Прыгал,  а  боль
раздирала все тело, отдавалась  в  затылке,  в  висках,  мутнело  в  глазах,
сжимало горло. Жажда высушила рот,  губы  пересохли,  язык  как  деревянный.
Хоть бы лужица какая-нибудь, один  бы  глоток...  Припал  ртом  к  березовой
веточке, пожевал ее. Горький стебель не дал и капли влаги.  Выплюнул,  вытер
ладонью губы, почувствовал во рту соль, удивился,  посмотрел  на  ладонь,  а
она в крови, и  другая  рука  в  крови,  догадался,  что  и  лицо  выпачкано
кровью - брался ведь за него руками.
     "Куда  тебя  несет?  -  словно  крикнул  ему  вдруг  кто-то.  -  Кровью
истекаешь, а ползешь. Кто тебя там спасет, кто ожидает? Кричи, зови  солдат,
они помогут". И этот протест, этот внутренний голос был таким властным,  что
Богушевич  прислушался,  остановился,  ухватившись  за  дерево,   повернулся
назад, к солдатам. Но их заслоняли кусты можжевельника, и вместо  солдат  он
увидел на лугу табор - шатры из  закопченной  дымом  холстины,  распряженных
лошадей, костер. Кучка цыган стояла возле  крайней  фуры  и  глядела  в  его
сторону, на лес. И тогда Богушевич рванулся к ним, поскакал на  одной  ноге,
а когда упал, пополз. И выполз из лесу. Отсюда до цыганского табора шел  луг
с недавно скошенной и сгребенной  отавой,  и  если  бы  не  нога,  Богушевич
добежал бы до цыган за минуту.
     Цыгане заметили его, но как  стояли,  не  двигаясь,  так  и  продолжали
стоять, никто не кинулся ему навстречу.
     - Воды! - крикнул он.
     Не откликнулись, не шевельнулись.
     Воду ему послало небо: наконец полил дождь. Сперва редкие и  по-летнему
крупные капли вскоре стали мельче и гуще, сыпались тихо  и  часто.  Мутно  и
блекло заблестели земля и трава - не было солнца. Богушевич лег на землю  и,
ползая на животе, слизывал с травы дождевые капли.  Он  не  заметил,  как  к
нему подошли двое молодых цыган с аспидно-черными бородами,  подхватили  под
руки и повели в табор.
     А дождь перестал.
     Дальше все произошло будто бы  не  с  ним,  -  казалось,  все  это  ему
снится. Его положили на фуру, дали оплетенную сыромятными ремешками  бутылку
с водой, и он пил из нее и не  мог  напиться,  охватив  эту  бутылку  обеими
руками, как младенец рожок. Напившись, бутылку не  отдал,  положил  рядом  с
собой, хотя за ней протянули руку.  Зажмурился  -  так  закружилась  голова,
заплясали перед глазами искры и,  словно  острым,  как  игла,  концом  шпаги
кольнуло в грудь. Он весь передернулся, но глаз не раскрыл, впал в  какое-то
странное забытье - то ли в дремоту, то ли  в  беспамятство.  Лежал  и  будто
сквозь сон чувствовал, как мерно пульсирует в  теле  боль,  однако  центром,
откуда расходились ее круги, была не нога, а левая половина груди. Слышал  и
голоса цыган, обступивших повозку, ждал, что вот начнут  перевязывать  рану,
и боялся, зная, как при этом  будет  больно.  Его  укачало,  как  в  люльке,
замутило, дурнота то подступала, то отступала в такт с болью.
     Цыгане  быстро  и  громко  заговорили,  гортанно   вскрикивая,   кто-то
пробежал мимо, кто-то позвал какую-то Машу.
