и. Вспомнились поездки с ребятами в ночное, веселый костер, и  он  с
пастухами возле  него.  Неподалеку  пасутся  спутанные  кони,  громкий  звон
подвешенных им на шею колокольцев пробуждает ночь. Чуть не  до  рассвета  не
спали пастухи - бесконечные рассказы, шутки, хохот,  песни.  Среди  них  был
Максим, женатый молодой мужик,  он-то  и  развлекал  их  своими  небылицами,
сказками и легендами. Сколько он их знал! И так интересно  рассказывал,  все
выходило у него в склад да в лад. А как хорошо он играл на  дудочке-жалейке.
Песни его были то веселые, так что ноги сами  в  пляс  пускались,  то  такие
грустные, что плакать хотелось. Трепещет пламя, стреляют в стороны искры,  а
они, озаренные огнем  костра,  сидят,  словно  отлитые  из  бронзы,  слушают
жалейку, чтобы на всю жизнь это осталось в памяти и на душе...
     Давно то было, ребята  повырастали,  Максима  за  участие  в  восстании
выслали с семьей на вечное поселение в Томскую губернию. Видно,  он  туда  и
жалейку свою взял. Не забываются, всплывают  в  памяти  те  часы  в  ночном,
волнуют радостью и печалью. И  не  забудутся.  И  тянет  вновь  туда,  в  те
уголки, зовет родина, не дает покоя. Чувство родины - неодолимая  сила.  Тот
же Максим рассказал им притчу о блудном  сыне.  Жил-был  этот  сын  у  очень
бедного отца. Бились они оба, как рыба об лед, чтобы хоть  как-то  выбраться
из нужды, а нужда не отступала. И тогда сын бросил  отца,  пошел  в  дальние
края искать легкой жизни. Устроился  у  пана  прислужником  и  забыл  и  про
родителей, и про родную сторонушку. Отцу же еще тяжелей стало, хоть  забивай
досками окна, бери суму и иди просить милостыню  по  деревням.  Послал  отец
сыну весточку, чтоб приехал, а тот не послушал, ему и у пана  хорошо.  Тогда
отец жалейку послал. Сын взял ее,  поднес  к  губам,  пробежал  пальцами  по
дырочкам, и заплакала жалейка плачем родной сторонки, голосом земли  родной.
Не выдержал сын, покинул чужбину, домой воротился...
     Притча запомнилась, все эти  годы  живет  в  памяти.  И  теперь,  когда
посреди ночного поля она вдруг пришла ему  в  голову,  Богушевич  с  печалью
подумал, что хорошо бы и ему получить такую жалейку из отчего  края,  может,
привела бы его быстрей к родным пенатам.
     Дальше шел по стерне, по скошенному лужку  с  отросшей  уже  отавой  и,
обогнув небольшую заросль, увидел костерок. Съежившись желтым клубочком,  он
помигивал, раздвигая в стороны мрак,  и  в  освобожденном  от  тьмы  светлом
круге  стояла  белая  лошадь.  Где  то  рядом  заржала  другая,  протяжно  и
утомленно. Белая лошадь учуяла чужого, подняла голову, глядела туда,  откуда
шел Богушевич. Где-то далеко-далеко залаяла собака, ей отозвалась еще  одна.
Кажется, и петух где-то кукарекнул... Богушевич словно вновь очутился в  том
своем давнем ночном, в своем детстве. Он подошел к костерку.
     Там на свитке лежал  человек,  прикрыв  лицо  соломенным  брылем.  Один
сапог был у него на ноге,  другой  -  под  головой,  вместо  подушки.  Шагов
Богушевича человек не услышал, и тот не стал его будить. Присел, подкинул  в
огонь несколько поленцев. Стреноженная белая лошадь  приблизилась  к  самому
костерку и уставилась на чужака блестящими глазами.
     - Ну, что? - сказал ей Богушевич. -  Что  так  подозрительно  смотришь?
Чужой я, чужой тут.
