушевича
захватить письмо с собой.
- Знаешь, о чем пишу? - спросил он, часто моргая припухшими веками. -
Что не буду жениться на Леке. И ты, братец, помоги, уговори маман. Скажи,
что есть Гапочка, что она богаче Леки и не такая нудная.
- Вот сам про это и напиши, - с улыбкой сказал Богушевич.
- От такой пышки отказывается, - покачал головой Давидченко, стоявший
опершись плечом о дверной косяк, и его длинные волосы рассыпались по
щекам. - Не хочет жениться с таким приданым - целое имение.
- У нас, Леонардо да Винчи, нет больше дураков, все переженились, -
откликнулся Потапенко, не поднимая головы от стола. Дописал письмо, сунул
сложенный вчетверо лист в конверт и отдал Богушевичу. - Вместе с письмом
передай привет маман и всем в доме. А ты, великий мыслитель Давинчи, -
подошел он к делопроизводителю, - можешь сам к Леке посвататься,
разрешаю... С Лекой вытерпишь ночь, ну, двое суток... Не скаль зубы, я не в
том смысле, в каком ты подумал. Только ночью ее и вытерпишь - пока спит, не
мелет языком, не болтает глупостей. - Животик у Потапенко кругленький, от
чего пиджак кажется спереди короче. Ни бровей, ни ресниц - вернее, они у
него есть, но такие светлые и редкие, что почти и не видны. Повернулся
круто на каблуках к Богушевичу, сказал: - Вот, Давинчи говорит, именье
дают. Да какое это именье?! У некоторых куркулей хозяйство побогаче, чем
это Гарбузенково именье! И что я буду делать с ним, если получу?
Хозяйничать я не умею, да и неохота. Какой из меня хозяин?
- Это я знаю, - засмеялся Богушевич, - лентяй ты отменный. Так и не
встретился еще с Иваненко?
- Сегодня все будет сделано, ей-богу.
На двор въехала бричка, в которой Богушевич должен был отправиться в
Корольцы. Извозчик снял брыль, пожелал доброго утра. Богушевич начал
собираться, засунул в портфель разные бланки, чистую бумагу, лупу,
циркуль - все, что потребуется на месте преступления.
В это время в комнату вошел товарищ прокурора Кабанов, поздоровался с
каждым за руку и присел тяжелым задом на угол стола. Шея пунцовая, на
воротник вицмундира нависает жирная складка.
- Сейчас поедем, - крикнул Богушевич извозчику, давая этим понять, что
торопится и на долгие разговоры времени у него нет. Кабанову сказал, что
едет в Корольцы.
- Спешить надо, пожар - дело серьезное, - заметил Кабанов.
- Серьезное, Иван Федосович, - повторил Давидченко, - это же пожар, -
и угодливо согнулся, словно кланяясь.
Богушевич запер шкаф, ящики стола, закрыл окна на задвижки и
направился к дверям.
- Одну минутку, Франц Казимирович, - задержал его Кабанов, - я не
понял, почему вы выпустили вора?
- Я обо всем написал в постановлении, вы потом прочтете. А отпустил я
хлопца потому, что не было оснований держать его под арестом.
- Как не было оснований? Вора поймали на месте преступления,
награбленное отобрали... Кража со всеми квалификационными признаками - со
взломом.
- Верно, только Тыцюнник к этой краже отношения не имеет, не он ломал
замок и не он лазил в лавку. - И Богушевич пересказал показания Тыцюнника.
Кабанов на миг растерялся.
- Не Тыцюнник? Кто же тогда?
- Не знаю. Надо искать. А вы лучше прочитайте мое постановление и
протокол допроса Тыцюнника. - Богушевич достал из ящика бумаги, протянул
Кабанову. - А факт задержания на месте преступления еще не доказательство,
что задержанный его совершил. Вы же знаете, что еще в римском праве
утверждалось: если ты видишь человека, в руке у которого нож, воткнутый в
грудь убитого, не говори, что это убийца; может быть, он подошел, чтобы
вынуть нож из груди.
Кабанов прочитал постановление и протокол допроса Тыцюнника,
помолчавши, сказал:
- Иваненко обижается, что власти не защищают его интересы.
- Обижается? - Богушевич кинул взгляд на Потапенко, ответил: - А
Алексей Сидорович говорит, что больше не обижается.