     "Дали бы глоток водки боль заглушить", - то ли  подумал,  то  ли  вслух
сказал Богушевич, и ему действительно сунули в рот горлышко медной фляжки  с
водкой, обжегшей ему губы. И тут же  на  него  что-то  набросили,  легкое  и
мягкое.  Он  почувствовал,  как  зашумело   в   голове,   смешались   мысли,
затуманилось сознание, и в этом дурмане, как в дыме костра, стали  возникать
то лица повстанцев, которых видел совсем недавно, то  друзей  детства...  На
зеленом-зеленом лугу он, маленький Франек (бабушка вроде бы в  стороне,  как
чужая), играет на жалейке, а ребята говорят ему что-то хором, только  он  не
понимает. Плач его жалейки прозрачно-печальный, как  песня,  которую  где-то
далеко-далеко поют жнецы. "Играл я малым на дудочке, играл,  -  шевельнулось
в памяти. - И в Вильне играл, когда собирались с друзьями у  панночки  Ванды
Шней-Потоцкой и хлопцы просили  сыграть".  Эти  хлопцы  и  теперь  обступили
его  -  Сигизмунд  Минейка,  или  Сига,  как  называли  его   друзья,   Юлик
Чернявский, Тит Долевский ("Тит, Тит, иди  молотить!"  -  дразнили  его).  А
корнет Сергей говорил: "Играй, играй, учись, пойдешь на военную службу  -  в
оркестре будешь..." Богушевич пошевелился - неужели все его  друзья  сошлись
сюда? Разлепил веки.
     Услышал наяву плач жалейки  и  удары  бубна.  Повернулся,  увидел,  что
перед кучкой цыган  стоит  молодой  парень,  играет  на  жалейке,  второй  -
старик, в красной рубахе, обшитой по вороту  позументом,  бьет  в  бубен,  а
молоденькая цыганочка, совсем еще девочка, пляшет, подпевая  себе  без  слов
вскриками  и  гиком  -  и-ах!  и-ох!  Плясала  она  естественно,   свободно,
по-цыгански бесстыдно, трясла  подолом  широкой  зеленой  юбки,  то  и  дело
задирала его. Смуглые, маленькие,  почти  детские  ноги  грациозно  и  резво
топотали по мягкой, примятой траве. Грудь лишь слегка  приподнимала  зеленую
кофточку, но девчонка старалась трясти ею, плечами, изгибала спину.  Прыгали
серьги, дрожали густые,  в  несколько  низок  разноцветные  бусы,  мотались,
развевались длинные, с заплетенными в них лентами косы.
     Богушевича удивило,  что  цыгане  глядели,  однако  не  на  плясунью  и
музыкантов, а вдаль, на  хутор,  и  переговаривались  короткими,  тревожными
фразами. Богушевич тоже глянул туда,  приподнявшись  на  локте.  Вдоль  леса
легкой рысью ехало несколько всадников. Их синие мундиры  и  шапки-уланки  с
четырехугольным верхом, гнедые, подобранные под одну масть  кони,  выглядели
на фоне темно-зеленого леса чем-то инородным.
     - Укройся, - сказал цыган, бивший  в  бубен,  стоя  к  нему  спиной,  и
подошел к фуре. По-прежнему не поворачиваясь к Богушевичу, он сильной  рукой
взял его за плечо и оттолкнул на дно фуры, накинул сверху покрывало.
     - Чэвеле, чэвеле, ай да-да, - громче зазвучал  тонкий  голос  плясуньи,
сильней забил бубен, и в лад ему раздался дружный  плеск  ладоней  остальных
цыган. Присоединился мужской фальцет, помогал плясунье петь.
     "Неужели они сюда  едут,  в  табор?  Неужели  искать  будут?"  -  думал
Богушевич. От страха булавочными уколами пробрал по спине  озноб.  Богушевич
сдвинул с глаз покрывало, следил за уланами. Может, просто так едут,  минуют
табор?
     Не  проехали,  повернули   сюда,   были   уже   на   скошенном   лужке.
Старуха-цыганка подошла к фуре, набросила  на  Богушевича  какую-то  ветошь.
Прикрывали его, прятали...