     Лошадь мотнула головой, будто поняла, что  ей  сказали,  отвернулась  и
стала щипать траву. Мужик, то ли разбуженный его голосом, то  ли  сам  собой
проснувшись, сел, испуганно глядя на ночного гостя.
     Поздоровались. Мужик надел сапог, поджал под себя крест-накрест ноги  и
так,  по-монгольски,  сидел.  Небольшой,  неказистый  с  виду,  он   говорил
торопливо, невнятно. К тому же шепелявил -  спереди  не  хватало  нескольких
зубов. Ему могло быть и под сорок, и за пятьдесят -  так,  не  поймешь  кто,
видно, один из тех придурковатых, над которыми потешается ребятня,  -  такие
есть в каждой деревне.
     - Я пасу, коней пасу. Конюх я. Пани Лизавета меня любит, - говорил  он,
глядя на Богушевича немигающими прижмуренными глазками. - И  матка  ее  меня
любила. Я конюхом был еще крепостным.
     - Так и остались у пани с того времени?
     - Ага, ага. Грех, насмешка одна - это свобода, дали мужику волю,  чтобы
посмеяться над ним. Не надо ему воли. На что мне воля? Я не оставил  господ.
Вот и пасу коней, кормлю, пою.
     Богушевич подумал, что этот конюх как раз тот человек, с которого  надо
начинать следствие о поджоге. Так вот неожиданно и пошел первый  допрос.  Он
расспрашивал  конюха  исподволь,  осторожно,  будто   просто   интересовался
пожаром. Конюх, не догадываясь, кто  перед  ним  -  думал,  просто  какой-то
гость его барыни, - говорил все, что знал и чего  в  официальной  обстановке
ни за что не сказал бы.
     - Сгорела конюшня, сгорела. А  как  теперь  без  конюшни  быть?  Говорю
пани  -  новую  строй,  а  она  не  хочет.  Паныч  Алексей  женится,  так  у
Гарбузенков есть конюшня. Говорит, двух не надо.
     - А как же такое несчастье случилось? - спросил Богушевич.  -  Как  она
сгорела?
     - А так: пых - и нет. Была, а теперь уголечки черные. Бух - и сгорела.
     - Что "бух" и как "бух"?
     - А так. Бух там в конюшне, как гром. Трах-бах - и загорелась.  Это  не
я видел, люди мне говорили, как было. Трах-бах.
     - Не понял я. Где "бух" и "трах"?
     - Ага, так и было. Пан, а у вас нема закурить?
     - Нет. А вы курите?
     - Коли пани купит мне табак, курю, а коли не купит, не курю.
     - А кто еще у вас в поместье курит? Сама пани курит?
     - Пани не курит. Нюхает и чихает. Курит пан эконом Сергей Миронович.
     - Вы и в конюшне курили?
     - Кто "вы"? Я и пан эконом?
     - Да нет. Ты в конюшне курил?
     - Курил, если пани Лизавета покупала табак.
     - Это же опасно. Одна искра в солому - и затлело.
     - Ага, ага, окурок в солому и -  пых,  сгорело.  Так  сгорела  у  моего
шурина копна сена. Пых - и нет копны.
     - А конюшня могла от такого окурка загореться?
     - Не могла. Я в тот день пас коней на лугу. И курил на лугу.
     - Так от чего же тогда загорелась конюшня?
     - А подожгли. Нарочно подожгли. Мужики напугать  пани  хотят.  Злобятся
за поле.
     - За какое поле?
     - Мужики, когда царь им волю дал, так хотели поле, что  за  лугом,  вон
там, забрать общине. Судились. Пани высудила, не  дала.  Вот  и  спалили  за
это.
     - Это вы сами так думаете?
     - Так пани думает. А я ничего сам  не  думаю.  Не  мне  думать.  Мужики
сожгли.
     - И седло тоже сгорело?
     - Украли мужики.
     - Ну на что мужику седло? Не будет  же  он  ездить  в  седле  на  своей
кляче?
