Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
ия с географией".
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Соколовсккй-Силаев пробыл в Корольцах всего полдня и снова поехал в
Конотоп. Пани Глинская-Потапенко послала его в город. Накопились кое-какие
хозяйственные дела, но главное - надо было привезти Алексея и Леку, чтобы в
воскресенье их обвенчать. До старой барыни дошли слухи, что сын не хочет
жениться на Леке и снова крутится около купеческой дочки Гапочки. Барыня
боялась, что Алексей возьмет и женится на ней, не испугавшись материнской
угрозы лишить его наследства. Мысль о такой женитьбе выводила пани
Глинскую-Потапенко из себя. "Не позволю, трупом лягу поперек дороги, а
жениться дворянину на мужичке не дам. Ее деда на конюшне розгами драли. А
сын его, ее отец, выбился из грязи да в князи. Ростовщик, паук, весь уезд
опутал долгами!" Соколовский, чтобы смягчить ее гнев, говорил, что Гапочка
образованная, гимназию кончила, и приданое большое отец за ней дает. "Не
хочу я его паучьего богатства и духу его мужицкого слышать не хочу". Хвалил
Соколовский и Алексея - сын покорный, мать слушается, служит старательно, в
бога верует (хотя тот больше поклонялся богу Бахусу) - и обещал привезти
его вместе с Лекой. За этим сейчас и ехал.
Соколовский радовался этой поездке, она была ему весьма кстати.
Во-первых, ему нужно было встретиться с курьером своей организации,
передать ему готовые бомбы, замаскированные под шкатулки и ларчики.
"Шкатулки" он вез на бричке, забросав их сеном. А во-вторых, его ждет
Нонна, его любимая, богом выбранная, без которой ему и день прожить тяжело.
Такая любовь, как у них, бывает только у осужденных на смерть -
безудержная, фанатичная, словно в преддверии неминучей беды, на краю
могилы. Именно так они любят друг друга, стремятся быть вместе, так слились
душами и спешат отдать все: он - ей, она - ему. Он, сорокалетний, и она,
девятнадцатилетняя, - единое целое, слиток, стальной клубок страстей,
радости и счастья. Они будто один человек, только случайно рожденный
порознь в разное время и в разных местах.
Неторопливо бежал гнедой, неторопливо постукивали колеса, а как
хотелось поскорей приехать, кинуться к Нонне. Она не ждет его сегодня, и
эта нежданная встреча будет праздником для нее. Расставание, даже на
несколько дней, для них мука. Чем бы ни занимался, где бы ни был, он думал
о ней, ощущал ее присутствие, она всегда была рядом, он видел, слышал ее и
иногда, забывшись, заговаривал с ней. Возьмет и спросит: "Нонна, как ты
думаешь?" Не услышит ответа, оглянется - один. Нонны нет...
А Нонна, оставшись без него хоть на день, писала ему письма. Начинала
их всегда одинаково: "Добрый день, вот и я". И заканчивала одними и теми же
словами: "Целую, только твоя и все та же Нонна". Она жила им, как и он -
ею. В последнем письме, которое лежало у него в кармане и которое он
перечитал уже десять раз, она писала: "Всех удивляет мой оптимизм, радость.
Они не знают, что мой великий жизненный стимул - это ты. Хотя могли бы
заметить, что когда говорю о тебе или думаю, так вся свечусь. А чему
дивиться? Это в моей душе твоя душа светится. Ты за меня не беспокойся,
меня бог бережет, я же ему отдана, вот он и бережет меня и тебя тоже...
Боже, какой она дивный человек! Имя ее отражает ее сущность -
избранница божья, богом выбранная, чуждая всего низменного, доверчивая, как
дитя, мягкая, впечатлительная, ранимая натура. И в то же время - страстная
до исступления и вспыльчивая: достаточно одной искры и полыхнет пламенем,
как порох. Слава богу, что тогда, в день побега из тюрьмы, он послал ему
Нонну. Вот так ткнул в нее своим божьим перстом и сказал: "Ты, раба моя, не
целый человек, ты - половина. Человек - это не мужчина или женщина порознь,
это мужчина и женщина вместе. И чтобы вышел целый гармоничный человек,
каждая половина должна найти свою вторую половину, соединиться душой и
телом и сотворить гармонию, имя которой - Человек. Вон там, на берегу,
прячется твоя половина, твой мужчина, найди его и прими". И они пошли
навстречу друг другу и сотворили единое целое.
