Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
иду понурый, молчаливый, педантично
принципиальный, самолюбивый, если дело касается моих убеждений, веры, нации
и собственной личности. У меня гипертрофированное ощущение чужой боли. Не
могу видеть, как унижают человека. Чужое несчастье воспринимаю, как свое.
Болит у другого, болит и у меня. Однажды отец ушиб ногу и скорчился от
боли, и у меня тут же заболела та же правая нога. Был однажды сердечный
приступ у сестры Ганночки, мое сердце сжалось от боли... С меня словно
содрана кожа - очень мучаюсь, если касаюсь в жизни чего-нибудь грубого,
жестокого, злого, несправедливого... Не могу представить, как стану судьей,
следователем, прокурором - тогда только с этими язвами жизни и придется
встречаться".
...Люблю мечтать о красивом и о будущем человечества. Это будущее сам
творю в мечтах, представляю жизнь через сто лет, совсем не похожую на
настоящую. Верю в счастливую для всех жизнь, этой верой живу и буду делать
все, что в моих силах, чтобы жизнь эта скорей наступила. Она, конечно, не
будет райской, но духовно богатой и справедливой будет.
...Чаще всего наша судьба зависит от других людей. Сделают тебе люди
добро - повезет в жизни. Обиду горькую причинят - жизнь горькой станет.
Значит, лучшая жизнь всего общества зависит от нас самих, от сущности
каждого человека. Отец мой учил нас, малых: не делай другому того, чего не
хочешь, чтобы сделали тебе. И я стараюсь не причинять никому зла.
...Чему я должен посвятить свою жизнь? Этой моей службе, за которую я
держусь, так как она меня кормит? Что я могу сделать, чтобы помочь людям
построить светлое будущее, о котором я так мечтал в юности? И кто я как
личность? Конечно, я, как и всякий человек, индивидуум. Но какой? Скорее
всего, я не кто-нибудь, а что-нибудь. Может, только и представляю собой в
миллионном сонме людей статистическую единицу народонаселения...
...Ах, каким я был горячим юношей, как верил в возможность осуществить
великое, вечное, славное! А к чему привела эта вера? Пошел в повстанцы,
взялся за оружие - в крови искупался. Из университета пришлось бежать,
иначе выслали бы с волчьим билетом.
...Пишу стихи то по нескольку на день, то месяцами не берусь за перо.
Тянется душа к поэзии. Один бог знает, может быть, моя поэзия и есть то
главное, чему я должен отдаться целиком? Вот украинец Тарас Шевченко за
своего "Кобзаря" навечно останется в памяти народа. Великий Кобзарь сыграл
на своей кобзе великие песни. А сыграю ли я?
...Прочитал в газете страшное сообщение: террористы убили губернского
шефа жандармов. Кинули бомбу в коляску. Вместе с ним погиб сын,
гимназист-первоклассник, а кучеру оторвало ноги. Чудовищное известие.
Стараюсь понять этих террористов. Верю, что они фанатично преданы
своей идее - заменить самодержавие народовластием и за эту идею не щадят ни
своей жизни, ни жизни врагов. Но ребенок? Террористы хотят таким образом
запугать царя и надеются, что царь сам добровольно отдаст власть народу. Я
в это не верю, как не верю и в то, что мужики пойдут за террористами,
только подай им знак. Не пойдут. Сам видел это в шестьдесят третьем году...
Сомневаюсь также, что единственный правильный путь перестройки общества -
террор и революция. Разуверился в этом.
Случалось не раз в истории революций и переворотов так, что небольшая
часть общества, захватившая власть, получала привилегии не по заслугам. И
снова в обществе нет справедливости, снова нарушен покой, растет
недовольство, усиливается ненависть к власти, назревает новый взрыв. Те,
кто не получил привилегии, и те, кто их утратил, пытаются свергнуть
ненавистную им власть. Снова страдания, жертвы, кровь, снова все
возвращается на круги своя. Революция - это насильственное ускорение
эволюции.
Полностью согласен с поэтом Жуковским, который некогда писал:
"Движение - святое дело; все в божьем мире развивается, идет вперед и не
может, и не должно стоять... Останавливать движение или насильственно
ускорить его - равно погибельно...