     - Не будет, а все равно мужики украли, мужики злые и дурные.
     - Мужики дурные, а вы ведь тоже мужик.
     - Кто "мы"? Я? Я не мужик, я по-мужицкому не ругаюсь, не пью и  в  бога
верую. Господского не краду. Это вон мужики весь господский  лес  растащили.
Корчмарь злодей в веси, а мужик - в лесе. Заберется в  лес,  стащит  дуб  до
небес.
     Конюх проговорил это  скороговоркой,  как  давно  заученное  и  не  раз
повторенное. Заусмехался -  глаза  совсем  спрятались  под  морщинками,  рот
растянулся ниточкой. Из рваного брыля вылезли две пряди волос, торчали,  как
рожки. В ночном сумраке его можно было принять за лешего, не хватало  только
копыт.
     - Ну а кто же в тот вечер курил? В конюшне и  возле  конюшни?  -  снова
вернулся к своей цели Богушевич.
     - Пан эконом курит, да его не было, уехал. Я не курил. Пани  нюхала,  а
не курила... Ефрем курил, да в своей хате, тут его  не  было.  Симон  Иванюк
тут был, просил, чтобы пани долг подождала от брата.
     - Какой Иванюк?
     - А мужик. Его брат, бондарь, у  пани  в  лесу  возле  Подлипного  дубы
украл, так его к штрафу присудили. А Симон за брата  просил.  Бондарь  не  у
нас живет, а в Лесковце, возле Конотопа.
     - Бондарь? - Богушевич вспомнил встречу на улице  с  этим  Иванюком,  у
которого забрали корову за неуплату штрафа.
     - Может, Иванюки и спалили. Бондарь спалил.
     - Ну, братец, у тебя семь пятниц на неделе. То мужики за поле  спалили,
то бондарь.
     - А бондарь и есть мужик.
     Богушевич  не  стал  больше  ничего  расспрашивать  у  конюха.   Костер
догорал, хвороста не осталось, а где  его  найти  поблизости,  он  не  знал.
Конюх  по  дрова  не  шел,  видно,  решил  дождаться  рассвета  без  костра.
Чувствовалось, что ночь подходит к концу. Надо было  возвращаться  в  дом  и
поспать  хоть  несколько  часов.  После  беседы  с  конюхом  стало   кое-что
проясняться,  возникло  сразу  несколько  версий.  Версия  первая,  наиболее
реальная: действительно мог поджечь  конюшню  Симон  в  отместку  за  своего
брата бондаря, и  седло  Симон  украл  -  лежит  на  чердаке  у  его  сестры
Катерины. Наверно, на этой версии  он  и  остановится.  Ничего  не  скажешь,
повезло. Еще не приступил к следствию, а уже  ухватился  за  конец  ниточки,
теперь только  тяни  и  разматывай.  Выходит,  что  ночные  прогулки  бывают
полезны не только поэтам, но и следователям.
     - Ну, прощайте, - сказал Богушевич конюху и пошел.
     Шел, и так славно было у него на душе, и думалось все о приятном.
     Ах, ночка, ночка, как  хорошо  погрузиться  в  твою  тишину,  какие  ты
рождаешь светлые мысли и  чувства!  И  за  что  природа  обделила  человека,
заставляя его ложиться вечером спать? Зачем ему этот сон? Ах, если бы  можно
было обходиться без сна, жизнь была бы вдвое дольше и интересней.
     Пахло росистой травой, свежей пахотой - она чернела  сбоку,  -  осенней
прелью опавших листьев и соломой, оставшейся в  поле  в  скирдах.  А  воздух
такой, что пил бы  его  и  пил,  как  бальзам.  Выскочил  из-под  ног  заяц,
отбежал, присел, затаился.
     - Прости, косой, что разбудил тебя, - сказал ему Богушевич.
     На востоке небо посветлело, звезды угасли, стала ясно  видна  тропинка,
колея дороги, на которую он вышел, четче вырисовывались деревья в  лесу,  за
ним вдруг блеснул огонек в каком-то из окон господского дома.
