ли не  писатель,  -  ему  по
хую. Ему нужна чистая жопа.
   Я  немного  ему  рассказал,  что  считала  Алла.   Что   в   жопе   сидит
метафизическое зло. Проктолог поморщился. Он ответил, что он - проктолог,  а
не психиатр. Злом занимаются психиатры.
   Что я ходил  к  проктологу,  Алла  не  знала.  Но  она  заметила,  что  я
употребляю свечи и мази. Она все поняла. Алла плакала. Алла твердила, что  я
люблю проктолога больше ее. Свечи надо выкинуть и мази  тоже.  Нужны  другие
свечи - свечи духа. Я успокоил Аллу. Мы быстро помирились. Я ей обещал,  что
в ближайшие дни, как только пройдет геморрой и  уже  будут  не  нужны  свечи
тела, мы обязательно пойдем в церковь ставить свечи духа.
   Счастливая старость
   Старости я не боюсь. А чего ее бояться? Старость -  не  темный  угол,  ее
бояться не  надо.  Вот  темного  угла  бояться  надо.  В  темном  углу  ждет
неизвестность. В темном углу нет счастья.  А  в  старости  есть  счастье,  -
настоящее счастье и есть только в старости! Я буду особенным  стариком  -  я
дискредитирую поговорку "старость не в радость". У меня  будет  несчастливая
старость. Но всем своим видом я покажу, что даже такая старость - все  равно
радость! Если, конечно, люди и  русская  литература  дадут  мне  возможность
дожить до старости.
   В старости я устану. В старости я уже не сопротивляюсь и не барахтаюсь. Я
буду покорно жевать беззубым ртом отварную  жижу  постного  бульона  русской
жизни и примирюсь с Толстым. С  Достоевским.  Даже  с  Чеховым!  Сейчас  это
кажется невероятным, но в счастливой старости я гарантирую примирение даже с
ним.  Пенсии  мне  не  полагается.  Пенсии  я  не   заслужил.   Но   русское
правительство оценит, что я примирился, и даст мне  пенсию.  А  может  быть,
даже и большую квартиру где-нибудь на Новом Арбате.
   Я буду покорным, но мужественным стариком; в старости мне никто не подаст
стакана воды и кусок хлеба. Но я буду ебать тот  стакан  воды  и  тот  кусок
хлеба, которые мне никто не подаст.
   При упоминании Сталина я уже в старости не вздрагиваю. Сейчас я  тоже  не
вздрагиваю. Но сейчас все-таки иногда я по  привычке  еще  вздрагиваю.  А  в
старости я к нему привыкну окончательно и уже не буду  вздрагивать  даже  по
привычке.
   В старости я перестану бояться не только Сталина, но и  всего,  чего  так
боюсь сейчас. В том числе и темного угла.
   Не только я перестану бояться в старости - в старости наконец  перестанут
бояться и меня. Молодежь сможет смело дергать меня за хуй  (вернее,  за  то,
что раньше было хуем), а ровесники - тыкать в лицо и  грудь  моими  книгами.
Ровесники уверены, что раньше, до старости, я был онанистом, или  педофилом,
или гомосексуалистом, или даже хуй его знает кем еще, или всем вместе  -  то
есть онанистом, педофилом, гомосексуалистом плюс даже хуй его знает кем  еще
одновременно, - и за это я так наказан в старости. Учителя  будут  приводить
ко мне детей и на моем примере  объяснять,  как  нехорошо  бунтовать  против
русской литературы. Еще они объяснят, что русская литература  добра,  -  она
может не только наказывать, но и прощать. Если даже покаяться не сразу после
бунта, а только в старости, то все равно может простить. Дети меня жалеют  и
водят вокруг меня хороводы. Мне  никто  не  верит,  что  у  меня  счастливая
старость. Я сам себе тоже не верю. Счастливая старость  не  верит,  что  она
досталась  именно  мне.  Ведь  вокруг  столько  достойных   кандидатов   для
счастливой старости! Как известно,  счастливая  старость  полагается  только
тому, кто всегда был предан русской литературе, но  в  этот  раз  счастливая
старость досталась тому, кто всегда против русской  литературы  бунтовал,  а
стал ей предан только в старости. Счастлив он в старости хотя бы потому, что
люди и русская литература дали ему возможность дожить до  старости.  Люди  и
русская литература терпели его до старости, чтобы увидеть, как он в старости
устал и примирился и его уже можно не бояться. К нему даже можно  подпускать
детей. Это, конечно, относительное счастье, но могло не быть и такого.
