Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
заостренные
ногти блестели так же ярко, как перстни и кольца на пальцах. Ему под сорок,
а лицо, как у юноши. Такое впечатление, будто тело его в своем развитии
остановилось на восемнадцати годах - делается старше, но не мужает.
Кажется, таким неестественно моложавым Масальский останется до преклонных
лет. Непоседливый, верткий, вспыльчивый, он легко обижался, но так же
быстро отходил. И это его свойство тоже словно сохранилось в нем с детства.
До недавнего времени он, немец по матери, поляк по отцу, повешенному в
шестьдесят третьем году в Вильне за участие в восстании, был лютеранином.
Год назад принял православие и из Казимира Адамовича превратился в Кирилла
Андреевича.
Масальский всегда был несимпатичен Богушевичу, и он старался пореже с
ним встречаться, а тем более не вступать в споры. Масальский их очень любил
и был мастер вовлекать в них других.
Темы для дискуссий брал высокие - вера, государственный строй. При
встречах с Богушевичем обычно выбирал предметом беседы католицизм, который
он считал самым диким и кровавым из всех христианских вероучений. Ругая
католичество, ругал и поляков за то, что они приняли его, а не православие
и откололись от прочих славянских народов. "Вот вы ответьте мне,
ясновельможный пан, - приставал он к Богушевичу во время таких дискуссий. -
Почему поляки не захотели жить в мире с Русью? Зачем лезли на ее земли?
Кричали: "Польша от моря до моря! От Балтийского до Черного!" Россия кровью
истекала, защищась от желтых орд, разной желтой сволочи, а польская шляхта
ей с запада нож в спину, в спину. Почему? А из-за гонора своего
шляхетского. Проше паньства... Сабелька на боку. Мазурка... На пузе шелк, а
в пузе щелк. Солому жрет, а хвост - трубой. Работать же паны не любят,
белорусы да украинцы на них горб гнули. И что осталось? Где их "от моря до
моря"? А все из-за веры их, из-за католичества".
И часто, будто бы в шутку, спрашивал, скоро ли Богушевич примет
православие. "Католики же - инквизиторы, самая это мрачная, кровавая
религия. Мильонов двенадцать, не меньше, сожгли на кострах и замучили в
тюрьмах. И ты признаешь такую веру", - упрекал он.
Вот и теперь Масальский не долго молчал. Заерзал на сиденье, круто
повернулся к Богушевичу, поглядел на него с усмешкой.
- Послушай, ясновельможный, зачем тебе такие шляхетские усы?
Богушевич не ответил, решил не связываться с ним, не вступать в пустые
пререкания, не портить себе нервы, молчать.
Вместо Богушевича откликнулся возчик.
- Усы, как у запорожца.
Но Масальский не обратил на него внимания.
- Слушай, коллега, - наклонился он к Богушевичу, - а ты знаешь, чего я
еду. О, брат, это целая история. Меня ждет встреча. Объявился дядюшка, мейн
онкель. Возвращается из Сибири. Тоже Масальский, родной брат моего фатера.
Богушевич хмуро молчал.
- И тебе не интересно, кто мой дядька? И почему он оказался в Сибири?
Он - твой земляк, из-под Белостока. В шестьдесят третьем трепыхался.
Независимую Жечь Посполиту хотел отстоять. Воевал за римскую веру и
шляхетскую Польшу. Дурни, на кого подняли сабли? - Масальский почмокал
языком, покачал головой. - И что завоевали? - придвинулся он к Богушевичу,
ждал ответа. - Один брат, мой фатер, получил петлю на шею, другой -
сибирскую каторгу. Ну, чего брыкались, шляхтичи несчастные?
На этот раз Богушевич не выдержал:
- И это вы про своего родного отца? Кощунство.
- Кощунство? А то, что оставил нас, маленьких, сиротами не кощунство?
