как  разбойник
достоин петли".
     - Как французы умеют поэтично писать  про  женщин  и  их  красоту...  А
правда, я, пусть и не красивая, а ужасно симпатичная.
     - Симпатичная, очень даже симпатичная.
     Вот такой был у них разговор. Тоска, а не  разговор.  Правда,  говорила
больше Лека. Алексей только поддакивал да "агакал". Потом  Лека  попробовала
играть на рояле, била по клавишам короткими, сильными пальцами, рояль  гудел
сердито и непослушно, словно огрызался.
     - Не  колоти,  он  же  расстроенный,  -  взмолился  Алексей.  Он  снова
вспомнил про службу, глянул на часы - перевалило  на  вторую  половину  дня,
считай, день пропал. Решил все же  хоть  что-нибудь  сделать  и  по  службе.
Сказал об этом Леокадии. Она попробовала его  задержать,  назвала  бездушным
эгоистом, раз не хочет разделить с ней скуку, разозлилась, хоть и  старалась
скрыть свою злость.
     Алексей вышел из дома и трусцой пустился по улице,  радуясь  воле,  как
шалый телок, сорвавшийся с привязи. Решил покончить с Иваненко.  Вот  сейчас
зайдет к нему и сделает все, что нужно. Дорогой, однако, забыл и  про  Леку,
и про службу, думал о Нонне. Поймал себя на том,  с  каким  сладким,  теплым
чувством вспоминает про нее. До чего хороша! Не  обычной  заурядной  женской
красотой - лицом,  фигурой,  а  своей  яркостью.  Глянешь  на  нее  и  глаза
зажмуришь - такая яркая, что теряешься. Почти каждый день видятся - в  одном
ведь  доме  живут,  а  не  может  до  сих  пор  говорить  с  ней   спокойно,
естественно, как говорит со всеми. Позавидовал Соколовскому - ну  и  повезло
с женой. Это вам не  Лека...  Вспомнилось  однажды  сказанное  Нонной:  "Вы,
Алексей Сидорович, человек добрый, честный, а вот цели в жизни  у  вас  нет.
Высокой цели".
     - Нет цели? - повторил он теперь вслух, впервые задумавшись  над  этими
словами, и приостановился. - Как так нет цели?  Я  ж  выбрал  службу,  чтобы
карьеру  сделать.  Хочу  стать  следователем,  потом  товарищем   прокурора,
прокурором... Разве это не цель?
     Интересно, а какая у нее цель и у мужа ее? Выходит, есть она  у  них  и
живут для этой цели? А почему живут врозь, почему она не поехала в  Корольцы
вместе с мужем? Интересно и непонятно. Алексей  задумался.  В  груди  что-то
царапнуло, заскребло острой лапкой. Если у них  есть  цель,  как  они  могут
достигнуть ее здесь: Нонна нигде не служит, муж - эконом  бедного  имения  в
конотопской глуши.
     Может быть, до чего-нибудь и додумался бы  Потапенко  или  хоть  что-то
заподозрил, но по своему характеру  он  не  был  способен  долго  думать  об
одном. А поскольку он остановился как раз  напротив  трактира,  то  и  зашел
туда.
     - Полстакана водки, - сказал он трактирщику Фруму  и  кинул  на  стойку
рубль, - малосольный огурец и сала с хлебом.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Основное, что надо  было  сделать  по  расследованию  убийства  мещанки
Картузик Параски, Богушевич  сделал  до  конца  дня.  Осталось  получить  от
судебного врача-эксперта заключение, и можно писать  обвинительный  акт.  Он
был уверен, что товарищ прокурора Кабанов не сумеет ни к чему придраться.
     Дневная жара спала, на город легла приятная прохлада.  Богушевич  зашел
к себе в участок, - солнце повернуло на запад, его лучи  больше  не  били  в
окна, в кабинете стало свежо. Он отдернул занавески, распахнул настежь  одно
окно, пододвинул кресло, сел, облокотившись на подоконник. Окно выходило  во
двор, там росли две старые акации  с  узловатыми  сучьями,  кусты  сирени  и
березка. Березка молоденькая, дотянулась  лишь  до  середины  окна,  еще  не
совсем белоствольная, с бересты сходят  тонкие,  почти  прозрачные  чешуйки,
ствол растет, становится толще, береста лущится.  Это  было  любимое  дерево
Богушевича. Каждый раз, входя в кабинет,  здоровался  с  ним  вслух,  как  с
живым, а потом то и дело подходил к окну, чтобы взглянуть на него.