Уже тогда, когда Нонна привела Соколовского к себе и спрятала его, оба
поняли, что они созданы друг для друга. Он ничего тогда от нее не утаил,
все о себе рассказал, и она пообещала достать ему паспорт. Достала, продав
дорогой фамильный перстень, заплатила кому-то в полиции и принесла паспорт
на чужую фамилию - Соколовского. Имя не изменила, фамилию сама придумала.
Она и одежду купила. Он собирался покинуть Владимир, как только отрастут
волосы, усы и борода.
"Я поеду с тобой", - решительно сказала она.
"Любимая, - возразил он с грустью, - что ты будешь делать рядом со
мной?"
"То же, что и ты. Заменю тебя, если надо будет. Бомбу вместо тебя
кину".
"Готова на смерть пойти?"
"Готова. А чтобы не судили и не повесили, кину бомбу рядом с собою,
чтобы и самой погибнуть".
"Ты не за идею мою готова принять смерть, а из любви ко мне".
"Ну и что ж. Я люблю тебя. Ты и я - одно целое".
"Но моя судьба - судьба обреченного человека. Мы с тобой не можем
иметь семью, растить ребенка. У меня другая цель в жизни - борьба за волю
народа, и я посвятил жизнь только этой цели".
"Любимый, и я посвящу жизнь только этой цели. Знаешь, я предчувствую,
что мы оба погибнем. И ничего от нас не останется. Давай я рожу тебе
двойню. Мы погибнем, а они будут жить вместо нас".
"Я не могу жениться. Мы, революционеры, дали клятву не заводить семью
и детей. Не могу стать твоим мужем и еще по одной причине: у тебя есть
большой недостаток".
"Какой?"
"Ты слишком для меня молода. Я вдвое тебя старше. Через несколько лет
я буду старик".
"Дурачок, - обиделась она. - Я тебя люблю, а это главное".
И из Владимира они вместе поехали в Петербург. Дома Нонна сказала, что
едет туда учиться. В Петербурге встретились с нужными ему людьми, которые
категорически приказали Силаеву, теперь уже Соколовскому, немедленно
покинуть Петербург, выехать в целях безопасности в Черниговскую область,
там устроиться на работу в тихом, глухом месте и не очень показываться на
люди. Все задания, сведения, связь будут идти к нему из центра.
Так они оба очутились в Конотопском уезде и живут тут больше года.
Соколовский снял для Нонны квартиру в доме Потапенко, а сам нанялся в
Корольцах в экономы. Нонна жила в Конотопе - квартира была им нужна и для
конспиративных встреч и для связи - а Соколовский при малейшей возможности
к ней приезжал. Нонна стала его alter ego - вторым "я", приняла его идеи,
убеждения, привычки, даже вкусы, все приняла, как вода принимает форму
сосуда, в который ее налили.
С того дня, как судьба свела Соколовского с Нонной, он исподволь,
незаметно сам стал меняться. Он почувствовал себя счастливым, довольным,
полным гармонии и душевного равновесия, у него появилась излишняя
сострадательность и жалость, крепла жажда жизни, хотелось, чтобы век его
был долгим, он стал отгонять от себя мысли о своей обреченности и
неизбежности преждевременной насильственной смерти, предначертанной всем
террористам. Готовность отдать в любую минуту жизнь за свою идею ослабла,
все больше брало верх здравомыслие, даже возникло сомнение в том, что до
тех пор казалось твердым и неколебимым. И причиной этому была она, Нонна,
ее любовь. Рядом с ней хотелось жить, наслаждаться ее любовью, фанатической
верностью, в которой они поклялись друг другу.
А у Нонны все было наоборот. Теперь она словно взяла у Соколовского
его самоотверженность, суровость, готовность отдать себя за дело, которому
он себя посвятил. И не потому, что она слепо приняла революционную идею, а
потому, что идее этой и этому делу был предан Соколовский, и раз она его
любила и делила с ним все пополам, то принимала и его задачи, его цель.
