что теперь  заходить
в нее не нужно.
     Проехав еще немного, Носик на ходу лихо соскочил  с  дрожек,  остановил
коня и протянул руку Богушевичу, чтобы помочь ему слезть.  Но  Богушевич  не
воспользовался его помощью, спрыгнул сам, пружинисто и легко.
     Из двора вдовы  Гамболь-Явцихенко  вышли  становой  с  бабьим,  немного
одутловатым лицом и два бородатых  мужика  с  бляхами  сотских  на  груди  -
понятые. Становой сказал, что разрешил передать в камеру Серафиме ее дитя  -
грудное, его надо кормить. Богушевич поздоровался со  становым  и  понятыми,
те вытянулись перед ним по-солдатски. Ему надо было  вычертить  схему  места
преступления на дворе Серафимы. Двор этот  был  впритык  ко  двору  Параски,
делились они низким плетнем, который можно было просто переступить.  Понятой
отворил сплетенную из лозы калитку, и все вошли с улицы во  двор.  Дворик  -
типичный для всех здешних мест. Ходили серые  куры  и  цыплята,  что  успели
вырасти за лето, пахал рылом землю  черный  поросенок.  Сушились  на  кольях
ограды  жбаны  и  макитры.  Гревшийся  на  солнце  черный  кот  соскочил   с
завалинки, перебежал дорогу перед становым и сиганул  на  стреху  небольшого
хлева.
     - Черт, чтоб ты сдох, брысь! - топнул на него становой, но  кот  так  и
остался сидеть на стрехе, всем видом своим показывая, как  он  доволен  тем,
что так ловко сделал тому гадость.
     Выглянул из хлева черный пес, тявкнул и, виляя хвостом, шмыгнул назад.
     На двор из дома вышла вся в черном - черная душегрейка, черная  юбка  и
черный платок поверх чепца -  дряхлая,  маленькая,  сгорбленная  старуха  со
свертком под мышкой. Остановилась во дворе, взглянула  на  всех  так,  будто
никого перед ней не было, встряхнула сверток - это была черная постилка -  и
повесила на забор.
     "Как нарочно все под один  цвет  подобралось,  будто  на  похоронах,  -
подумал Богушевич, и на душе у него  возник  какой-то  болезненный  гадливый
осадок. - И старуха в черном,  и  собака,  и  кот,  и  эта  постилка,  точно
траурный флаг".
     - Эй, бабка, есть кто в хате? - спросил ее становой.
     - Нема, - прошамкала она, глянула на него заплывшими глазками  и  пошла
в дом.
     Понятые вынесли из дома скамью, Богушевич присел  на  нее,  положил  на
колени  портфель,  достал  карандаш,  бумагу,  начал  чертить  схему  двора.
Задержал внимание на крыльце: на нем-то и задушили Параску среди  бела  дня,
почти на глазах у прохожих - забор, низкий,  с  редкими  колышками,  не  был
помехой, с улицы все было  видно  как  на  ладони.  Первым  сюда,  на  место
преступления, прибыл становой, увидел мертвую женщину  и  бледных,  отупелых
убийц, обеих с детьми на руках: Серафима - со своим, Наста -  с  Параскиным.
Становой сразу же отправил Параску  в  больницу  в  надежде,  что  она  еще,
возможно, жива и врачи спасут ее. Становой рассказывал все  это  Богушевичу,
показывал, где и как лежала убитая, где стояли Серафима и  Наста.  Богушевич
слушал, записывал и с  чудовищной  ясностью  и  четкостью  представлял  себе
(словно видел своими глазами), как женщины сидели на крыльце, как тянули  за
концы накинутый на шею Параски  платок,  как  белело  и  синело  ее  лицо  и
вылезали из орбит глаза... Богушевич бросил карандаш  на  портфель,  тряхнул
головой, чтобы избавиться от жуткого наваждения, попросил станового  минутку
обождать. Сидел и сам молчал. Молча, не шевелясь, словно в почетном  карауле
стояли понятые, и бляхи их блестели на солнце,  как  боевые  медали.  Носик,
заметив, что солнце светит прямо в лицо  Богушевичу,  стал  так,  чтобы  его
заслонить.