Зачем? Что ему надо было? Панствовать захотел? Он был с таким же гонором,
как все они, - махнул он рукой на запад. - Каждый поляк хочет стать паном,
а каждый пан хочет быть крулем, королем. Три дня хлеба не ел, а в зубах
ковыряет, растак их мать!.. - выругался он. И еще некоторое время ругался
про себя, шевеля красными, точно намазанными помадой губами. А потом поднял
вверх руку. - Пан Богушевич, я вижу - вы обиделись. Езус Мария, я же не вас
лично имел в виду, хоть вы и католик. Прошу прощения, если задел ваше
шляхетское самолюбие. Я забыл, что и вы - поляк, - солгал он.
- А может быть, я и не поляк, - сказал Богушевич и словно насквозь
пронзил его колючим взглядом.
- Как же это, майн герр? Франтишек-Бенедикт Казимирович и не поляк?
- Католик, а католики есть и литовцы, и белорусы, и русские, даже
немцы есть католики. А мои предки родились и жили среди белорусов.
- Какие еще белорусы?
- А такие же, как украинцы, герр Масальский.
По тому, как решительно произнес это Богушевич и поглядел на него, не
скрывая неприязни, Масальский понял, что лучше помолчать, и затих. Сидел,
положив нога на ногу, любовался лаковыми туфлями и черными шелковыми
носками. Однако долго молчать не смог.
- Франц Казимирович, а вы так и не поинтересовались этим каторжником
Масальским, - снова повернулся он к Богушевичу, - и не спросили, почему я к
Горенко еду. Мой дядька каторжник остановился у Горенко. А мне весточку
прислал. Письмо написал... по-польски. Думает, я понимаю. Чудак.
Выехали на тракт. Он неширокий, только двум встречным возам
разъехаться, с обеих сторон обсажен дубами. Ехали, как по зеленому
коридору. Время от времени с дубов срывались желуди и падали на бричку.
Немало валялось их и на дороге; они падали мокрые, не высохшие от росы, -
примета близких осенних холодов. Листва на дубах еще висела крепко, не
осыпалась, не пожелтела даже. С ясеней и лип листья уже облетели. Извозчик
поймал ясеневый лист, поднял вверх, показывая седокам, а потом долго
любовался им, поворачивая в пальцах.
- Красиво умирает дерево, - сказал извозчик.
- Оно не умирает, а засыпает на зиму, - поправил его Масальский.
- Умирает. Каждый год умирает, а весной нарождается. А за жизнь свою
листьями, как золотыми рублями, расплачивается.
- Мистика, - сказал, как хлестнул, Масальский. - Примитивная мистика
простолюдинов.
- Золотыми рублями расплачивается за жизнь свою, - повторил Богушевич
и коснулся плеча извозчика. - Спасибо.
- И вам спасибо, - не оглядываясь, закивал головой извозчик. Ясеневый
лист он спрятал в карман.
Масальский принялся делиться последними губернскими новостями - за
день до этого вернулся из Чернигова. Рассказал про планы уездного земства:
собираются строить шоссейную дорогу, позлословил насчет старого известного
черниговского адвоката, который невероятно долго выступает в суде.
- Когда у него спросили, к чему такие длинные выступления, он ответил:
"Чем дольше я буду здесь говорить в суде, тем больше времени мой клиент
будет на свободе". - Масальский засмеялся, толкнул коленом Богушевича. -
Как, майн герр, здорово?
"Хоть бы скорее уже до Горенко доехать, - думал Богушевич. - И такой
пустозвон решает судьбы людей". Помянул недобрым словом и Кабанова: не
задержал бы его - не встретились бы с Масальским. Так хотелось взять этого
болтуна за узкие плечи, приподнять да пинком в зад... Извозчик будто
почувствовал настроение Богушевича, стал погонять лошадь. Она побежала
мелкой рысью, затарахтели колеса, и Масальский примолк. А если начинал по
разумению извозчика неприятный для Богушевича разговор, старик, точно
нарочно, принимался громко понукать свою конягу, чмокать, а то и сам
начинал что-нибудь рассказывать. Но Масальского это не останавливало.
- Я вот припомнил, ваше ясновельможество, - повернулся он на
сиденье, - как однажды у председателя суда господина Ланге философствовали
о законе и роли судьи... Хотя разговор был приватный, неофициальный и все
мы были немного под шафе, а все же ваша идея, я сказал бы, с прицелом на
беззаконие. Помните?