Она, и правда, только скажи ей, пошла бы на многолюдную площадь, или в
переполненный нарядной публикой театр, или в глухой переулок и стреляла бы
в того, кого он ей покажет.
Вот так думал в дороге о Нонне Соколовский и жил встречей с ней, с
огненно-рыжей Нонной, в груди которой таилась взрывчатая сила, как в тех
"шкатулках", что он вез в коляске.
Коляска была легкая, с поднятым верхом. Соколовский сам правил, кучера
никогда не брал. Как же хорошо было у него на душе, и какой стоял чудесный
день! Кристалльно-синее высокое небо, казалось, поднималось над головой все
выше и выше, как огромный синий зонт. По жнивью ходили грачи, собираясь в
теплые края. Может, они прилетели с Владимировщины? На стерне их было
несметное множество, поле казалось черным и шевелилось, как живое. А вдоль
дороги, справа, на опушке леса цвели пастушья сумка и мята. В синеньких
цветках мяты копошились пчелы - брали взяток. Пахло мятой, хорошо пахло. В
одном месте по соседству с высоким осокорем росла калина. Пробившись сквозь
гущу листвы, солнце обрушилось всей своей мощью на куст калины, зажгло ее
спелые грозди ярко-красным огнем. Ягоды только-только набрали багрянец, им
красоваться и гореть долго, всю зиму, пока не склюют птицы...
Дорога пошла мимо ольховника, вдоль болотца. Ольховник зеленый, как в
мае, листья упадут, не пожелтев, не засохнув, - зеленые и умрут зеленые...
Вот так бы и человек - жил бы молодой, крепкий отпущенное ему время, а в
предназначенный день грянулся бы оземь без старческих болезней, страданий,
дряхлости...
Вспомнилось вдруг стихотворение, которое - бог знает как это давно
было - выучил еще в детстве и, казалось, навсегда забыл. И вот неожиданно
возникли в уме его строчки, и он повторял их вслух, удивляясь тому, что они
всплывают в памяти, словно кто-то сидит рядом с ним и подсказывает, шепчет
на ухо слова:
Пусть нам даны не навсегда
И жизнь, и жизни наслажденье,
Пусть, как падучая звезда,
Краса блестит одно мгновенье, -
Да будет так! Закон богов
Без ропота благословляю,
А все на путь мой я цветов,
Как жизнь минутных, рассыпаю.
"Как хорошо, какое счастье, - радовался Соколовский. - Что это
вливается мне в душу? Что меня ждет, какое событие?.."
Но вот и Конотоп. Во время дождей здесь такое делается, что лошади
тонут. Теперь же было сухо, но пыль из-под колес не поднималась и следом не
тянулась. Улица, на которую он въехал, обсажена с двух сторон деревьями -
сплошь ясени и тополя. С каждого двора из-за плетня лаяли собаки, одни
нехотя, лишь бы голос подать, другие выбегали на улицу, кидались коню под
ноги. Замахнулся было кнутом на одного такого отчаянного пса, да пожалел
бедолагу. В самом центре города колеса загремели по булыжнику, которым был
вымощен небольшой участок мостовой - хвала уездному земству! И публика в
центре попадалась все больше "чистая", женщины под зонтиками - берегли лицо
от грубого загара. Шел, бренча шпорами, молоденький подпоручик, и было
видно, что он очень сам себе нравится, а особенно тешит его звон шпор...
Остановился и поклонился Соколовскому незнакомый старичок в сапожках без
каблуков и в рыжем цилиндре. Старичок нес плетенную из лозы корзину, откуда
торчала голова петуха.
А вскоре началась улица, где жила его Нонна. Если бы она знала, что он
едет к ней, встретила бы на краю города, побежала навстречу, подняв руки. А
бегает она быстро, легко. Не забыть, как они купались этим летом, выбрав
безлюдный уголок на реке, и Нонна летела по берегу навстречу ветру; ее
длинные волосы рассыпались на бегу, и она была похожа на пылающий факел...