     - Как преступницы потом  признались  на  дознании,  -  снова  заговорил
становой, когда Богушевич опять взялся за карандаш, - они сидели  втроем  на
верхней ступеньке крыльца, Параска - посередине...
     Описав двор и начертив схему, Богушевич позвал старуху. Та вынесла  еще
одну скамейку, перекрестилась и села, не отводя  глаз  от  руки  Богушевича,
записывавшего ее ответы. Ей за  семьдесят,  убитая  Параска  приходилась  ей
младшей невесткой. Про перстень сказала так:
     - Ой, был, был перстенек. Мой он был. Мне пани Софья подарила, когда  я
служила у нее горничной. Давно  это  было.  Лет  пятьдесят  назад,  а  то  и
больше. Дюже дорогой перстень.
     - А сколько он мог стоить? - спросил Богушевич.
     - Не знаю, а дорогой,  -  закивала  головой  старуха,  и  на  ее  лице,
сморщенном, желтом, словно у  мумии,  задрожал  острый  подбородок.  -  Дюже
дорогой. Уж больно красивый был. Пани Софья сняла его со своей  руки  и  мне
надела. А ей этот перстень кучер подарил.
     - Кучер? Это фамилия пана?
     - Нет, тот кучер, что пани  возил.  Он  купил  его  пани  в  подарок  у
татарина-крымчака. Сами увидите, какой красивый и дорогой тот  перстень.  За
него пять коров и то мало.
     Носик хмыкнул - он  тоже  знал  настоящую  цену  перстня,  а  Богушевич
только вздохнул, но не сказал, сколько он стоит на самом деле.
     - Где вы были,  бабушка,  когда  случилось  несчастье  с  невесткой?  -
спросил Богушевич.
     - А в хате, лук вязала.
     - И ничего не слышали?
     - Шум слышала. Женщины  о  чем-то  говорили.  А  потом  зашла  Наста  и
сказала, что на Параску немочь напала, лежит и не дышит.
     Старуха  рассказывала  спокойно,  даже  безучастно,  словно  о   чем-то
обычном. Ни голос не дрогнул, ни на слове не споткнулась, глаза были  сухие,
как у птицы. То ли выплакалась и истомилась за эти дни, то  ли  просто  была
неспособна вместить в своей дряхлой душе новое горе и боль -  слишком  много
выпало их ей на долю за долгий век.
     - Бабуля, - не отставал от нее становой, - неужто не  слышали  вы,  как
душили вашу Параску? Неужто она не крикнула?
     - А как же, слышала, как крикнула, так я ж думала,  что  просто  шумят,
ругаются.
     - Женщины такой народ - не говорят, а кричат, -  подал  голос  один  из
понятых.
     Все,  что  интересовало  Богушевича,  он   расспросил,   записал,   дал
подписать схему и описание двора становому и понятым.
     - Ну, в тюрьму, - сложив в портфель бумаги, сказал  Богушевич  и  пошел
со двора.