   В старости я буду полезен  обществу.  Общество,  глядя  на  мое  счастье,
перестанет бояться старости и даже посмотрит на нее  с  интересом.  Общество
поймет - в старости открываются  какие-то  новые  перспективы.  Юноши  будут
спрашивать у меня совета в отношении литературы и вообще,  а  девушки  -  по
поводу юношей и литературы. Я буду часто ходить в  церковь.  Буду  регулярно
читать газеты и серьезно относиться  к  политике.  Напишу  книгу  о  звездах
спорта. О Павле Буре. Или о Сергее Бубке.  И  книгу  о  звездах  эстрады,  -
например, о  Филиппе  Киркорове.  Сейчас  они  знаки  нестабильности.  Потом
появятся новые знаки новой нестабильности, а  эти  знаки  исчезнут.  В  моей
старости эти знаки никто не  помнит.  Но  к  моей  старости  они  для  новой
социальной ситуации станут уже знаками стабильности. Поэтому  мои  ровесники
их еще помнят и будут мне благодарны за воспоминания о знаках  стабильности.
За мои книги о звездах эстрады и спорта ровесники простят мне мои предыдущие
книги. Ровесники не простят мне мои предыдущие книги. Но они решат, что свои
предыдущие книги я написал как черновик к моим последующим в старости книгам
о звездах эстрады и спорта. Без тех книг, которые они не простят, не было бы
тех книг, за которые они теперь мне благодарны.
   В старости я от счастья женюсь на ровеснице и мы с ней ворчим на все, что
видим вокруг. Она  мне  подарит  на  день  рождения  аппарат  для  измерения
давления. Я ей подарю на  день  рождения  ящик  китайских  быстрорастворимых
макарон. Мы обсуждаем прибавку к пенсии и эстрадные концерты по телевидению,
а в ближайшее воскресенье собираемся ехать гулять в Битцу или в Измайлово, а
может, в какой еще другой лесопарк.
   Сейчас я не встречаю Новый год. Сейчас я встречаю Новый год, но делаю это
слишком поверхностно. Я его почти не замечаю.  В  старости  я  его  все-таки
замечу и встречу его уже серьезно. Я буду  заранее  готовить  елку,  слушать
каждое слово новогоднего  обращения  Президента,  а  потом  до  самого  утра
смотреть  новогодние  шоу  по  телевизору  и  сентиментально  относиться   к
новогодним поздравлениям ровесников. Все новогоднее  станет  мне  близким  и
понятным. Сейчас мне абсолютно по хую все, так или иначе связанное  с  Новым
годом. Сейчас я не понимаю, зачем  меня  поздравляют  с  Новым  годом.  А  в
старости я обижусь, если меня кто не поздравит с Новым годом. Под Новый  год
меня покажут по телевизору, и я пожелаю всем  счастья  от  имени  счастливой
старости.
   Счастье сделает свое дело; в старости я уже не  буду  так  привередлив  к
шампуням и одеколонам. Сейчас я тщательно выбираю  шампуни  и  одеколоны.  В
старости будет все иначе: есть чем  помыть  голову  -  и  хорошо!  Есть  чем
сполоснуть поры кожи лица после бритья - и хуй с ним! Счастье сделает меня в
старости равнодушным к качеству шампуней и одеколонов.
   Там же, в старости, я спокойно  прочитаю  Канта,  Ницше  и  любых  других
немецких философов. Сейчас я их тоже читаю. Но у меня  вызывают  раздражение
плохие переводы! А в старости  плохие  переводы  раздражать  уже  не  будут.
Счастливая старость снимет раздражение от плохих переводов  Канта,  Ницше  и
всех других немецких философов.