Потапенко все понял. До этого он молча, без всякого интереса слушал
разговор Кабанова и Богушевича, теперь же шагнул к товарищу прокурора - тот
так и сидел на углу стола - стал близко, чуть не живот к животу, Кабанов
даже немного отодвинулся.
- Никакой жалобы от Платона Гавриловича не будет, - решительно
произнес он. - Просил, чтобы дело прекратили, некогда ему ходить по
допросам и судам, - не моргнув глазом, присочинил Потапенко.
- А заявление от него на этот предмет есть? Где оно? - протянул руку к
Потапенко Кабанов и этим жестом как бы отодвинул его от себя на пристойную
дистанцию.
- Будет. Возьму сегодня у Платона Гавриловича. И, кстати, для меня он
не просто потерпевший, а мой будущий... тесть. Мой, так сказать, папа.
Несколько мгновений Кабанов растерянно вглядывался в лицо Потапенко,
хотел понять, правду ли он говорит, глянул и на Богушевича, но тот с
непроницаемым, даже хмурым видом поглаживал усы и, казалось, не слышал, о
чем идет речь. Только Давидченко хмыкнул и прикрыл рот рукой.
- Ну что ж, - наконец сказал Кабанов, однако лицо его по-прежнему
выражало растерянность. - Поздравляю с таким родством, - попытался он
выдавить на физиономии что-то вроде улыбки.
Для товарища прокурора новость эта была немаловажной. Многие в городе
знали, что Кабанов хотел породниться с Иваненко - женить сына на его
дочери. Дело в том, что незадолго до того товарищ прокурора влез в долги,
на взятые в разных местах взаймы деньги купил акции какой-то
промышленно-торговой компании, а компания прогорела. И Кабанов решил
поправить свои финансовые дела, породнившись с купцом. Он встревожился,
услышав от Потапенко, что и тот набивается в зятья к Иваненко, увидел в нем
соперника.
- А какую дочку вы выбрали своей, так сказать, вечной спутницей?
- Гапочку, Иван Федосович, самую красивую.
- Ну и хорошо, - Кабанов слез со стола, повеселевший, довольный,
подошел, топая толстыми ногами, к Потапенко, пожал ему руку. - Поздравляю,
поздравляю. - Он радовался, так как сватал за сына среднюю дочь купца.
- Вот вы и родичами стали, - засмеялся Давидченко. - Поздравляю вас
обоих. Кстати, Иван Федосович, я вспомнил анекдотик. Значит, так. Пришла к
прокурору старуха с жалобой на соседку - та ей дулю показала. А прокурор и
говорит, что за дулю не судят. "Не судят? - удивилась старуха. - Так на же
тебе, пан, дулю и тебе, панок писарь, дулю". И сам захохотал, пополам
сложился от хохота.
Богушевич взял портфель - была самая подходящая минута, чтобы
расстаться с Кабановым, - и вышел во двор.
Извозчик - человек старый, седой, - надвинув брыль на глаза, дремал.
Богушевич сел в бричку на нагретое солнцем кожаное сиденье. Извозчик дернул
вожжи, и они тронулись со двора.
Когда выехали за город, извозчик снял брезентовую куртку, и Богушевич
увидел на грубой суконной рубахе медаль за оборону Севастополя. Она
повернулась оборотной стороной, и можно было прочитать вычеканенные слова:
"Не богу, не мне, но имени твоему".
- Мне ее сам его высокопревосходительство адмирал Нахимов вручил. За
храбрость и ногу, - объяснил извозчик, заметив, с каким интересом глядит на
медаль следователь. - За какую ногу, спрашиваете? А вот за эту. - Он ударил
по правой ноге кнутовищем. - Деревяшка тут.
День нахмурился, солнце лишь изредка пробивалось сквозь серые тучи.
Дул ветер, он должен был разогнать тучи, очистить небо. Дождя в дороге не
хотелось. От ветра качались кроны верб, листья мерцали то зеленым глянцем,
то серой матовостью. С тополей, росших вдоль дороги, слетали поблекшие,
пожухлые листья. Чтобы укрыться от ветра, Богушевич поднял над головой
брезентовый верх.
- Вот вы медалью моей интересуетесь, - начал извозчик, - а я вам
скажу, что не надо было мне ее давать. Зачем же награждать за то, что людей
убивал? Больше убил, больше и награда. Я не давал бы за войну ни медалей,
ни крестов. Не по-христиански это.
- Вам дали за защиту отчизны. За ваш героизм.
- Оборонять родину нужно, разве я против. А вот убивать не нужно и на
войне.