     Это  был  обычный  трудовой  день  судебного   следователя   Франтишека
Богушевича; за годы службы таких дней были тысячи.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     В это же время помощник следователя Алексей Потапенко шел в  дом  купца
Иваненко; шел в препоганом настроении. Очень уж не хотелось  ему  заниматься
расследованием кражи в лавке этого купца - делом,  которое  ему  поручили  и
приказали как можно скорей кончить. Не хотелось встречаться с купцом, а  еще
больше - с его дочкой Гапочкой. Еще совсем недавно он приударял за  Гапочкой
и был уверен, что с ней и свадьбу сыграет - Гапочка ему нравилась.  Но  пани
Глинская-Потапенко решила по-своему, нашла сыну Леокадию, Леку, как та  себя
называла. И теперь было неудобно попадаться на глаза Гапочке,  да  и  самому
купцу, ее папаше. К  тому  же  он  жалел,  что  сорвалась  поездка  на  лоно
природы, где  можно  было  бы  повеселиться,  отдохнуть,  стряхнуть  с  себя
осточертевшие служебные заботы. А теперь,  раз  он  никуда  из  Конотопа  не
поедет, придется посвятить субботу и воскресенье своей  невесте,  Леке.  Ее,
эту Леку Гарбузенко, мать выбрала в невесты сыну по такой причине: она -  их
дальняя  родственница,  дочь  мелкопоместного  помещика,  усадьба   которого
находится по соседству, и брак объединит их пришедшие в  упадок  поместья  в
одно,  что  поправит  хозяйственные  дела.  После  сговора  родителей   Лека
приехала в Конотоп - у них тут свой дом - и живет  вот  уже  неделю.  Теперь
Алексею хочешь не хочешь надо наносить  ей  визиты,  развлекать,  выказывать
знаки внимания.
     "Какой-нибудь висельник,  плевок  человечества,  учинит  что-нибудь,  -
проклинал он того вора, который совершил кражу, - а  ты  занимайся  им,  бей
ноги, трать время. Тьфу, чтоб ты сдох..."
     Уголовное дело, которое ему поручили  расследовать,  не  было  трудным,
запутанным. Ночью вор сломал замок на дверях лавки, набрал мешок товара,  но
далеко не ушел, его задержали. По этому делу и надо было Потапенко  провести
следствие. Купец  подал  жалобу  прокурору,  чтобы  вора  наказали  по  всей
строгости закона. А Потапенко очень не хотелось с этим возиться, и он  решил
уговорить купца, чтобы тот  забрал  жалобу,  тогда  можно  будет  прекратить
следствие. Богушевич возражать не стал. Теперь  Потапенко  размышлял,  каким
образом ему подольститься к купцу, убедить его махнуть рукой на  все  это  -
ну чего разводить  канитель?  Все  краденое  возвращено,  убытков  купец  не
понес,  зачем  же  давать   лишнюю   работу   следствию.   Правда,   твердой
уверенности, что купец согласится, не было, упрямый и жадный, он  и  копейки
не уступит. А богатый - у него несколько  лавок,  постоялый  двор,  доходный
дом. Богато у него и дочек - пятеро - и только одну, самую старшую,  недавно
выдал замуж.
     Дочери у купца были  недурны  собой,  красивей,  чем  Лека,  миленькие,
веселые, и Потапенко любил проводить время в их компании. Если бы не мать  с
ее Леокадией, он бы так просто не отказался от дома Иваненко.
     "Черт, - пожалел себя Потапенко, вспомнив  про  Леку,  -  не  иначе  он
послал ее на мою голову. Нужна она мне как рыбке зонтик. Взял бы  Гапочку  с
хорошим приданым. Она бы у меня торговлей занималась, а я бы набивал  мошну,
как Ротшильд...  Начто  мне  тогда  все  эти  воры,  карманники,  грабители,
домушники и  всякая  там  дрянь".  Потапенко  понимал,  что  надежды  матери
поправить дела и разбогатеть, объединив две усадьбы, где еле сводят концы  с
концами и  только  поспевают  выплачивать  долги,  малоосуществимы.  Сам  он
хозяйничать не умеет и не будет, Лека тем более на это неспособна...  А  вот
Гапочка в своих лавках хозяйничала бы как надо... И  так  это  было  близко,
так близко! Даже  сваха  (конечно  же,  подосланная  Гапочкой)  приходила  к
Потапенко две недели назад. Поговорила,  полебезила,  вьюном  вилась  вокруг
него, расхвалила Гапочку, выведала, что могла, прощупала,  есть  ли  у  него
симпатия к невесте. А у Потапенко к тому времени уже  появилась  Лека.  Мать
благословила их на брак. От свахи он это, конечно, утаил и  потому  вынужден
был выкручиваться: и от Гапочки не отказывался, и  определенного  ничего  не
обещал. Но недавно почувствовал, что Гапочка все  про  Леку  знает.  Приятно
теперь будет встретиться с ней?