     Березы и березовые рощи он любил с детства  за  их  светлый,  радостный
вид. Там, на родине, в Кушлянах, у них в  усадьбе  росла  старая  береза  со
сломанной верхушкой. Он с братом Валерианом принес из лесу и  посадил  рядом
с ней несколько молодых березок, чтобы старушке  было  веселее.  На  вершину
березы втащили сбитый из досок настил для аистов. И когда  птицы  свили  там
гнездо, отец очень обрадовался: "Ну, слава богу, аисты нас  приветили,  горе
обойдет стороной, детям счастье привалит". Аисты людей  совсем  не  боялись,
гуляли по двору вместе с курами и гусями. Сестра Ганночка любила кормить  их
с рук. Выносила что-нибудь во двор  и  звала:  "Кле-кле-кле,  летите  сюда".
Аист подскакивал в гнезде на длинных красных  ногах,  взмахивал  крыльями  и
садился возле Ганночки, тянул к  ней  шею,  выпрашивал  угощение.  Франтишек
тоже пробовал звать аистов, как Ганночка, но они почему-то на его  голос  не
шли.
     Березку эту, что растет  под  окном  и  напоминает  ему  о  березах  на
родине, он  посадил  прошлой  весной.  Проходил  мимо  почты,  увидел,  как,
подставив лестницу, приемщик почтового  отделения  лез  на  крышу,  спросил,
чего он туда лезет. "Вон проклятая выросла на карнизе",  -  показал  тот  на
слабенькое, хилое деревцо, что росло  в  трещине  между  кирпичами.  На  эту
березку Богушевич уже давно обратил внимание и  каждый  раз,  проходя  мимо,
дивился  ее  живучести,  стойкости,  воле  к  жизни.  Надо  же  так:  летело
откуда-то семечко, упало в трещину карниза, в  пыль,  в  горстку  занесенной
ветром земли и проросло там, корни пробились между кирпичин. На  чем  только
держится, а растет, зеленеет. Иногда думалось: а вдруг то семечко  прилетело
от кушлянских берез? Нес, нес ветер и  принес  сюда,  на  украинскую  землю.
Богушевич тогда попросил почтового служащего осторожно выдернуть  березку  и
отдать ему. Березка поддалась легко. Богушевич принес ее к себе на службу  и
посадил во дворе под окном кабинета. Она пошла  в  рост,  почуяв  простор  и
богатую почву, растет себе, во какая вымахала...
     - Ну, хорошо тебе здесь? - сказал Богушевич, улыбнулся,  протянул  руку
в окно, дотронулся до ветки с прохладными листиками, погладил  их.  -  Расти
на здоровье, радуйся...
     За эти минуты служебные заботы, мысли  улетучились  из  головы,  легкая
истома охватила тело. Сейчас бы полежать, растянуться, а  то  бы  и  соснуть
часок. "Обидно все  же,  что  рыбалка  сорвалась.  Обидно",  -  подумал  он,
чувствуя, что его окутывает, качает на волнах туман, - подступал сон.
     Возможно, и задремал бы, сидя у окна и облокотившись о  подоконник,  да
услышал во дворе голоса. Две женщины с мальчиком зашли во двор и присели  на
лавку.
     - Вот тут и отдохнем, - сказала та, что постарше. - Садись возле  меня,
Петручок. - Сняла с плеч узел, положила на край  лавки.  Все  сели.  Мальчик
тут же лег, сунув под голову узелок.
     "Может, ко мне", - подумал Богушевич, хотел уже  спросить  через  окно,
что им нужно, но  по  говору  догадался,  что  они  не  здешние  -  говорили
по-белорусски.
     - Петручок, може, поспишь? - спросила младшая.
     - Ой, мама, после.
     Франтишек высунулся из окна, чтобы лучше слышать.
     - Ой, божечка, далеко ж до того Киева, -  сказала  пожилая.  -  Ползем,
ползем... Обувка и та сбилась, а ноги ништо, выдюжили, несут нас.
     - Так ведь не так много осталось, - отозвалась младшая, - еще дня  два,
и будет киевская губерния.
     - А почему ехать нельзя? По железной дороге?  Все  топай  да  топай,  -
проговорил мальчик, подобрав под себя босые, исцарапанные, в цыпках ноги.
     Босыми были и женщины.
     "На богомолье идут, в Печерскую лавру, - догадался Богушевич. -  И  что
их гонит? Беда, видно, какая-нибудь, не просто же вера в бога".
     Женщины были в бордовых паневах,  на  головах  чепцы,  какие  носят  на
Могилевщине. Старшей за шестьдесят, она седая, с рыхлым лицом, но на тело  -
худощавая. Младшая,  мать  Петручка,  маленькая,  с  острым  живым  личиком.