- Не помню, - сухо ответил Богушевич; он и правда не помнил, что на
каком ужине говорил.
- А я помню, - обрадовался Масальский, как школьник-фискал,
подсмотревший нечто недозволенное у товарища. - Господин председатель
утверждал, что только тот судья, прокурор, следователь превосходно
исполняет свои обязанности, кто строго придерживается буквы закона, кто
руководствуется только нормами законности. Так? А вы что говорили? А вот
что: судья, мол, должен смотреть дальше закона, быть впереди официальных
идей, должен предвидеть новые веяния в обществе и, если закон не отвечает
новым идеям, новой морали, то его нужно обходить. Говорили?
- Может быть, и говорил. Что в этом крамольного?
- Так же думают и наши социалисты. Идеология якобинцев накануне
якобинской диктатуры. Между прочим, я пишу научный трактат на ту же тему. Я
думаю посвятить себя науке, попасть на кафедру университета... Так вот, кто
есть судья? Судья есть человек, призванный проводить в жизнь законы и
следить, чтобы все люди действовали согласно закону, - это положение
красной нитью проходит через весь мой трактат. - Лицо Масальского
загорелось, пухлые красные губы дрогнули в усмешке. - Дорогой коллега, не
будете же вы спорить с тем, что судьи призваны стоять на страже
государственности и законности и в своей деятельности руководствоваться
только законом. Хорош он или плох, справедлив или несправедлив, исполнять
его обязаны все. Мы - судьи, прокуроры, следователи - не можем нести
ответственность за те законы, которые мы не принимали и не устанавливали.
Так? Верно? Можно найти примеры и в истории. Вот во Франции судьи,
служившие при королях, судившие по королевским законам, служили и судили по
тем же законам и при якобинцах и при империи. Это наша работа, служба,
про-фес-сия! Как у врача, у тюремной администрации, у палача, наконец.
Палач рубил головы революционерам, а потом отрубил голову самому королю. А
потом снова революционерам рубил. Диалектика природы!
- Судья и палач... Ну и сравнение, - раздраженно сказал Богушевич. -
Палач - это механический исполнитель, он обязан исполнять приказы. А судья
применяет закон к конкретному случаю. Всякий закон, даже хороший,
демократичный, можно толковать по-разному. Вот честный, добросовестный
судья и должен, применяя закон, учитывать не только его требования, но и
общественные условия, идеи, сложившиеся в обществе и завладевшие им. Нельзя
слепо применять нормы закона, каждую из них надо брать под сомнение - не
устарела ли она, не противоречит ли общественной морали.
- Нет, - рубанул рукой воздух Масальский. - Закон не подлежит
обсуждению, а тем более не может браться под сомнение. Это ж черт знает что
было бы, если бы каждый судья, прокурор начали по-своему его толковать.
Разве мы, блюстители закона, виновны в том, что нам приходится его
применять, даже когда он устарел?
Богушевич замолчал и с досадой подумал: "Опять влез с ним в этот
дурацкий спор. Сколько раз зарекался поддаваться на его шпильки,
связываться с ним".
- Не понимаю вас, ясновельможный, - вскинул руки Масальский, - его
излюбленный жест. - Если согласиться с вами, то что же это будет? Каждый
станет сам определять закон и толковать его в свою пользу! Даже социалисты
и те за порядок и законность.
- Господин Масальский, - оживился Богушевич, и глаза его загорелись. -
Представьте, что социалисты пришли к власти. Что бы вы им тогда сказали?
"Мы, мол, не виновны, что вас на каторгу посылали, мы исполняли закон. У
нас такая профессия". Так? А знаете, что бы они вам ответили? "Вы защищали
преступный (в их понимании) порядок, и его защита - преступление". И вас
самих на каторгу.
Глаза Масальского округлились, застыли.
- Майн герр, вы хотите сказать, что и у нас якобинцы придут к власти?
И у нас будет то же, что некогда во Франции?