...Уже и во двор заехал, а Нонна не выбежала из дома. За окнами с
задернутыми занавесками - тишина. Подумал, что ушла, но увидел приоткрытые
двери - значит, дома. Не распрягая лошадь, кинулся в сени, рванул одни
двери, другие и увидел Нонну. Она лежала на кушетке, натянув до подбородка
простыню. Лицо изможденное, болезненно бледное. "Как в саване", - мелькнуло
страшное сравнение.
- Ты что? - упал Соколовский перед ней на колени. - Заболела?
Она слабо улыбнулась, выпростала из-под простыни руку, он схватил ее,
начал целовать.
- Да что с тобой, Нонна?
- Ничего, любимый, не волнуйся. Со мной все хорошо. Очень хорошо. Я
счастлива, и ты должен быть счастлив.
Волосы скручены в узел, голова повязана белым платком, словно
забинтована.
- Болит где-нибудь? Что? - допытывался он.
- Не болит. Немного мутит, подташнивает. - Взяла обеими руками его
голову, притянула к себе, поцеловала в губы, сказала тихо, почти шепотом: -
Милый, я рожу тебе сына. Я буду матерью... Вот меня и мутит. Не тревожься,
скоро перестанет.
Он отодвинулся, держа ее за руки, глядел растерянно, не зная еще,
обрадоваться этой вести или огорчиться, даже рассердиться.
- Прости, что не сказала тебе раньше... Не знала, что делать,
колебалась. Не кори меня, не серчай... Мы не ведаем, что с нами будет, а он
станет жить вместо нас. Маленький такой кудрявый рыжик. Вырастет великим
человеком. Свободным. Представь его через сорок, пятьдесят лет.
- Нонна, ну что ты задумала, Нонна, - заговорил он в смятении. - В
такое время... Ну, попозже бы. И сколько же ему?
- Мало. Месяца три. - Она скинула с себя простыню, села в одной
батистовой рубашке, сняла платок, тряхнула головой - волосы разлились по
плечам и груди. - Дай мне яблоко.
Он встал с колен, взял в вазе на столе краснобокий анис, подал ей.
Присел на край кушетки. Все еще не мог успокоиться, прийти в себя, не знал,
что сказать, как отнестись к этому известию. То ли смириться и ждать
ребенка, то ли послать за акушеркой. В голове все смешалось, все, что до
тех пор было ясным, понятным, логичным, спуталось, пошло вверх дном.
Теперь, когда Нонна носит под сердцем его ребенка, и потом, когда ребенок
этот появится на свет и закричит, предъявляя свое право на жизнь, право
иметь отца и мать, видеть их каждый день, получать от них ласку и тепло
(ему же нет никакого дела, как живут и для чего живут родители) - как
остаться верным избранному пути? Ребенок - это кандалы, путы, колодки на
ногах. Ради него нужно беречь себя, теперь он просто обязан беречь себя. И
ради Нонны, матери его... Ничего Соколовский не придумал и потому ничего не
сказал - не упрекнул, но и не одобрил, молчал в растерянности.
Нонна помогла ему, сама заговорила:
- Не терзайся, не мучай себя. Я уже все обдумала и твердо решила:
рожу. Что бы ни случилось, он должен увидеть свет и вырасти. А ты делай
свое дело, живи, как жил, борись. Будут баррикады, - иди, на меня не
оглядывайся. Оставайся собой. Я не стану тебе мешать.
Все это она произнесла энергично, пылко, на одном дыхании, а закончив,
сразу посветлела лицом, и глаза засветились, и улыбка на губах заиграла,
хорошая, счастливая - такая знакомая притягательная улыбка, что
Соколовский, как в беспамятстве, зажмурив глаза, припал к Нонне.
- Любимый, - говорила она, - я знала, что ты меня простишь. Я -
женщина и, как всякая женщина, хочу стать матерью, хочу иметь ребенка -
сына, дочку. - Счастливая тем, что и он счастлив, она засмеялась тихим,
каким-то серебристым смехом, и этот ее смех животворным бальзамом вливался
ему в душу.