     "Ай да-да... Ай да-да..." - все вместе стали подпевать цыгане.  К  хору
присоединялись все новые голоса -  сходились  со  всего  табора.  Чем  ближе
подъезжали всадники, тем громче становились песня и гиканье, чаще  и  звонче
бил бубен. Богушевич услышал, что еще несколько человек пустились в пляс,  -
топот ног усилился.
     Хлесткий, зычный, натренированный на плацу командирский голос был,  как
выстрел:
     - Тихо!
     Песня, музыка, пляска оборвались, точно  весь  табор  придавили  сверху
чем-то тяжелым, заглушив все звуки.
     - Кого прячете в таборе? - спросил тот же зычный голос.
     - Пан офицер, да что вы такое говорите?  Да  какую  напраслину  на  нас
возводите, - отозвался кто-то из цыган. - Тут все наши, одни  наши,  цыгане.
Как бог свят - все наши.
     - К вам прибился мятежник, и вы его прячете.
     - Ну что вы, паночку! Разве цыган  может  неправду  говорить?  Вот  вам
крест - все тут наши. Зачем нам чужие мятежники?
     - Авдеев, обыскать! - приказал офицер.
     Первая фура, к которой подошел солдат,  была  как  раз  та,  где  лежал
Богушевич. Он почувствовал, как скинули с него тряпье, сорвали покрывало,  и
свет тревожно ударил в глаза. Над Богушевичем стоял, склонив  голову  набок,
тугощекий рыжеусый улан. Какой-то миг он  оторопело  глядел  на  Богушевича,
затем ошалелые глаза его блеснули радостью, улыбка растянула рот.
     - Ваше благородие, тут он, мятежник! - крикнул  солдат.  -  А  брехали,
что не прячут.
     "Ваше благородие" - худощавый корнет с  узкими  русыми  бакенбардами  -
тронул шпорами коня, подъехал вплотную к повозке.
     - Кто это? - спросил корнет, глядя в лицо Богушевичу.
     Старик-цыган, бивший в бубен  -  это  он  божился,  что  в  таборе  нет
чужих, - подскочил к корнету,  поднял  вверх  руки  -  в  одной  по-прежнему
бубен, - вскрикнул:
     - Пан офицер, да пусть у нас кони сдохнут, коли вру. Наш  это  человек,
цыган. Хворый он. Помирает. Припадок у него, лихоманка треплет. Наш он,  раб
божий - цыган.
     Встретились, сцепились взглядами. Богушевич и корнет...  Корнет  Сергей
Силаев. Узнали друг друга сразу. "Ну, бери меня, вяжи, добивай!"  -  кричали
мучительной болью глаза Богушевича, побелевшие,  в  кровавых  трещинах  губы
шевельнулись, скривились подобием горькой усмешки.  А  в  глазах  корнета  -
растерянность, смятение; он тоже попробовал улыбнуться.
     - Ваше благородие, -  тем  же  угодливым  голосом  закричал  Авдеев.  -
Брешут они. Поглядите, вон нога в  крови  и  на  руке  кровь.  Мятежник  это
раненый.
     "И лицо, верно, в крови", - подумал Богушевич  и  пожалел  себя,  да  и
корнета: в хорошеньком тот оказался положении.
     Корнет Силаев молчал, конь его стоял, не шевелясь,  лишь  косил  глазом
на Богушевича. И в этом глазу, как тогда в глазу убитого  на  плотине  коня,
Богушевич  увидел  свое  отражение.  Наконец  корнет   улыбнулся   открытой,
доброжелательной улыбкой.
     - Значит, ваш он, из табора, -  не  спросил,  а  словно  бы  подтвердил
корнет. - Больной. - И поглядел на цыгана с бубном.
     - Наш. Ей-богу, наш, вот  вам  крест.  -  Цыган  о  чем-то  догадалася,
видел, как глядели в глаза друг другу корнет и Богушевич, понял, что  корнет
не сделает ничего плохого ни  их  гостю,  ни  табору.  Он  радостно  вскинул
бубен,  ударил  по  нему,  держа  над  головой,  топнул  ногой,   дал   знак
молоденькой цыганке. Та повела  по-змеиному  станом  и  пошла,  пошла  перед
корнетом в быстром горячем плясе. Остальные  цыгане  -  старые  и  малые,  -
которые  сошлись  сюда,  подхватили  песню,  а  многие  пустились  в   пляс.