...Революция - есть безумно губительное усилие перескочить из
понедельника прямо в среду. Но и усилие перескочить из понедельника назад в
воскресенье столь же губительно".
...Время - лучший творец и судья, оно творит без крови. Приходит новое
время и приносит с собой новые, необходимые перемены. Время - двигатель
истории: человечество меняется, на смену старым поколениям приходят новые.
Они видят и дальше и лучше, потому что стоят на плечах предыдущих
поколений.
...А может быть, эти революционеры-аскеты, которые отреклись от всех
жизненных благ и выгод - богатства, карьеры, любви, и есть первые ласточки
этого нового поколения.
...Ищут и в нашем Конотопе революционеров, розыскные бумаги присылают;
ищут некоего Силаева. Интересно было бы познакомиться с таким
революционером.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Потапенко зашел к Иваненко под вечер. Купец вернулся из Киева и
отдыхал после бани, лежал на тахте в халате, разморенный, распаренный.
Перед ним на столе тихо посапывал самовар и желтела связка баранок с маком.
Купец пил чай вприкуску. Когда Потапенко вошел, он, не вставая, указал на
кресло, пригласил сесть. Спросил о матери, о ее здоровье, поинтересовался,
как у нее идут дела, - одним словом, выказал уважение молодому холостяку.
Пошутил:
- Вот видишь, лежа чай пью, как тот лентяй, что сидя дрова колол. Ему
говорят, что так колоть неудобно, а он отвечает: пробовал колоть лежа, еще
хуже... Налить стаканчик?
Потапенко, хоть и не хотел пить, не отказался. Со стаканом в руке, что
бы там в нем ни было, вино или чай, разговор идет легче. Сам налил себе
кипятка из самовара и заварки.
- Ну, как там, вора моего уже упекли в острог?
- Понимаете, Платон Гаврилович, не посадили, отпустили. Следователь
отпустил.
- Как отпустил? Этот усатый поляк Богушевич отпустил?
- Не нашли доказательств его вины, Платон Гаврилович. Выяснилось, что
не он залез в лавку, не он взломщик. Пришлось вынести постановление о
прекращении следствия. Об этом я и пришел вам сказать.
- Тю-ю, - сердито и недовольно поднял густые черные брови купец. -
Поймали с мешком накраденного и не вор? Что за фокус-покус?
- Не доказали, что он украл. Хлопцу тому всего восемнадцать. Шел,
пьяный, мимо лавки и спугнул вора. Тот утек, кинул узел, а этот его
подобрал. Правда, казус? Интересный казус, прямо как в книжке.
- Книжек я не читаю, они меня кормить не станут, от них мозги
сохнут... А вы этому сопляку и поверили?
- Других доказательств нет, Платон Гаврилович. А всякое сомнение на
пользу обвиняемому.
- Хитро, хитро говоришь, видать, что учился. - Иваненко матерно
выругался, покрутил головой, расспросил, чей это хлопец, попросил дать ему
бумагу, карандаш, записал фамилию Тыцюнника, адрес. - А, так это сын того
хромого на одну ногу! Ничего, меня не минуют, придут рассчитаться. Ну и
полячку твоему я тоже припомню. Это он мне нарочно свинью подложил.
- Да нет, зачем нарочно. По закону все.
- Ладно, пусть по закону, а все равно он еще со мной встретится.
Потапенко обрадовался:
- Платон Гаврилович, напишите, что вы согласны и отказываетесь от
преследования Тыцюнника по суду, забираете свою жалобу.
- А этого он не хочет? - показал кукиш Иваненко. - Чтобы вам работы
меньше было? Знаю я вас, лентяев, - тебя и того полячка.
- А он и не поляк вовсе.
- Не ври, сын Сидоров. Кто же он? Католик ведь.
- Он себя белорусом считает.
- А почему же тогда не женился на православной? Ляшской веры взял
девку.