- Я тебя люблю, люблю, люблю, - шептала она, ловя губами его губы, и
еще что-то шептала, лопотала, горячо и шумно дыша, смешная этим своим
детским лепетом. Да и оба они, как все влюбленные в таком состоянии,
наверно, были смешны. Не потому ли любовь - это тайна и даже разговор
влюбленных - не для чужих ушей?
"Мы любим, а потому мы одни на свете", - так говорят.
- Ты прекрасна, - говорил он.
- Я прекрасна.
- Ты очень красивая.
- Красивая женщина, это женщина, уверенная в своей красоте. И я
уверена в ней.
Через окно Сергей увидел, что конь доел овес в мешке, что чемодан со
"шкатулками" все еще лежит в коляске; его надо было оттуда забрать, внести
в дом, спрятать. Но все это его сейчас никак не занимало и не беспокоило.
На коляску вскочил молодой петушок, начал разгребать сено. Разгреб,
показался угол чемодана, петушок стал что-то клевать. Со стрехи туда же
слетел белый голубь. Петушок испугался, соскочил на землю, а голубь уселся
на чемодан и застыл, красивый, чистый, снежно-белый, как символ тишины,
мира, покоя.
- Голубь, - сказала Нонна, наблюдая за птицей. - Что это? - Подняла
голову, подперла ее рукой. - Это весть, добрая весть. Боже, пошли нам
добрую весть, пошли нам мир и благоденствие.
- А в чемодане бомбы, - сказал Сергей.
- Ой! - Нонна приподнялась, и он отодвинулся. - Белый голубь на
бомбах! Как хорошо, как славно. Это к счастью, Сережа, к счастью!
И оба поверили в доброе предзнаменование, в покой и счастливое будущее
их ребенка. А Сергей поверил к тому же в счастливый исход своей борьбы. Им
стало неудержимо весело, они хохотали, Нонна била его кулачками по плечам,
валила на кушетку.
- Ох, я повешусь, - сказала она, приняв вдруг серьезный и печальный
вид.
- Ты что? - решив, что у нее изменилось настроение, спросил он.
- На тебе повешусь, - обняла она его за шею и повалила на подушку.
- Слушай, Нонна, была у тебя в жизни крупная неприятность?
Она задумалась, припоминая, и вспомнила.
- Было горе, - весело сказала она. - Ты видишь, я - рыжая. Кожа у меня
белая. Такая была всегда - молочно-белая, и я очень этим гордилась. Мой
двоюродный брат решил мне за что-то отомстить, принес с огорода морковь и
угостил меня. Я наелась моркови. "Теперь ты побуреешь, как татарка", -
начал смеяться он. И правда - побурела, коричневой стала. Ой и горевала же
я! Ревела, как телка. Я же на бал собиралась, меня там рыцарь ждал.
Вскоре они уснули коротким, глубоким сном. Сергей лежал, уткнувшись
лицом в ее рыжие волосы, приятно пахнувшие тонкими духами, и снился ему сад
в цвету, луг с высокой некошеной травой, и он чувствовал во сне аромат
этого сада и луга...
Разбудил их легкий стук в окно. Нонна первая вскочила, толкнула
Сергея. Во дворе стоял молодой парень в фуражке железнодорожного
кондуктора. Соколовский его узнал, он и должен был сюда приехать. Фамилии
его не знал, звали его Марк. Резкий, самоуверенный, жесткий, он всегда
отстаивал самые крайние планы и меры. Соколовский помнил одну давнюю
сходку, где Марк во время горячего спора, побледневший, возбужденный так,
что руки тряслись, кричал: "Эти ваши прокламации - пустые бумажки. Их
темный мужик не читает и читать не хочет, он из них цигарки крутит или за
сарай ходит... Русского мужика не поднимешь на революцию. Ему не воля
нужна, а кабак, да чтоб сивуха недорогая была. Мы без мужиков уничтожим
монархию. Террор, террор и только террор!" Марк участвовал в покушении на
царскую семью, правда неудачно - царь поехал по другой дороге. Вот этот
Марк и явился теперь за "шкатулками", что лежали в коляске.
Соколовский оделся, вышел во двор. Нонна догадалась, кто этот
приезжий. Раньше она хотела увидеть соратников Сергея, побеседовать с ними,
гордилась своей причастностью к их тайным де