- Тогда неприятель тебя убьет.
- И ему не надо меня убивать, и он же человек.
- Я уже слышал что-то в этом духе, - сказал Богушевич - ему показалась
любопытной философия извозчика. - Читал у одного графа. Скажите, а вам
поручик граф Лев Толстой не встречался на войне? Он тоже под Севастополем
был.
- Графьев да князьев там много воевало. И убивало их наравне с
солдатами-мужиками.
Извозчик ни разу не стегнул коня кнутом, а если нужно было подогнать,
чмокал, дергал вожжи или легонько хлопал по крупу кнутовищем.
- Я вам расскажу, если слушать будете, как я француза убил, -
обернулся к Богушевичу извозчик. - Сошлись мы в штыки. Как бежали в атаку,
так кричали во все горло. А сошлись и перестали кричать, так тихо стало, аж
жуть на душе. Нас, русских, меньше, а французов больше. Кто-то уже кого-то
колет, кто-то падает, проколотый штыком. Топот, лязг ружей, да стоны, крики
смертные... Страх божий. А я иду на французика - рыжий такой, молодой,
усики торчат, шея тонкая... Он на меня идет со штыком, а я - на него.
Выбрали в той бойне один одного, присмотрели. Сошлись, надо же колоть, а мы
глядим друг на друга и глаз отвести не можем, ни он, ни я. Ему страшно, и
мне страшно. Глаза молят: не убивай меня и я тебя не убью. У французика
глаза стылые, как ледышки. Ясное дело, и у меня такие были. Я шевельнусь,
он вздрагивает. Я вбок шаг ступлю, он туда же. По-христиански нам бы
разойтись, и остались бы мы оба в живых. Может, и разошлись бы, так кто-то
из наших как крикнет: "Охрименко, глянь назад!" Глянул я назад, а там
другой француз на меня идет. Я отскочил в сторону и, уж не знаю как, этого
рыжего штыком в живот. Само собой вышло. Он упал. Я - на другого. А мной
заколотый лежит, глядит на меня, а глаза спрашивают: "За что меня убил? Я
же просил, не коли, давай разойдемся". Я потом как ума решился. Хотел
закричать: "Братцы, что делаете?" А закричал только: "Братцы! Братцы!" - и
как колол, кого колол, не помню. А потом, когда французы отступили, наш
офицер перед строем меня похвалил, мол, показал другим пример героизма... -
Извозчик посмотрел на Богушевича, слушает ли, интересно ли, увидел его
потемневшее лицо и стиснутые губы.
- Это страшно, - согласился Богушевич. - Я вас понимаю.
Дальше ехали молча, но вот извозчик снова заговорил:
- Я вам притчу про медаль расскажу. Интересная. Вызвал один царь
мастера и велел отчеканить три разных медали. Одну - воинам за храбрость,
вторую - сановникам да министрам, третью - хлеборобу, пахарю. Сколько
золота на какую надо - самому мастеру решать. Заперся мастер у себя в
кузнице, стукал там, стукал и через некоторое время упал перед царем на
колени. "Вот, ваше царское величества, три медали". И поднес самую богатую
да красивую - для пахаря. "Он нас кормит и поит в поте лица своего, хлеб,
который он растит, всему голова. Так пахарю и главная награда". Дал потом
медаль для воинов - крест, а на нем слова: "Не убивай, не проливай крови
человеческой, нет тому оправдания". Достал из мешка и третью медаль -
чугунный кружок на железной цепочке. Прочитал царь надпись: "Трутню - кто
не работает, тот не ест". Вот что я, пан, слышал, а могло такое быть или
нет, не знаю.
- Притча поучительная, интересная, - сказал Богушевич и с уважением и
симпатией посмотрел на извозчика. Понравился он ему, умный мужик. И
философия его насчет войны (сам же, разумеется, придумал притчу) народная,
здоровая философия. Ему, калеке, хорошо знакома война с ее античеловеческой
моралью - убей и победи. Убивай и тогда, когда все твое нутро, разум, душа
громко протестуют. Рассказанная извозчиком сцена встречи с французом -
глаза в глаза молят: не убивай - потрясла до боли, представилась в
мельчайших подробностях... В последние годы Богушевич все чаще стал
задумываться над этой заповедью - не убий. В молодости с ее романтическими
порывами, с запалом, с нетерпеливым стремлением к борьбе верил, что только
оружием, силой, "смертью смерть поправ", можно завоевать на земле
справедливость и сделать счастливым все человечество. Теперь же сомневался
в этом. Если берут в руки оружие, значит идут убивать. Но убивают не самого
тирана, а таких же простых, ни в чем не повинных мужиков-солдат, отнятых
силой у матерей и детей. Стреляют на войне не в тирана - императора, хана,
султана, шаха, короля, не в того, кто послал армию на чужие земли, чтобы
предать их огню и мечу, не в того монарха, который из своих подданных тянет
жилы. Приходится стрелять в тех, из кого монарх тянет жилы, кого отнял у
матерей и одел в солдатские шинели...