     "Ну,  чего  я  расстраиваюсь,  чего   волнуюсь?   -   начал   он   себя
успокаивать. - Я ж от Гапочки не отрекался, буду  по-прежнему  держать  себя
кавалером".
     Настроение  его  сразу  изменилось,  он  шел  теперь  бодрой  походкой,
энергично  размахивая  тростью,  украшенной  резьбой  по  кости  и   медными
бляшками, одаривал всех  знакомых,  особенно  тех,  кто  был  ему  по  душе,
широкой  улыбкой,  кланялся,  приподнимал  шляпу.  И  чем  ближе   Потапенко
подходил к дому купца, тем больше ему хотелось  повидаться  с  Гапочкой.  Из
четырех дочек на выданье она  следующая  по  годам  за  Оксаной,  к  которой
сватается  сын  Кабанова,  землемер,  недавно   окончивший   институт.   Тот
попробовал было посвататься к самой младшей,  но  у  купца  свой  принцип  -
выдает дочерей  только  по  очереди,  и  Кабанов  согласился  на  вторую  по
возрасту - Оксану.
     - Тю, - удивленно воскликнул Потапенко, вспомнив  об  этом,  -  значит,
если бы у меня сладилось с Гапочкой, то я породнился  бы  с  Кабановым?  Вот
это родство! - развеселился он.
     Дом Иваненко был уже недалеко: вон он, красный, двухэтажный, с  зеленой
жестяной крышей. Потапенко  явится  туда,  как  и  всегда,  женихом,  и  его
примут, как жениха, и Гапочка будет рада - она так хочет стать дворянкой.  А
он, Глинский-Потапенко - дворянин,  да  еще  с  хорошей  родословной.  Будет
угощение, дочки станут из кожи лезть, чтобы показать свою  образованность  и
воспитание, начнут музицировать, петь по нотам, читать стихи.  И  сам  купец
постарается получше принять гостя - не  чужой  пришел  в  дом,  а  дворянин,
жених...
     Как мало надо иногда  человеку,  чтобы  у  него  исправилось  состояние
духа. Потапенко пришел в прекрасное настроение. Улыбка уже не  покидала  его
лица, шаг ускорился, трость взлетала  вперед-назад  еще  энергичней.  Вот  и
дом, совсем рядом. На балконе, на виду у всей  улицы,  под  зонтиком  сидела
вся в белом одна из дочерей купца и читала книгу. Потапенко  поднял  трость,
сдернул с головы шляпу, чтобы поздороваться с ней - ему показалось, что  это
Га-почка, и тут его кто-то окликнул. Повернулся и помрачнел:  возле  калитки
соседнего двора стояли Нонна и Лека.
     - Алексей Сидорович, добрый день.
     - Добрый день, - машинально ответил он и остановился,  будто  наткнулся
на что-то.
     Лека в  черной  юбке,  белой  блузке  и  белой  шляпке,  грудь,  тугая,
тяжелая, так и выпирает (вот уж действительно - полная  пазуха...),  на  нее
перекинута  темно-русая  коса.  И  Потапенко   свой   приветственный   жест,
предназначенный  Гапочке  -  это  она  и  сидела  на  балконе,  -   тут   же
переадресовал  Леокадии:  два  раза  помахал  поднятой   вверх   тростью   и
поклонился. Лека шагнула к  нему,  протянула  в  ответ  пухлую  руку,  и  он
поцеловал ее, удивляясь, как это Лека очутилась здесь, да еще с Нонной.
     - Расстроилось фортепиано, - сказала Лека, беря Потапенко под руку -  а
что, она в своем праве! - струна лопнула. Ходили к мастеру, -  показала  она
на невысокий деревянный домик.