     Уже  улегшись  в  постель,  ощущая  телом  приятную  прохладу   льняных
простынь и наволочек, Богушевич вдруг спохватился, разодрал тяжелые веки.
     "Стой, стой, браток, а про какие это "трах-бах" говорил конюх? Что  там
бабахало, как гром? И урядник Носик о какой-то бомбе толковал.  И  почему  я
не обратил на это внимание? А если это важно? Упустил, упустил - упрекал  он
себя, решив, что утром и начнет с выяснения этого "трах-бах".
     И еще раз пожалел, что не застал Соколовского  в  усадьбе.  Разминулись
дорогой.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Потапенко проснулся в субботу поздним  утром  и  попытался  припомнить,
что он должен был вчера сделать и чего не сделал. Нужно было взять  седло  у
Катерины Пацюк, а он не взял. Забыл, закрутился, бисова душа. "А  седло  это
наше, в моем поместье украдено. Фу-ты ну-ты, не голова, а репа,  -  постукал
он себя по лбу: сколько раз Богушевич напоминал ему про это седло.
     Потапенко  соскочил  с  кровати,  брякнул  соском  умывальника,  набрал
пригоршню воды,  плеснул  на  лицо.  Кое-как  умылся,  потрогал  подбородок,
щеки - щетина отросла, надо бриться. Перекривился - вот уж  чего  не  любил.
Однако  побрился,  потер  квасцовой   палочкой   щеки,   подушился   и,   не
позавтракав, отправился в участок. На столе  лежала  бумага,  где  Богушевич
написал, что Потапенко следует сделать. Седло  стояло  в  списке  первым.  С
этого он и решил начать свой служебный день.
     Где Катерина Пацюк живет,  он  не  знал.  Знал  только,  что  служит  у
Иваненко кухаркой. Идти туда не хотелось:  снова  встретится  с  Гапочкой  и
снова про все забудет. Попросил сходить за Катериной Давидченко.
     - У меня дел много, - сказал тот.
     - Брось, Леонардо да Винчи, ты просто, говоря по-русски, лентяй.
     - И вовсе не лентяй. А только я делопроизводитель, а не  курьер.  -  Он
достал из кармана пилку и  стал  подтачивать  ногти.  -  Я  все  же  человек
образованный, а бегаю, как лакей. Лакею хоть чаевые в жменю суют.
     - Оригинал ты, Леонардо да Винчи. Вымогатель чаевых.
     - А если бы вам матушка не помогала, прожили бы вы на жалованье?
     - Вымогатель, чего ты хочешь?
     - Я сходил бы, - словно не  слыша,  что  говорит  Потапенко,  продолжал
тот, - да вот подметки хлябают, подбить надо, а до жалованья далеко.
     - Получай на свои подметки.
     Давидченко схватил  монету  и  вышел.  А  Потапенко  стал  думать,  как
забрать седло. Пусть Катерина со своим Антипкой принесут - и  черт  с  ними.
Оформлять процессуально не будет, некогда понятых  вызывать.  И  так  хлопот
полно с этим седлом. На черта оно им было? Возись теперь  с  ним,  лучше  бы
сгорело вместе с конюшней.
     Он сидел за столом, прислонившись  щекой  к  стопке  чистой  бумаги,  в
самом скверном настроении. Чуть не задремал, да услышал голос в коридоре:
     - Алексей Сидорович, это я, можно?
     На пороге стояла Леокадия в белом  платье  и  белой  шляпке  с  широкой
красной лентой. В комнату  вошла,  высоко  подняв  голову,  с  ослепительной
улыбкой. Пышный бюст несла, словно только что полученный орден Станислава.
     - Алексей Сидорович, мама передает вам в письме привет.  Беспокоится  о
вашем здоровье. Как оно? Что-то у вас глаза провалились.  Какой-то  вы  весь
измученный.