   В старости я уже не пью, как сейчас. Сейчас я тоже не пью.  Но  иногда  у
меня бывают истерики, связаннные с ненавистью к себе, к русской  литературе,
к России, к Москве и вообще к людям. Это энергетика не находит себе  выхода,
и тогда я делаю вид,что пью, и объясняюсь  в  любви  к  незнакомым  прыщавым
блядям. Тогда окружающим становится за меня стыдно, а я теряю ориентировку в
пространстве. В старости окружающим не будет за меня стыдно, -  мне  уже  не
придется делать вид,  что  я  пью,  так  как  пропадет  энергетика,  которая
возбуждает ненависть, которая является почвой для истерик, за которую  потом
становится  стыдно  окружающим.  Мне  будут  нравиться  русская  литература,
Россия, Москва и вообще люди. Теперь, в старости, мне с ними хорошо.  Иногда
я даже буду нравиться сам себе. Сам себе я по-прежнему нравиться не буду, но
я стану уважать себя за то, что смог так радикально измениться в старости.
   С интеллигенцией в старости я тоже примирюсь. Надо  идти  до  конца;  раз
примирился с Чеховым, - значит,  надо  примиряться  и  с  интеллигенцией!  Я
примирюсь с ней целиком и с каждой ее частью, - с ее иерархией ценностей,  с
ее говном, с ее мочой и со всеми другими ее милыми мелочами, которые сегодня
меня доводят до истерики, во время которой я начинаю  пить  и  приставать  к
незнакомым прыщавым блядям. Интеллигенция оценит мое примирение с Чеховым  и
с ней и тоже меня полюбит.  В  наших  отношениях  почти  идиллия.  Я  напишу
нудный, но трогательный роман про то, как я люблю интеллигенцию и  как  она,
интеллигенция, любит меня. Интеллигенция привыкнет меня видеть по телевизору
в субботних программах и станет беспокоиться,  если  вдруг  меня  в  них  не
увидит. Теперь у нас с интеллигенцией общий  хозяин  и  одинаковый  вкус.  С
интеллигенцией мы теперь братья и сестры. По вечерам нас вместе  выгуливают,
и мы с интеллигенцией  нюхаем,  как  собаки,  друг  у  друга  гениталии.  Мы
приветствуем друг друга радостным лаем, но никогда  не  кусаемся,  а  только
лишь иногда дружелюбно друг на друга ворчим. Мы грызем одну и ту же кость  и
гоняем по двору одну и ту же облезлую кошку. Мы зализываем друг другу  раны,
когда кошка случайно нас поцарапает.
   Если русская литература  и  люди  не  дадут  мне  возможность  дожить  до
старости - они об этом  пожалеют.  Это  будет  очень  большая  ошибка  с  их
стороны, от которой я их должен уберечь! Тогда  люди  и  русская  литература
многое потеряют, - они не  узнают,  что  такое  счастливая  старость  и  как
радикально в ней может измениться человек.
   Счастливая старость у меня будет недолго; долго  я  не  выдержу.  Счастье
закончится и все будет, как и  раньше,  -  до  старости.  Счастье  уйдет  из
старости, как Лев Толстой из Ясной Поляны. Я снова  пошлю  на  хуй  людей  и
русскую  литературу.  Не  поеду  гулять  с  женой-ровесницей   в   ближайшее
воскресенье в лесопарк. Разорву к ебеней  матери  перемирие  с  Чеховым.  Не
смогу пользоваться дешевым одеколоном и читать немецких философов  в  плохом
переводе. Снова стану бояться Сталина и  темного  угла.  Не  буду  гонять  с
интеллигенцией по двору  кошку.  Опять  начну  пить  и  устраивать  истерики
незнакомым прыщавым блядям. Ко мне нельзя будет подпускать ближе безопасного
расстояния детей. Но до этого момента, пусть и не так долго, старость у меня
будет и в самом деле счастливой. До этого  момента  в  моей  старости  будет
равновесие между жизнью и счастьем. Это я  обещаю.  В  этом  я  торжественно
клянусь. Если люди и русская литература  дадут  мне  возможность  дожить  до
старости - они в этом убедятся сами.
   Все кончено,
   или Как никто не был убит
   Все было кончено.