     - Струна лопнула? - растерянно повторил Потапенко, не  зная,  о  чем  с
ней говорить. - С чего бы это ей было лопнуть?
     Лека задумчиво закатила глаза.
     - Может, горничная Дуняша лазила в середку  да  и  порвала,  -  сказала
она, - а может, мыши перегрызли.
     - Мыши?
     Нонна хмыкнула, хмыкнул и Потапенко,  но  оба  сдержали  смех,  глянули
друг другу в глаза. Глаза у Нонны синие, глубокие, не  оторвешься  от  таких
глаз. Нонна в красном сарафане и такой же красной кофточке  с  короткими,  а
может, закатанными рукавами. "И почему она не хочет  жить  в  Корольцах?"  -
уже который раз подумал Потапенко.
     - Меня сюда Нонна Николаевна привела, - объяснила  Лека.  -  А  мастера
дома не застали. Алексей Сидорович, пошли с нами ко мне.
     - Куда? Я  же  на  службе.  У  меня  дело,  уголовное,  надо  следствие
провести. Иду вот допрашивать Иваненко.
     - Иваненко? - надула губы Лека. - К Гапочке небось шли.
     Лоб у Потапенко наморщился, щеки стянуло, губы  скривились  -  так  ему
стало неприятно.
     - Вечером приду, ладно, - попробовал он отговориться.
     - И Нонна Николаевна с нами пойдет.
     - Нет, я не могу, - Нонна остановила на Леокадии  веселый,  насмешливый
взгляд, - муж приехал, - сказала она Потапенко.
     - Соколовский? Где ж он?
     - У купца, по какому-то делу. Сейчас выйдет.
     И правда, Соколовский, управляющий  имением  Потапенко,  вскоре  вышел.
Бородатый, в  полотняном  пиджаке,  сапогах,  белой  парусиновой  фуражке  и
вышитой  украинской  сорочке.   Потапенко   и   Соколовский   поздоровались,
энергично пожали друг другу руки.
     - Вам, Алексей Сидорович, мать кланяется, соседи передают привет. И  ее
отец, - кивнул он на Леку, -  тоже  кланяется  и  зовет  в  гости.  Они  там
собираются вас благословить...
     - Спасибо, спасибо, - перебил его  Потапенко,  -  не  могу  я  в  гости
ехать, служба не пускает.
     Расспросил про мать, хозяйство, про пожар. Сказал, что в Корольцы  едет
Богушевич расследовать причины пожара.
     - Богушевич? - словно удивившись, переспросил  Соколовский.  -  Что  он
там найдет? Никаких следов не осталось. Был становой, проводил дознание.
     Соколовский  и  Нонна  попрощались  и  пошли,  взявшись  за  руки,  как
маленькие. Хотел пойти и Потапенко, да Лека не  отпускала.  Отвела  от  дома
купца подальше, чтобы не видно  было  балкона,  где  сидела  Гапочка,  стала
близко, лицо к лицу, дышала часто и глубоко, и золотой крестик  на  груди  у
нее качался, как челн на волнах.
     - Алексей Сидорович, - сказала она с придыханием, -  очень  вы  ко  мне
невнимательные, письма писали мне редко. А я так люблю читать  ваши  письма,
когда вы складно и с чувством пишете: "Милостивая государыня Лека..." -  Она
зажмурила глаза и прижалась к нему плечом. - А правда, я симпатичная?
     - Ага.
     - Ой, Алексей Сидорович, ну кто ж так говорит:  "ага"?  Как  парубок  с
хутора. Наша горничная и то уже от "ага" отвыкла.
     - Симпатичная,  -  поправился  Потапенко.  -  Симпатичнейшая   Леокадия
Карповна Гарбузенко, чудо природы.
     - Ой, как хорошо. Скажите еще. - Взяв его под руку, она вела его,  вела
и привела на улицу, где был ее домик, и стала зазывать в гости.