- Этого я не утверждаю, я просто представил мысленно такую картину, -
сказал Богушевич с усмешкой. - Порядок устанавливают те, в чьих руках
власть, и устанавливают прежде всего для своей надобности, чтобы он им был
выгоден. Для всех прочих, которых большинство, этот порядок - преступный
беспорядок. Поэтому возникает протест - бунт, революция. Большинство хочет
установить свой порядок... Вот об этом и напишите в вашем научном трактате.
- Ну, пан Богушевич, - хлопнул в ладоши Масальский, - не ждал я такого
услышать! Да вы же - красный! К вам красная зараза пристала! - И
отодвинулся от Богушевича, точно тот и правда был заразным.
- Это не я красный. Я привел вам слова о государственном порядке
Руссо. Думаю, вам не грех бы познакомиться с этим мыслителем.
Больше в спор не вступали, выговорились.
Впереди показались белые строения - это и была усадьба помещика
Горенко. Повеселел Богушевич: наконец избавится от Масальского. Извозчик
тоже оживился, стал понукать коня.
Вскоре подъехали к воротам. Масальский соскочил с брички, сказал:
- Премного благодарен, данке шен за то, что подвезли. Если я буду
ехать, то милости просим, тоже подвезу.
Извозчик понял, что Масальский не даст ему денег, глянул на него так
пренебрежительно-насмешливо, как глядит нищий вслед богачу, который
проходит мимо, говоря: "Бог подаст". Масальский полез было в карман брюк,
вытащил наполовину кошелек, но сразу же спрятал обратно. А чтобы не
подумали, что хотел достать деньги, похлопал по другим карманам, вынул
платок и вытер нос. Извозчик зло буркнул что-то и начал поворачивать
лошадь. В эту минуту где-то рядом раздался голос:
- Пан следователь! Куда же ты, стой!
Под навесом стояли двое - Горенко и неизвестный седой высокий мужчина
с толстой суковатой палкой. Горенко - в полотняных штанах и вышитой рубахе.
Он-то и окликнул Богушевича.
- Что же это ты, голубок, - начал, подойдя к ним, стыдить
Богушевича, - завернул ко мне в имение и стрекача задаешь. Обижаешь
старика.
Франтишек поздоровался, сняв шляпу, но с брички не сошел.
- Я очень спешу, пан Горенко, очень.
- Ну, голубок, не на пожар же!
- На пожар и спешу.
- А что сгорело?
- У Глинской-Потапенко конюшня.
- Тю-ю! Было бы о чем говорить... Слезай, слезай, голубок, не отпущу.
На полчаса всего и задержишься.
Пока Горенко уговаривал Богушевича, Масальский, расставив руки, шел к
седому человеку - это, конечно, и был тот дядька, что вернулся из Сибири.
Масальский шел так, словно каждый шаг причинял ему острую боль (может быть,
туфли жали), ступал осторожно, на всю ступню. Развел руки для объятий и
дядя, но с места не сходил. Худой, высокий, сгорбленный, похожий на кривой
турецкий ятаган. Вот Масальский подошел, однако обнимать не стал, а взял
дядю за руку и пожал ее. Дядюшка, ждавший, что тот его обнимет, даже
растерялся, выдернул руку из руки племянника и сам обнял его, прижавшись
щекой к щеке.
- Ну что ты, голубок, сидишь? - не отставал тем временем от Богушевича
Горенко. - Пообедаешь у меня и поедешь. Мой кучер тебя и отвезет.
- Оставайтесь, - сказал и извозчик - ему, видно, не хотелось ехать
дальше.
- Пообедаете. Обед у меня - во!
И Богушевич согласился, слез с брички.
Но причиной тому был не обещанный обед, а желание поговорить со старым
Масальским.
Горенко взял Богушевича под руку и повел по дорожке, усыпанной плотно
утрамбованной кирпичной щебенкой. От этой красной дорожки во все стороны
тянулись красные следы ног.
- Вы не представляете, как мне тоскливо здесь без культурных людей, -
жаловался Горенко, зажав в кулак седой клинышек бороды. - Запил бы, так нет
компании. И в карты не с кем поиграть. Книг полный шкаф, а читать не тянет.