Старшая как села, так и не шелохнулась, а эта все что-то делала:  то  одежду
поправляла, то в котомке рылась, то приглаживала белые  волосенки  Петручка.
Измученный Петручок лежал, закрыв глаза.
     - Ну, полежи, полежи, - говорила  она,  -  устал,  бедненький.  А  коли
устанешь, так и на бороне уснешь.  Еще  бы!  За  такую  дорогу  ноги  в  зад
загонишь, короче станут.
     Не часто Богушевичу приходилось слышать вот так родную речь.  Он  вышел
во двор, чтобы поговорить с женщинами.
     Увидев его, женщины встревожились, приготовились уже подняться и  уйти,
младшая подтянула к себе котомку, толкнула мальчика, чтобы встал.
     - Добрый день, - поздоровался с женщинами Франтишек.
     - И  тебе,  паночку,  день  добрый,  -  отозвалась   старшая,   и   обе
поклонились. Младшая сказала  мальчику,  чтобы  и  он  поклонился.  Петручок
сделал это поспешно и очень старательно - сначала откинулся назад,  а  потом
качнулся всем телом вперед, низко, прямо под ноги.
     - Сиди, сиди, - махнул ему рукой Богушевич. - Можешь  полежать,  ты  же
устал.
     - А як же, паночку, устали, ног не чуем. Шли, шли  да  на  дворе  лавку
увидели, - сказала старшая. - Спасибо, что не гонишь. А то прогоняют.
     - Откуда ж вы?
     - А из-за Беседи.
     - В лавру?
     - Куда же еще? Не милостыню ж просить. От этого покуда бог миловал.
     - Пора горячая - картошку копать, лен стелить, а вы в дорогу...
     - Не говори, паночку. Кабы все ладно было, так за  это  наказать  надо.
Только цыган бездомный по свету мотается. А мы ж не цыгане.
     Женщины рассказали, сколько они шли и  почему  в  Конотоп  завернули  -
ведь до Киева есть более короткая дорога.  У  старухи  тут  неподалеку  брат
живет, так с ним повидались, к нему заходили.
     - Богу же можно молиться и в своей церкви, - сказал Богушевич, -  а  не
идти за сотни верст.
     - Да хиба ж мы не молились? Молились. Мало этого  богу.  Вот  и  пошли.
Трудом да мозолями доказать  всевышнему  свою  веру,  может,  и  сжалится  и
отпустит нам грехи наши и нашей родни.
     - Такие уж великие у вас грехи? И у малого?
     - А как же. У всех грехи есть, только у святых душа чистая.  Каждый  не
только за себя вину несет. Коли один кто  из  рода  зло  содеял,  так  перед
богом весь род виноватый,  на  весь  род  вина  падает,  всему  роду  за  то
воздается.
     И Богушевич услышал от них такую историю. Сына  старшей  женщины,  мужа
младшей -  Савку  -  осудили  на  каторгу.  Женившись,  Савка  отделился  от
родителей, троих детей нажил. А жизнь горемычная, земли  -  свиткой  накрыть
можно. Бился он в батраках, бился как рыба об лед да  и  учинил  злодейство.
Остановил на лесной дороге лавочника, который вез  товар,  отобрал  товар  и
деньги, а лавочника убил. Стал коня с повозкой продавать  цыганам  -  его  и
схватили. Товар на чердаке нашли. Засудили, в Сибирь пошел.
     - А такой был сынок Савочка стеснительный, тихий,  -  покивала  головой
старуха, - никому слова поперек не скажет. Черт его попутал, ей-богу,  черт,
чтоб ему.
     Старуха перекрестилась, сплюнула три раза. Перекрестились и Петручок  с
матерью. На глазах ни  слезинки,  давно  выплакали,  душа  перегорела,  лишь
горький пепел остался в ней.
     - Заковали Савку да и погнали. Родич видел, как их по  Могилеву  гнали.
Трое детишек осталось, Петручок - старший.
     - Идете молиться за Савку?
     - За Савку. А вдруг бог  сжалится,  поможе,  и  царь-батюшка  освободит
Савку.
     - Ах, тетка, тетка, - вырвалось у Богушевича. - Тут  бог  бессилен,  не
поможет. Не богом это решается.
     - Как это не богом? Всевышний да бессильный?  -  строго,  даже  сердито
взглянула не него старуха. - Божеская воля превыше всего.  Царь  и  все  его
генералы под богом ходят.
     - Ну, одна пошла бы в лавру, а невестку-то с внуком зачем было тянуть?