"Не может смириться с тем, что упустил такого жениха", - злорадно
подумал Потапенко, сдерживая улыбку. Он хорошо знал, как купеческая семья
обхаживала Богушевича. Холостым Богушевич наведывался в дом купца, на него
рассчитывали, как на жениха, - зять был бы неплохой, дворянин, хоть и
захудалый. Глядишь, и дочка в дворянки вышла бы. Богушевич бывал почти на
всех вечеринках, которые купец устраивал у себя в доме для приманки
женихов. Вечеринки эти купец называл балами. В печатне Фисаковича
заказывались бланки пригласительных билетов, и дочки по своему выбору
рассылали их молодым людям Конотопа. Богушевич всегда получал эти
приглашения и почти всегда приходил; порой танцевал, пел, веселился вместе
со всеми, но чаще молча сидел и смотрел, как веселятся другие. Постоянным
участником таких "балов" был и Потапенко. Танцевали под рояль, играла Клара
Фридриховна, местная "музыкантша", высокая, широкая, что плечи, что низ,
какая-то дальняя родственница члена окружного суда Масальского. На всех
пальцах у нее блестели кольца и перстни. Эта Клара Фридриховна тоже
зарилась на Богушевича. Когда она пела романсы, то просила его сесть рядом
и переворачивать страницы нот. Он садился, брал за уголок нотный лист,
следил, чтобы вовремя его перевернуть.
Чаще всего заказывали дамские вальсы, и тогда барышни приглашали
кавалеров. К Богушевичу подходила мелкими, но уверенными шагами Гапочка -
тоненькая, перетянутая в талии, с толстой, черной, блестящей косой,
перекинутой на грудь, приседала, подавала руку и вела в круг. Потапенко
выбирала совсем не похожая на Гапочку белокурая толстушка-веселушка Оксана,
и он, подхватив ее, пристраивался поближе к Богушевичу, танцевал и
подмигивал ему. Подмигивание это означало: "Заарканить хотят нас купчихи,
держись!"
Нужно сказать, что Гапочка одевалась всегда со вкусом, была самая
рассудительная из пяти сестер, ласковая - этакая кошечка, только без
коготков, - и Богушевичу было приятно с ней танцевать, чувствовать ее рядом
с собой. А вот разговор между ними редко ладился. Не находилось, о чем
говорить. А потом Богушевич женился, неожиданно для самого себя и всех, кто
его знал. Стал семейным человеком как-то сразу, вскоре после приезда
Габриэли в Конотоп. Естественно, на "балы" к купцу он больше не ходил, да
его и не приглашали. А Потапенко по-прежнему считают женихом и принимают
как жениха.
- Тю-ю, - сказал Иваненко и налил себе еще кипяточка из самовара. -
Какие вы все разумники. Вишь, они вора отпустили, а я должен им помогать.
Во - ему, твоему полячку, - еще раз показал Иваненко кукиш.
За дверьми, в зале, заиграли на рояле. Одна из дочек села
музицировать. Играла неплохо, выучилась.
- Гапочка играет. Я в молодости тоже любил... петь. Особенно, когда
служил в солдатах. Как затяну, бывало, так ротный уши затыкает. Гапка, -
крикнул купец, - иди сюда!
Вошла Гапочка. Была она в длинном белом капоте, волосы распущены -
вымыла и теперь сушила. Потапенко обрадовалась, сделала, как в лучших
домах, книксен, заулыбалась, и улыбка так и не сошла с ее лица.
- Папаша, я с Кларой Фридриховной репетирую, - сказала она, не сводя
глаз с Потапенко.
- Вот послушай, дочка, чего этот паныч от меня хочет. Неохота ему
следствие вести, просит, чтобы я написал челобитную, что отпускаю вора с
богом.
Гапочка все с той же улыбкой, грациозно изогнув стан, подошла ближе к
Потапенко, сказала:
- А ну его, этого вора. Алексей Сидорович, не хотите романс
послушать? - Последние слова промолвила по-французски, с прононсом - и в
дом конотопских купчих доходит кое-что из Парижа. - Я новый романс
разучиваю. - Она взяла Потапенко за руку и повела за собой.
В зале за роялем сидела Клара Фридриховна. Круглый стул был ей мал,
утонул под ее пышной юбкой. Клара заиграла и сама же начала подпевать.
Ярко пылает в камине огонь...