Подпрыгивая и тряся плечами, шли по кругу, оставляя на траве  черные  следы,
колотили всем, что попадалось под руку, - кнутом о голенища  сапог,  ложками
о казан, палкой о  колеса...  И  вся  эта  шумная  орава  словно  в  разгуле
веселья, постепенно, живой стеной  оттесняла  корнета  от  фуры,  где  лежал
Богушевич,  а  корнет,  по-прежнему  растерянно,  но  дружелюбно   улыбаясь,
уступал им и отходил вместе с  конем  все  дальше  и  дальше.  Потом  корнет
крикнул солдату, которого тоже оттеснили от повозки:
     - Авдеев, в седло!
     И не успел тот вставить ногу  в  стремя,  как  корнет  пришпорил  коня,
круто повернул его и рванул  от  табора  галопом.  За  ним  следом  ринулись
вскачь оба солдата.
     Цыгане пели и плясали, пока конники не скрылись за лесом. К  Богушевичу
подошла старая цыганка с трубкой в зубах, с ней мальчик в  длинной  рубашке,
без штанов, но в ботинках. Мальчик держал ведерко с  водой.  Старуха  рывком
стащила с Богушевича второй  сапог,  разрезала  ножом  штанину  от  низа  до
бедра, пропитавшийся кровью платок  кинула  под  фуру,  вытерла  запачканные
пальцы о подол. Достала из кармана юбки бутылку, полила на  рану.  Богушевич
вскрикнул, дернулся от жгучей боли - в бутылке  был  спирт.  Цыганка  что-то
проговорила сердито, потом прижала рану сложенной  в  несколько  раз  чистой
белой  тряпочкой,  другой,  такой  же  белой  и   чистой,   обмотала   ногу,
перевязала. Снова что-то сердито пробормотала, метнув в Богушевича  огненный
взгляд, и три раза плюнула через левое плечо.  Мальчик  поставил  ведерко  с
водой на повозку, сказал,  чтобы  Богушевич  сел;  тот  послушался.  Цыганка
взяла своими жесткими коричневыми руками его руки, окунула в ведро.
     - Ну, - добавила она еще что-то по-цыгански и подтолкнула его.
     - Мой, потри руки, - перевел мальчик.
     Богушевич вымыл руки - вода в ведерке побурела от крови, - вытер  их  о
сюртук, огляделся. Цыгане молча обступили фуру, а  Богушевич  водил  глазами
по кругу, заглядывал всем по очереди в лицо и тоже  молчал  -  сил  не  было
вымолвить хоть слово. Почувствовал, как подступил  к  горлу  горький  комок,
испугался, что не выдержит, вот-вот разрыдается.  Этот  безумный,  трагичный
день, когда, казалось, не осталось даже ничтожного шанса на спасение,  лишил
его  последних  физических  и  душевных  сил,  сделал  таким  беспомощным  и
разбитым, точно его переехал тарантас.
     "Боже, неужели этот кошмар остался позади?"  -  спрашивал  он,  еще  не
веря в избавление, как не верит человек, проснувшись  после  страшного  сна,
что все страхи ему только снились.
     - Спасибо вам... добрые люди, - наконец проговорил Богушевич.  -  Пусть
вам всегда во всем будет удача. - Он догадался, что  старшим  в  таборе  был
цыган с бубном, он и теперь,  не  выпуская  бубна  из  рук,  стоял  рядом  с
Богушевичем. -  Я  никогда  не  забуду,  добрый  человек,  вашей  помощи,  -
повернулся он теперь к старшому. - Сейчас я не могу вас  отблагодарить...  У
меня всего одна  полтина  есть...  Если  будете  возле  Ошмян,  заезжайте  в
Кушляны,  там  родители  мои  живут.  Расскажите  им  про   все,   они   вас
отблагодарят.