     - Алексей Сидорович,  я  такую  наволочку  красивую  вышиваю  для  вас.
Придете домой, а я вам подушечку под головку.
     "Фу-ты, ну-ты, началось", - разозлился он на себя за  свое  безволие  и
сморщился. Ждал, что сейчас начнет,  как  вчера:  -  "Алексей  Федорович,  а
правда, у меня глаза синие,  как  небо?"  -  "Правда",  -  вынужден  был  он
сказать. "А губы, как вишни спелые". - "Как вишни спелые", - повторил он  за
ней. "А коса, как Млечный Путь на небе?" - "Ага". - "Ой,  -  всплеснула  она
руками, - до чего ж люблю, когда вы мне все так поэтично говорите..." Вот  и
попробуй, выдержи такую болтовню.
     "Нет, дудки, - решил он, - не зайду в дом". А сам все шел  и  шел,  как
телок на веревочке.
     - Лека, - наконец остановился он, высвободив руку из-под  ее  локтя,  -
мне нужно на следствие, дела у меня. Beчером зайду.
     - На следствие, - капризно надула она губы (они у нее,  нужно  сказать,
соблазнительные, пухлые, прямо какие-то бесстыжие), -  к  купчихам  идете...
После сходите, только подушечку покажу. Пожалуйста.
     "Ну что поделаешь, - сдался он, - считай, жена уже. И зачем только  эти
жены нам на всю жизнь? Вот у птиц, у  зверей  семья  на  один  сезон.  Верно
сказал наш земляк Гоголь: "Господи боже мой, за что  такая  напасть  на  нас
грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты еще и  жинок  наплодил!"  -
вспомнил он недавно прочитанные строки.
     Он шел рядом с Леокадией и сердито молчал. Тень Леки ложилась  ему  под
ноги, и он  злобно  топтал  ее,  крепко  наступая  на  голову,  плечи,  шею,
ненавидя эту тень, как ее саму, живую.
     - Алексей Федорович, что это вы так топаете?
     - Клопов давлю.
     - А они что, и по улице бегают?
     - Ага.
     Дома Лека и правда  показала  ему  подушечку  с  вышитой  наволочкой  -
розовые цветы  и  загогулины.  Алексей,  чтобы  доставить  ей  удовольствие,
похвалил вышивку, подушечку приложил  к  щеке,  сказал,  что  она  такая  же
мягкая, как мастерица, чьи руки ее вышивали.
     - Ой, что вы, Алексей Сидорович! - Лека сделала вид, что  застеснялась.
Поставила на стол вазочку с вишневым вареньем, графинчик вишневой наливки.
     - Мне ваша маман говорила, что вы любите вишневое варенье.
     - Ага, - нарочно "агакнул" он.
     - Не нужно так. Фи...
     Алексей выпил наливку, наелся варенья, захмелел. Лека пододвинула  свое
кресло вплотную к нему. Брала Алексея за руку, касалась щекой  его  щеки.  И
когда Алексей растаял и обнял ее за плечи, положила голову ему  на  грудь  и
закрыла глаза.
     - Алексей Сидорович, - сказала она томно  и  тихо,  почти  шепотом,  не
раскрывая глаз, - поглядите, ножки у меня  тоже  красивые,  -  и  приподняла
слегка подол юбки.
     - Ага.
     - Про такую ножку написал один французский  сочинитель  -  Бальзак  его
зовут. - Она потянулась к дивану, взяла с него  книжку,  открыла  на  нужной
странице и попросила Алексея почитать.
     "Ножка была, - читал  он  вслух,  -  узенькая,  с  красивым  изгибом  и
шириной не более чем в два перста, а длиной с  воробышка,  с  миниатюрнейшим
носком... - Читая, Алексей то и дело  кидал  взгляд  на  Лекину  короткую  и
широкую ступню. - ...одним словом, ножка, достойная поцелуя,