     - Службой, - сказал он и снова прислонился щекой к стопке бумаги.  -  И
голова что-то болит, - приврал он.
     Леокадия пододвинула к нему кресло, села, стала поглаживать висок.
     - Отчего ж это ваша головка разболелась? А оттого,  Алексей  Сидорович,
что не хотите меня видеть и совсем обо мне не думаете, а я страдаю  без  вас
от  тоски.  Вы  же  и  в  романах  читали,  как  тяжко  переживают   женщины
одиночество. Правда?
     - Ага, - мотнул головой Потапенко, чтобы не гладила.
     - А я люблю тосковать, если знаешь, что и по тебе тоскуют,  -  говорила
она, улыбаясь и не переставая гладить ему висок.
     Потапенко принялся  внимательно  ее  разглядывать,  словно  прикидывая,
чего она стоит. Прежде всего заметил, что глаза у нее  холодные  и  тусклые,
как мутная вода, лобик узкий, хлипкий, казалось - сдави его двумя  пальцами,
он треснет, как яичная скорлупа. Заметил,  что  и  ноздри  неровные  -  одна
больше, другая меньше, и уши острые, как у лисы. И сколько  еще  неприятного
заметил он в эти минуты! А всего неприятней была ему  ее  болтовня...  "Чтоб
ты потолстела на два пуда", - пожелал он ей в душе.
     А Леокадия подвинулась еще ближе и сказала:
     - Алексей Сидорович, пойдемте на речку. Я  хочу  на  лодке  покататься.
Там так хорошо. Птички чирикают.
     - Я же на службе, - вскочил он со стула, - у меня  -  во  работы!  Даже
поесть некогда было.
     - Так я тебе пирожков принесу.
     - Не до пирожков. Вечером увидимся.
     - Вечером, - надулась она, - к Гапочке пойдете. Вчера были  же  у  нее.
Мне Клара Фридриховна сказала. И очень веселились там.
     - А что  еще  она  сказала?  -  уже  не  скрывая  раздражения,  спросил
Потапенко. - Я по служебным делам там был.  У  меня  целый  список  заданий.
Вот, - потряс он запиской Богушевича. - Читай.
     Она взяла, прочитала.
     - Пусть бы сам все это и делал.
     Пришел  Давидченко  и  привел  Катерину.  Карманы  у  делопроизводителя
оттопыривались - Катерина уже что-то ему туда напихала.
     - Прошу прощения, Лека, - радостно развел руками Потапенко.  -  Служба.
Адью до вечера. Вечером и покатаемся на лодке.
     - Покатаемся? -  воскликнула  она,  и  ее  острые  ушки  загорелись  от
радости. И вышла. За ней вышел и Давидченко.
     Потапенко вызвал из коридора Катерину и начал допрос.
     Говорила она охотно, рассказала, как Антипка ездил в Корольцы к  дядьке
Симону, как гостил там, сколько каких  привез  гостинцев.  Антипка  вернулся
пьяный, но, слава богу, целый, никто не побил.
     - А что еще, кроме гостинцев, от Симона привез?
     - А ничего.
     - А седло?
     - Так седло он раньше привез. На святого Сергея. И меду горшочек.
     - Зачем же ты мне все это рассказываешь?
     - А что пану интересно?
     - Седло. Про него  и  расскажи.  Ну  и  бестолковые  же  вы  все.  -  И
засмеялся, вспомнив недавний допрос кочегара  с  винокуренного  завода.  Тот
якобы видел, как сосед искалечил свою жену. Кочегар  рассказывал:  "Зашел  к
соседу, он страшный такой, весь белый. Достал из шкафа бритву  и  побежал  в
комнату к жене. Я за ним". - "А дальше что было?" - записав в  протокол  эти
показания, спросил Потапенко. "Ничего. Сосед  начал  бриться  перед  жениным
зеркалом".
     - Во, панок, - засмеялась Катерина. - А что про то седло говорить?  Нет
седла.
     - Как нет?