     - Спасибо тебе, пан, на добром слове.  Но  благодарить  не  только  нас
надо. Молись за того  офицера,  что  тебя  спас.  Ай-ай,  какой  жалостливый
офицер. Пусть минуют его пуля и сабля. Помолись за него  вместе  с  нами.  -
Цыган сложил пальцы  щепотью,  перекрестился.  И  Богушевич  тоже  три  раза
перекрестился по-православному.
     - С собой мы тебя не повезем, - продолжал старый  цыган.  -  Оставим  у
хороших людей. А Кушляны твои не проедем. Только со двора в мороз  не  гони,
как другие гонят.
     Богушевичу дали поесть, дали водки и оставили отдыхать.
     А в  таборе  шла  обычная  для  цыган  жизнь:  горели  костры,  женщины
готовили ужин, шили, латали одежду,  старик  лудил  медный  котелок,  другой
старик делал сапожные шила... А после ужина  маленькие  цыганята,  курчавые,
смуглые,  грязные,  в  отрепьях,  окружили  повозку,  где  лежал  Богушевич,
расселись вокруг, начали клянчить:
     - Пан, дай что-нибудь. Ну, дай.
     - Да нет у меня ничего.
     - Патрон дай.
     - Нету.
     - Расческу дай.
     - Возьми.
     - Пан, ты говорил, у тебя полтина есть, дай.
     - Мне, мне дай, ему не давай.
     Облепили его, как мошкара, обшарили все карманы, вывернули их,  забрали
и деньги, и карандаш, оторвали от пиджака пуговицы, вытащили ремень, и  один
цыганенок уже им подпоясался. Все выцыганили. Тот, без штанов,  что  помогал
старухе перевязывать Богушевича, тоже уселся на фуру, но ничего  не  просил,
а играл на дудочке-жалейке.
     - Слушайте, - взмолился Богушевич, удивляясь, что никто из взрослых  их
не отгоняет. - Отцепитесь, мне больно. - И попросил дать ему дудочку.
     - Архип, дай ему дудку, - закричали цыганята.
     Архип послушно подал Богушевичу трубочку. Богушевич взял ее, оглядел  -
обыкновенная белорусская жалейка,  пятидырочная  дудочка,  какую  увидишь  в
каждой деревне, в каждой хате. Он подул в нее, пробуя, как она гудит,  затем
заиграл простенькую мелодию, знакомую с детства, и цыганята разом  притихли.
А молодая плясунья, проходя мимо,  полоснула  Богушевича  жгучими  красивыми
глазами и невольно передернула плечами в такт песне.
     - Архип, - сказал Богушевич, - подари мне жалейку.
     - А ты мне что дашь?
     - Да нет уже ничего. Вон ремень возьми,  -  показал  он  на  цыганенка,
который подпоясался его ремнем.
     Архип уцепился за ремень, началась возня  -  один  отбирал,  другой  не
давал. Архипу помогли ребята постарше, отняли ремень, отдали ему.
     И осталась у Богушевича та жалейка как память о  цыганах,  таборе,  том
незабываемом дне. С этой своей  тонкоголосой  печальной  дудочкой  он  потом
долго не расставался...
     Наступил вечер. Дождь чуть побрызгал и  прошел  стороной.  А  ведь  как
грозно  хмурилось,  как  низко  плыли  тучи  над  затянутой  мглою   землей,
думалось - быть грозе, нет, пронесло. Небо очистилось, высыпали  звезды,  их
холодный осенний свет остудил землю, траву, зажег каждую росинку...  В  этот
же вечер старый цыган отвез Богушевича на хутор, тот самый, что стоял  рядом
с затоном. Во дворе хозяин хутора и цыган сцепили замком руки,  посадили  на
них Богушевича и отнесли в отдельный с освещенными изнутри окнами  флигелек,
обвитый диким, уже покрасневшим виноградом, который, словно пламя  в  пожар,
охватил все стены и острую, как в часовне, крышу. Там, на этом  хуторе  пана
Крушевского, и жил Богушевич, пока не зажила нога  и  не  стало  спокойно  в
округе.  Играл  на  дудочке  Юзе,  той  самой  девчушке,  которая  приносила
повстанцам корзинку с едой. Играл  каждый  день,  Юзя  слушала  с  серьезным
видом, по-женски подперев ладонью щеку.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Богушевич сказал Соколовскому:
     - Тогда,  в  таборе,  я  узнал  вас,  но  не  поверил  себе.  Думал   -
причудилось: как раз перед этим вдруг вспомнились виленские  друзья:  Ванда,
Минейка и вы, корнеты.