Задумался, и пришло на память не такое уж далекое прошлое из
собственной его жизни, когда он там, у себя на родине, тоже взялся за
оружие. Был один случай, который припомнился теперь с радостью. Тогда
Богушевич вместе с небольшим отрядом повстанцев спрятался возле дороги в
засаде. Ждали казаков. Богушевич пристроился около березы, ружье положил на
развилку ветвей и с воинственным задором ждал неприятеля, горя желанием
поскорей с ним встретиться. Он был в засаде самым крайним, и стрелять
первому надо было ему. И вот послышался глухой конский топот. Ехал
небольшой разъезд, авангард колонны, всадников двадцать. Синие мундиры,
красные лампасы, пики. Ехали и пели: "Рубим хлопов мы сплеча, дают хлопы
стрекача". Впереди всех ехал молоденький казак с пшеничным чубом;
беспечный, не подозревающий об опасности, он думал, верно, о чем-то своем,
молодом, веселом, и улыбался своим мыслям. Ствол винтовки Богушевича
нацелился в этого казака, прямо в лоб, палец лег на спусковой крючок и
начал медленно его нажимать. Еще немного и грянет выстрел, зальется кровью
это веселое чистое лицо, голова с пшеничным чубчиком, свисающим на лоб. И
палец замер. Чем ближе подъезжал разъезд, чем явственней был виден молодой
казак, тем больше расслаблялся палец. Богушевич понял, что не может убить
этого беззаботного молодого казака. Кто-то из повстанцев злым шепотом
ругнул его - чего ждет, почему не стреляет, он же первый в цепи, ему
первому и стрелять. И Богушевич выстрелил, но уже не целясь. Конечно, пуля
не попала в казака. Тот только вздрогнул от страха, поспешно стал доставать
из-за спины ружье... Началась перестрелка, короткая, паническая, одного
повстанца ранило в руку, он закричал от боли. Напугались и казаки и
повстанцы. Казаки кинулись назад по дороге, повстанцы - в лес. Богушевич,
вбежав в лесную чащу, перекрестился: "Спасибо, Матка боска, что не дала мне
убить человека..."
История эта возникла в памяти мгновенно, как вспышка молнии. Чтобы
воспоминания не увели еще дальше, отсек их одним махом. Заговорил с
извозчиком.
- А как же царь порешил с тем мастером-кузнецом? Покарал или наградил?
- Велел кузнецу сковать железную медаль в полпуда да повесить себе на
шею. - Извозчик повернулся к Богушевичу. - Коли по правде, так и вам бы
носить чугунную медаль. Вы же не пахарь. А сами небось Станислава имеете.
- Если по правде, может быть, и так, - засмеялся Богушевич. - А вы,
Охрименко, стреляный воробей, хитрец.
- Стреляный, правда ваша, а вот хитрости во мне нет. Какой же я
хитрый, коли грамоте не учен, - сказал он и схитрил: вывески, как заметил
Богушевич, он читал бегло. - Вот кабы я гимназию или лицей окончил, был бы
хитрый...
Богушевич был рад, что ему попался такой извозчик, побеседовать с ним
интересно. Дорога длинная. Однако долго ехать вдвоем не пришлось. Как
только оставили позади слободку, к бричке подбежал и на ходу влез в нее
надворный советник Масальский, член окружного суда. Усевшись поудобнее,
поздоровался и попросил его подвезти.
- Повезло мне, вот уж повезло, - радостно заговорил он. - Добрый день,
гутен таг... мне недалеко, до усадьбы Горенко. Извините, что, так сказать,
нахрапом влез, - не нашел извозчика. Не против? Ну и зер гут, как говорят
немцы-колбасники. Как живется-можется вашему шляхетскому высочеству?
Масальский, понятно, был под градусом. На нем новая, с иголочки,
триковая пара, новые лаковые туфли. Обточенные, отполированные