Голос ее подошел бы для запевалы драгунского эскадрона. Глядя на нее,
Потапенко вспомнил Василису - тетку гоголевского Шпоньки. С Кларой, как и с
Василисой, природа совершила ошибку, сделав ее женщиной, - к ее голосу
прибавить бы усы, трубку в зубы и ботфорты, какой был бы драгун! Потапенко
не удержался, хмыкнул.
- Что, не так? - перестав играть, грузно повернулась к нему Клара. -
Не та тональность? Высоко?
- Да нет, - начал оправдываться Потапенко, сдерживая смех, представив
ее с усами и в ботфортах. - Анекдот вспомнил.
- Рассказать! - мощным драгунским голосом приказала Клара.
- Анекдот не для дамских ушей, - заюлил, стал выкручиваться
Потапенко, - как назло в голову не приходило ни одного приличного анекдота.
- Не бойся, мы дамы привычные, а Гапочка пусть уши заткнет.
Анекдота он так и не рассказал, и Клара начала репетицию. Гапочка села
за рояль, Клара стояла рядом, следила за игрой и поправляла.
Потапенко стало скучно слушать их музыку. Попросил бы вина у хозяина,
да знал, что он непьющий, поэтому и зовут его баптистом, хоть в церковь
ходит аккуратно. Попросил у Гапочки.
- Гапа, и на мою долю тоже, - оглядываясь на дверь, за которой
чаевничал хозяин, сказала Клара.
Гапочка принесла полный графин вина. Сначала все трое выпили по
стаканчику в зале, потом перешли в комнату Гапочки, там уже и пили, и
закусывали. Гапочка цедила вино сквозь зубы, морщилась, пить не умела.
Закуску приносила Катерина, дневная прислуга. Она все хотела сказать что-то
Потапенко так, чтобы не услышали остальные, да не могла улучить момент.
Потапенко быстро захмелел, а Клара Фридриховна только порозовела, выше и
чаще стал колыхаться на груди золотой кулон.
- Ах, как я вас всех люблю, - восклицала захмелевшая Гапочка. - И всех
обнять хочу.
- Всех сразу нельзя, - пробасила Клара Фридриховна. - Обнимай вон
Алексея или моего кузена Антона. Вечером приведу его сюда.
- Антона, Платона, Родиона... Хоть татарина буду обнимать, любить, -
замотала головой Гапа и подошла, расставив руки, к Потапенко, схватила за
шею, притянула к себе. - Милый мой дружок-пирожок. Ты и правда, как
пирожок, мягонький, сдобненький, животик у тебя, как тыквочка.
- Гапка, отстань, - как на плацу, скомандовала Клара. - Идет кто-то.
Но Гапочка ничего не слышала, прижалась к Потапенко, терлась губами о
его губы, щеки, забыв все на свете, полная страсти и пыла переспелая
невеста.
- Эх, женихи, - говорила она, - все вы сватаетесь не ко мне, а к
батькиным деньгам. Кабанов вчера торговался насчет приданого, сын
исправника Ладанки просится в женихи... Еще с десяток таких прохиндеев
набивается... Только ты, сдобненький, никак не отважишься. - Она уставилась
глазами в глаза Потапенко, спросила: - Когда посватаешься ко мне?
- Хоть сегодня, хоть сию минуту, - не задумываясь, забыв про Леку,
ответил Потапенко, разомлевший от вина, Гапочкиных объятий и поцелуев.
Встала Клара и, стуча туфлями на высоких каблуках, подошла к Алексею,
взяла за плечи, повернула от Гапочки к себе.
- Гапа, он жених, да не твой. Его сватают Гарбузенко. Тебе приведу
кузена Антона, ротмистра, жандармского офицера. Сын у него красавчик, за
него пойдешь.
Вошла Катерина, принесла еще закуски. Когда Потапенко оглянулся на
нее, махнула рукой, позвала. Он двинулся было за ней, но Клара задержала,
не пустила. Катерина вышла.
- Дорогая Клара Фридриховна, - пытаясь освободиться из ее объятий,
сказал Алексей, - какого это вы кузена припасли для Гапочки?
- О! Рыцарь, ротмистр, сегодня приехал. Приведу его сюда. А сосватала
для Гапочки не кузена, а его сына. До чего хорош!
- А что этому жандарму понадобилось в нашем городе?