     - А чтоб сильней бога разжалобить. Это ж не то,  что  одна  я  приду  к
святым угодникам. Втроем, да еще с дитем, совсем не  то,  что  одной.  Нехай
моего голоса бог не услышит, так Петручка услышит. Так  люди  грамотные  мне
советовали, не из мужиков, из панов.
     Тяжко и грустно было слышать это Богушевичу, но он слушал и  в  который
раз думал о горе и темноте народа, о том, что дай этим людям свет, научи  их
грамоте, накорми, случилось бы разве такое с  тем  же  Савкой,  стал  бы  он
убивать, если бы мог заработать, купить  хлеба,  да  чтобы  хватило  его  до
нового. И Петручку бы учиться, а не мучиться в этом  тяжелом,  бессмысленном
и нелепом богомолье... Страх неразрывен с невежеством, горем, бедностью...
     Ветер принес к лавке бумажку от конфеты. Петручок поймал ее,  разгладил
на колене, зашевелил губами - читал.
     - Умеешь читать? - спросил Богушевич.
     Мальчик взглянул на него ясными голубыми глазами, ответил:
     - Умею.
     - Сам, паночку, научился и складно так  читает  и  пишет,  -  похвалила
мальчика мать. - А и дня не учился.
     - Так пошлите его в школу, есть же у вас школа в селе?
     - Есть, да на что ему то учение. И ходить зимой не в чем.
     Молчал Богушевич,  глядя  на  Петручка,  и  так  ему  было  жаль  этого
славного голубоглазого хлопчика, наверняка способного к  учебе,  сметливого.
Послать бы его в гимназию, потом в университет, один бог знает,  что  бы  из
него вышло. А сколько таких Петручков растет на Руси в бедности  и  темноте,
никогда не совершат они того, что могли бы совершить для человечества.
     - А ты, паночку, тут живешь? Это твой двор? - спросила старуха.
     - Служу тут.
     - На жалованье или свое хозяйство?
     - На жалованье.
     - Хорошо тебе получать гроши. Не то что мужик -  работай,  работай,  да
еще в казну подать плати. Что ж, разная у людей доля. -  Старуха  помолчала,
повздыхала. - Так если ты на жалованье, дай нам скольки копеек.
     Богушевич торопливо достал из кошелька рубль и, стыдливо  пряча  глаза,
словно делал  что-то  некрасивое,  протянул  его  мальчику.  Тот  вздрогнул,
отпрянул от него, поглядел на бумажку с удивлением и недоверием -  возможно,
впервые в жизни чужой человек давал  ему  столько  денег,  -  потом  перевел
взгляд на бабку.
     - Бери, бери, - сказала старуха.
     Мальчик взял рубль, подержал  на  ладони,  рассматривая  со  счастливой
улыбкой.
     - Поцелуй пану ручку, - подтолкнула старуха.
     Мальчик  послушно  потянулся  к  руке,  но  Богушевич  отступил  назад,
спрятал руки за спину.
     - Да что вы, бросьте, не надо, - поспешно  заговорил  он  и  покраснел.
Было стыдно и неприятно из-за  их  униженной  благодарности  и  из-за  своей
милостыни, словно рублем этим он хотел откупиться от их  горя,  от  Савкиной
каторги, вообще от всего горя людского. Так он чувствовал себя  всякий  раз,
когда приходилось класть подаяние в чью-то протянутую руку. Дрожала душа  от
этого, как дрожала рука у того, кто  ее  протянул.  "Боже  мой,  -  терзался
он, - если мне так тяжко и стыдно,  как  же  тяжко  нищему,  который  только
подаянием и жив".
     Деньги у Петручка взяла старуха, завязала их в уголок платка,  где  уже
было несколько монет, спрятала за пазуху.
     Женщины заторопились уйти, встали,  еще  раз  поклонились  и  пошли  со
двора. Первая - бабка, за ней - молодая, а  сзади  -  Петручок,  закинув  за
спину латаный посконный мешочек.
     Богушевич присел на лавку. Встреча с земляками, которой он  сперва  так
обрадовался, только нагнала тоску. Потрясли душу эти  белорусы.  Сколько  же
подобных им горемык в необъятной империи? Есть ли  выход  из  их  положения,
хоть какой-нибудь просвет, надежда на лучшее?  И  что  делать  лично  ему  и
каждому, кто видит несправедливость, которую чинят те, кто господствует  над
остальными? Не всемогущий же бог в этом виноват! "Молися же, бабушка,  богу,
чтоб я в богачи не попал, добра не желал бы чужого, веселья в работе  искал.
Чтоб пред младшим я носа не драл, перед старшим не гнул бы спины",  -  стали
сами собой рождаться слова и строки стихотворения.