     - И  я  узнал,  сразу  узнал,  -  откликнулся  Соколовский.  -   Авдеев
догадливый оказался, спросил потом, не родичи ли мы. После  я  выяснил,  что
вас на хуторе спрятали. Тот же Авдеев на след напал.
     Нонна в белом подвенечном платье и фате  стояла  у  порога,  в  нервном
нетерпении кусала губы.
     - Пойдем с нами, - сказал Силаев и шагнул к  Нонне,  -  он  заметил  ее
состояние. - Шафером будешь...
     Богушевич принялся защелкивать  портфель,  Соколовский  приостановился,
ждал.
     - Сергей! - еще раз позвала его Нонна, на этот раз раздраженно.
     Он сделал еще несколько шагов, но остановился,  оглянулся  на  иконы  в
красном углу; лицо его смягчилось, словно посветлело, в глазах  -  смирение.
Улыбнулся тихой, такой же смиренной  и  спокойной  улыбкой,  кивнул  иконам,
перекрестился, прощаясь.
     - Пойдем, Нонна, пойдем, - сказал негромко, с ясной улыбкой и  с  таким
выражением лица, какое бывает у человека, вдруг познавшего важную истину.  -
Еще неизвестно, что считать карой - жизнь или смерть...  -  Взял  Нонну  под
руку, толкнул дверь, пропустил ее вперед.
     Они уже вышли в коридор, а Богушевич  задержался,  все  еще  застегивая
портфель, и через выходящее на улицу окно вдруг увидел Потапенко,  ротмистра
Бываленко, Бранта и вахмистра. Они шли сюда, в  дом,  шли,  ясное  дело,  за
Силаевым-Соколовским.
     - Сергей! Сергей! - закричал Богушевич. - Стой!
     Тот откликнулся, но не остановился, вышел на крыльцо.
     Богушевич выбежал следом за ними. Так они втроем и стояли  на  крыльце,
глядя,  как  жандармы  поворачивают  с  улицы  к   воротам,   как   вахмистр
просовывает руку в дырку и отодвигает засов  и,  распахнув  створки,  быстро
отступает в сторону, пропуская начальство.
     - Сережа! - схватила Нонна Соколовского  за  плечо.  -  Они  за  тобой,
боже... - Голос  ее  оборвался  всхлипом,  она  покачнулась,  как  бы  теряя
сознание.
     - За мной, - прошептал Соколовский, и лицо его залила бледность.
     Бываленко, шедший первым,  не  сводил  глаз  с  Соколовского  и  Нонны,
торжественно нарядных, одетых к венцу. Однако на лице его  -  не  удивление,
что  застал  их  в  таком  убранстве  и   при   таких   обстоятельствах,   а
профессиональная настороженность и  бдительность.  И  еще  радость:  вовремя
пришли,  не  упустили,  застали.  Он  чуть  замедлил  шаг,  давая  вахмистру
опередить  себя,  и  когда  тот  приблизился  к  крыльцу  и  стал  рядом   с
Соколовским, Бываленко козырнул, остановился. Брант подошел,  держа  руку  в
кармане синего бархатного сюртука, кивнул головой, приподнял пуховую шляпу.
     - Тю! - удивленно и  радостно  развел  руками  Потапенко.  -  Венчаться
собрались? Чего ж молчали? Ай-яй-яй,  Сергей  Миронович,  тишком  хотел!  Не
выйдет, принимай и нас...