- Ищет государственного клятвоотступника. Говорит, у нас прячется...
Подозревают тут одного... и вы его знаете. Ой, я бы такое могла рассказать,
что вы бы в обморок упали. Он настоящий террорист-революционер.
- Я знаю, кто он. Это - я, - постучал себя в грудь Потапенко.
Клара и Гапочка взглянули на него: одна насмешливо, другая -
испуганно.
- Я отступился от клятвы. Милая Гапочка, я давал тебе клятву быть
твоим верным рыцарем?
- Давал, давал.
- Я повторю эту клятву. - Алексей налил в бокал вина, звякнул о
графин, резко поднялся и нечаянно облил пиджак. Гапочка кинулась вытирать
салфеткой, но он сказал: - Не надо, завтра утром понюхаю, вот и
опохмелюсь. - Он вышел на середину комнаты и с преувеличенным пафосом
произнес: - Клянусь словом рыцаря и честью потомка запорожцев, что я,
потомственный казак, праправнук гетмана, дворянин земли украинской, с этой
минуты буду верным пажем и стражем панночки Гапочки... - Один черт ведает,
что он еще плел - пьяный, разгоряченный, взвинченный. Позже, всего через
несколько часов, он уже ничего не сможет вспомнить из того, что наговорил,
хоть вспомнить хотелось и даже очень.
Еще раз зашла Катерина и сказала, что они сильно шумят, и Гаврилыч
сердится. Пошли в сад, в беседку. Вот тут-то, в саду, по дороге, Катерине
удалось, наконец, остановить Потапенко.
- Паночек, послушай меня. Пан следователь сказал, что седло из усадьбы
вашей матери. И надо его вам отдать.
- Какое еще седло? - хлопал глазами Потапенко.
- Да то, что Антипка принес домой и спрятал на чердаке. Пан
следователь сказал, чтобы мы его никуда не уносили и никому не отдавали, и,
коли надо, они возьмут. Так чего ж нам держать его на чердаке?
- Антипка принес седло?
- Ага. С братом моим, Симоном. Ах, боже мой, сколько хлопот он мне
наделал с этим седлом. Чтоб его лихоманка скрутила. А Симон с Корольцов, он
там в конце деревни живет.
Ничегошеньки не понимал Потапенко из того, что говорила ему Катерина,
да и не старался понять. Глядел на нее бессмысленным взором, шевелил
губами, молчал. Клара и Гапочка подхватили его под руки, сдернули с места и
повели. Он покорно шел.
- Так как же быть с седлом? Вам принести? - забежала вперед Катерина.
- На что мне это чертово седло? На плечи себе я его надену? Выкинь.
Отнеси Янкелю в лавку, он купит. Цыганам продай. В реке утопи.
Катерина отстала, остановилась, задумалась. Поняла, что седло пану не
нужно, раз позволил делать с ним, что хочешь. Вот и хорошо, обрадовалась
она, сейчас пойдет домой и скажет Антипке, чтобы унес это седло со двора
подальше от греха.
...Домой Потапенко вернулся вечером. Повалился на тахту, заснул, но
спал недолго. Проснулся, хмель немного выветрился, стал перебирать в
памяти, что должен был в этот день сделать. Вспомнил, что не получил от
купца никакой бумажки, никакой расписки. Хлопнул себя по лбу: это ж надо
таким лентяем быть - ведь как есть ничего не сделал. Вот дурная голова! Не
голова, а тыква зеленая. Эх, взять бы ее, дурную, да поменять на разумную.
Только с кем меняться-то? Разумную голову не купишь. Иметь бы такую, как у
Богушевича. Позавидуешь, какую ему мать с отцом голову подарили...
Сидел на тахте, ругал себя. Вспомнил про седло, но и теперь не мог
взять в толк, о каком седле плела ему баба. Догадался, что седло это было
как-то связано с Богушевичем, немного успокоился.
"А на какого это террориста намекала Клара? - вспомнил он и этот
разговор. - Кто тот клятвоотступник, которого приехал искать жандармский
ротмистр? Знает же толстуха, а не говорит. А может, и говорила, да я спьяна
все мимо ушей пропустил... Сказала, что мы все этого террориста знаем.
Интересно, интересно... Вот так истор