И к чему читать - и так все известно. Одно утешение, когда заедет
культурный человек.
- А этот пан, - мотнул Богушевич головой в сторону старого
Масальского, - как у вас очутился? Родственник ваш?
- Не родственник, не свойственник, но человек культурный. Больше
десяти лет на каторге и в ссылке отгрохал и, хотите верьте, хотите нет, не
научился материться. Вот это человек! Неделю у меня живет и с утра до ночи
сидит, уткнувшись в книгу. Даже обедать идет с книгой под мышкой. Водки на
дух не переносит. Не курит. Про карты сказал, что их надо запретить
законом.
- Так как же он у вас очутился?
- С письмом от моей сестры Галины приехал, - ответил Горенко, наконец
перестав дергать бородку. - Сестра живет в Чите, замужем за полковником. А
Ян Масальский отбывал там последние годы ссылки, и сестра приглашала его,
как культурного человека, к себе в дом. Приехал сюда, больше ехать ему
некуда. Я узнал, что судья Масальский приходится ему племянником, и послал
ему весточку. Теперь старику будет где дожить отпущенные богом года... Вам,
пан Богушевич, будет с ним интересно поговорить. Вы ведь тоже культурный
человек.
Подошли к двухэтажному белому дому. Две помпезные колонны подпирали
треугольник фронтона, на котором рельефно вылепленные задастые амуры
целились из луков в пространство. Веранда была застеклена стеклами
оранжевого цвета. Там сидела маленькая женщина в черном чепчике и черной
шали и читала. Снаружи она казалась черной мушкой внутри янтаря.
- Моя супруга, - показал на веранду Горенко, - читает французские
романы и грезит о рыцарской любви.
...Вчетвером они вошли в зал-столовую, где уже был накрыт стол.
- Прошу, господа, садитесь, - гостеприимным широким жестом указал
Горенко на кресла.
Богушевич сел рядом с Яном Масальским. На столе - графины, штофы с
водкой, настоенной на разных травах и кореньях, наливки, квас. Стол
богатый, хватило бы на дюжину гостей. Горенко расстегнул воротник рубахи,
потер нетерпеливо руки.
- Ну, панове, - сказал он, - приступим к делу. Никто никого не
подгоняет, никто никого не неволит, но будьте добреньки, уважьте хозяина -
пейте и ешьте. Кто и не может пить, все равно пейте. А то одному мне
неудобно и некультурно нализаться, не хочу, голубки, свиньей показаться
гостям, если они как стеклышко.
- Пан Тарас, - часто и тяжело дыша, слабым голосом сказал Ян, -
неудобно без хозяйки пировать. Пригласите ее.
- Обойдется, - сморщился Горенко. - Женщинам в мужской компании делать
нечего. Была бы это чужая жена, пригласил бы... Прошу, панове, наливайте
себе, кому что по вкусу. Ну, а ты, голубок, чего сидишь? - обернулся он к
Богушевичу. - Выпей, чтобы все жилки прочистились. - Он держал в руке
полную рюмку и неосторожно обмакнул в нее кончик бороды. - Еще сам не
выпил, а бороду напоил, - засмеялся он. - Ваше здоровье!
Старый Масальский не стал ждать, пока все выпьют, принялся за еду. К
напиткам не притронулся. Молодой Масальский поднял рюмку и любовался ею с
таким выражением, словно перед ним не рюмка, а золотой слиток.
Ели, пили, разговаривали. Ян Масальский, как заметил Богушевич, ел
очень бережливо, аккуратно. Когда откусывал хлеб, подставлял под ломтик
ладонь и осыпавшиеся крошки кидал в рот. Низко наклонялся над тарелкой,
чтобы не капнуть мимо. Привычка, приобретенная во время голодной жизни на
каторге. Шея у него длинная, худая, острый кадык торчит.
Подвыпивший уже Масальский-судья сказал:
- Дядя Ян, а пан следователь вам земляк и по вере католик. Из ваших,
из поляков.
Тот глянул не на Богушевича, а на племянника.
- "Из ваших", - сердито передразнил он. - А ты сам