     - А вы не помните, что вчера у Иваненко мне сказали? Сказали -  утопите
в речке. Так я и продала его цыгану. Зачем топить?
     - Продала?
     - Продала. Цыган купил и уехал со своим табором.
     Потапенко изо всех сил воткнул  ручку  в  чернильницу,  встал,  грохнув
креслом.
     - Черт бы вас всех побрал, - сердито сказал он,  походил  вдоль  стола,
но долго сердиться и  нервничать  было  не  в  его  характере.  Вспомнил:  и
правда, вчера пьяный сказал это Катерине.
     - А цыгана того уже не найти?
     - Разве цыгана найдешь? Цыган, что ветер в поле.
     - Ну и черт с ним, с тем седлом. Оно  ж  мое,  моей  матери,  -  сказал
Потапенко для собственного утешения. - И зачем оно не сгорело? -  На  всякий
случай он записал в протокол показания Катерины, отпустил  ее,  а  сам  стал
думать об этом происшествии.  Седло  свое  он  знал  -  отцово,  драгунское.
Похоже, на нем никогда и не ездили. Лежало в конюшне,  войлок  изъела  моль,
кожа высохла, потрескалась. Давно надо было выкинуть его или продать.  Ну  и
дурень тот, кто его украл. Ну и дурень!
     Снова захотелось есть.  Поглядел  в  кошелек  -  сколько  там  осталось
денег. Увидел  пятерку.  Вспомнил,  как  сквозь  сон,  что  в  трактире  дал
Соколовскому или Богушевичу тридцать рублей.  Просили  на  что-то.  Какую-то
корову упоминали. Какую, чью корову? Нет,  забыл.  Вышел  в  коридор,  чтобы
пойти в трактир, и чуть не столкнулся с Соколовским.
     - Вот повезло так повезло, - обрадовался Потапенко.  -  Ты  мне  нужен.
Ну, что там дома?
     - Слава богу, не хуже, чем было.  К  твоей  свадьбе  готовятся.  Велено
купить полотна постельного. Так что поздравляю тебя.  Поедем  в  воскресенье
домой.
     - И ты, Брут. И тебе захотелось меня оженить?
     - Да  нет,  -  небрежно  махнул  рукой  Соколовский.  Был  он  угнетен,
погружен в свои  мысли,  видно,  тяжелые,  тревожные.  Говорил  с  Потапенко
потому лишь, что неудобно было молчать.  Белый  картуз  с  черным  блестящим
козырьком надвинут на глаза. Сапоги, пиджак и этот  козырек  покрыты  пылью,
мужицкая неухоженная  борода  давно  не  видела  ножниц,  в  ней  запутались
соломинки, травинки.
     - Богушевич там? - показал он пальцем на кабинет.
     - А ты разве с ним не встретился? Он  в  усадьбу  поехал.  Разминулись,
значит.
     - В усадьбу? - очень удивился Соколовский и в отчаянии поднял  руки.  -
Следствие проводить?
     - Насчет пожара. Ничего он там не найдет.  Да,  послушай,  -  Потапенко
взял Соколовского за лацкан пиджака. - Я тогда у Фрума  вроде  дал  тридцать
рублей. Так?
     - Давал. Я заплатил твоей матери за бондаря по иску за порубку.
     - А-а. Ну и ладно. Слушай, пойдем обедать.
     Соколовский молчал, стоял в раздумье, да думал он, ясно  было,  не  над
тем, принять ли приглашение. Потапенко дернул его за лацкан,  повторил  свои
слова.
     - Обедать? Нет, Алексей, не могу,  занят...  Ах,  жалко  Богушевича  не
встретил. А долго он там будет?
     - Бог его знает. Следствие, дело такое...  Ты  же  голодный  с  дороги,
пойдем.
     - С Нонной пообедаю.
     До трактира Фрума они шли  вместе.  Кругленький,  низенький  Потапенко,
взяв  под  руку  Соколовского,  шагал  своей  обычной  бодрой,  с  подскоком
походкой.  Чтобы