     - Чтоб я в богачи не попал... - повторил он вслух.
     Какая-то маленькая птичка села на березку,  та  качнулась,  приветливо,
весело, словно обрадовалась гостье.
     "Вот березка гибла на карнизе, тесно было в кирпиче корешкам. А  стоило
в землю пересадить, и пошла расти, красоваться, жизни  радоваться,  -  думал
он. - А как же людям жить, если условий для жизни  нет,  и  хлеба  насущного
нет, и душе не хватает радости?.."
     Тоскливо ему стало, печально, и сложились  строки,  которые  запомнятся
надолго:

                   Что так сердцу больно? - спрошу у березы,
                   Нет, не отвечает, - головой качает.
                   Ветви, наклонила, а на листьях слезы,
                   Не роса - то слезы каплями сверкают,
                   Ты не плачь, березка, зря не спорь с судьбою.
                   Нам такая доля выпала с тобою.


ГЛАВА ПЯТАЯ

     Домой Богушевич нарочно пошел самой длинной дорогой.  Сделал  круг,  аж
за речку Езуч, посидел на берегу, где росли старые дубы и тополя.  Он  часто
после службы приходил сюда отдохнуть, поглядеть на воду, полежать на  траве.
Конец дня был солнечный, прозрачный, с чистым  синим  небом.  Осень,  начало
октября... Там и сям зацепились за траву беленькие  ниточки-паутинки,  скоро
сорвутся, полетят в белый  свет.  Прислонившись  плечом  к  дубу,  Богушевич
стоял, глядел на неторопливо текущую реку, вобравшую в  себя  синеву  небес.
Поодаль шумела мельница, переговаривались  завозчики,  которые  привезли  на
помол новую пшеницу. С  ветвей  дуба  время  от  времени  срывались  желуди,
шуршали по листьям, еще живым, упорно зеленым, мягко, чуть слышно  падали  в
траву. Богушевич поднял  один  желудь,  блестящий,  скользкий  и,  казалось,
теплый, - тепло  дерева-матери  еще  не  успело  остыть.  Положил  желудь  в
карман, где лежали уже два каштана. Где-нибудь закопает их в землю, даст  им
жизнь, пусть вырастут могучими деревьями.
     От дубов прошел к пруду. Там росли молодые березы,  веселые,  пригожие,
хоть осень и опалила их листья желтым огнем, а  частью  посбивала,  развеяла
по ветру. Кинулся навзничь  под  березой  на  зеленую,  уже  жесткую  траву.
Обласканная солнцем береза покачивала ветвями, и по лицу  прыгали  солнечные
зайчики. Он жмурился, отодвигался от них в тень,  закрывал  шапкой  глаза...
Было  тихо,  как  в  поле.  Лишь  несколько  раз  тишину  нарушили   резкие,
отрывистые гудки паровоза на станции.
     Богушевич лежал и старался забыться, не думать про убитую Параску,  про
завтрашнюю  поездку  на  место  пожара  -  ехать  надо  обязательно,  -  про
Петручка,  хлопчика  с  ангельской  душой.  Взять  бы  этого   Петручка   на
воспитание в семью, выучить, чтобы рос человеком, а  не  рабом,  а  то  ведь
рабом растет... Эта мысль повлекла за собой другие мысли,  и  пошло-поехало,
заплелось,  запуталось,  начал  фантазировать,  погрузился   в   мечты.   "А
правда, - думал он, - взяла бы каждая обеспеченная  семья,  вся  эта  высшая
знать, чиновники, заводчики, интеллигенция,  по  одному  ребенку  из  бедных
семей, отдали бы каждого из  них  в  гимназию,  в  университет.  Сколько  бы
прибавилось на Руси образованных, культурных демократов. Какая  сила,  какой
свежий  поток  излился  бы  в  общество!.."  Повитал  вот  так  в   облаках,
понастроил воздушных замков, как гоголевский  Манилов,  да  и  спустился  на
землю, понимая всю несостоятельность и несбыточность своих желаний. Пошел  в
город.
     Мечтать  приятно,  думать  тяжко.  Думать   -   значит   решать   нечто
конкретное,  земное,  реальное...  Конкретными   у   Богушевича   были   три
незаконченных уголовных дела, разные жалобы, отношения приставов, письма  из
окружного суда и два письма из Кушлян, на которые он вот уже третий день  не
соберется ответить. И еще всякое-разное - приятное и неприятное.
     В  городе  стало  многолюдно.  Наступил  вечер,  конец   работы,   люди
возвращались домой; крестьяне, приезжавшие кто в лавки, кто на рынок, кто  в
присутственные места, ра