   Кто сказал, что все кончено - да вырвут лгуну его поганый сопливый хуй! А
все, между  прочим,  действительно  было  кончено.  Вырывай  -  не  вырывай,
сопливый - здоровый,  но  там,  где  еще  вчера  ходили  стадами  бараны,  а
сердобольный пастух отгонял от  них  назойливых  мух,  нынче  слюнявили  рты
одинокие ублюдки, у них даже не было сил сбиться в кучу и  согреться  теплом
своих тел. Счастью и радости  в  душе  русских  людей  можно  было  спокойно
ставить памятник и возлагать к нему цветы.
   К тому же от меня ушла собака, большая такая  дура.  Мне  было  нечем  ее
кормить, овсянку она есть не хотела, а хлеба я ей не давал. И когда мы вышли
на прогулку, она  тут  же  нашла  блядей,  что-то  обсуждавших  у  гостиницы
"Савой". Иди  сюда,  заволновались  бляди,  сейчас  мы  тебе  дадим  устриц,
баварского паштету, голубей в сметане, а все мужики - гады.  Ну  почему  же,
пытался оправдаться я,  совсем  я  и  не  такой,  а  Крамаренко  мне  Хереса
предложил. Но собака только махнула хвостиком и дерзко на  меня  залаяла.  А
помнишь, как мы с тобой, бывало, спали на одной постели,  тесно  прижавшись,
но уже не будет никаких постелей, напрасно не лай, кончено все.
   Кончено было все, терять уже стало нечего, надеяться - тоже, настала пора
кого-нибудь убить.
   Ведь когда все кончено, только  это  и  остается,  хотя  можно,  конечно,
повторять через каждые две минуты, что, вот, все, мол, кончено, и  навсегда,
и прощаться с тем, что уже давно похоронено, - в том числе и с духовностью.
   Ведь тогда все вокруг начинает шептать: убей,  зачем  тянуть,  впереди  -
тоже все кончено! Куда идти нашим детям: девочкам - в проститутки, мальчикам
- в рэкетиры, а силы кончатся, как и девочкам, - в проститутки.
   Я стал бродить по местам, где мы с собакой так  чудно  проводили  вечера,
мечтая о будущем. Но меня быстро достали все эти трамваи,  фонари  и  прочие
оскомины городского рая, они не могли  заменить  мне  собаку,  застрявшую  у
блядей. И я спустился в метро, как раз успел на последний поезд, пусть будет
все кончено, и очень хорошо завтра придет новая гадость. Но я  отрешился  от
конкретного времени, с ним надо было кончать, ставить на уши  и  прорываться
туда, где дышит как по команде прекрасное прошлое разных эпох. Раз  -  среди
татар и тиранов Возрождения, два - вот они,  счастливые  затылки  участников
восстания Варшавского гетто;  три  -  тьфу  черт,  не  туда,  опять  в  лапы
какому-нибудь потерянному поколению.
   Я задремал. Так сладко спится, когда уже совсем все кончено и навсегда, в
последнем вагоне последнего поезда метро! Не очень помню, да  это  никому  в
жопу и не надо, как он  оказался  рядом.  Прекрасно  одетый,  он  совсем  не
походил на тех свиней, которые вынуждены околачиваться  в  метро.  Его  лицо
показалось мне удивительно знакомым и даже  родным.  Кажется,  я  видел  его
фотографию в газетах.
   Он набросился на меня без всякой подготовки, словно бы  имел  все  права.
"Чего еще ждать, - убеждал он, - молодые силы пропадают зря, весна перестала
быть весной, заря - зарей, заводы в руинах, вокруг анархия и дебилизм,  пора
старуху хуйнуть. Не все еще сгнило, кончилось и протухло, есть ведь  золотой
запас в пороховницах, на старуху его должно хватить".
   "А вы сами не хотите?" - робко спросил я.
   Он махнул  рукой,  мелькнула  японская  серебряная  запонка,  вздохнул  и
убежал. Но подарил хороший, хотя и сумбурный монолог, надо будет разбить его
на куски и вставить в перевод Хереса.
   Шепот пространства и монолог были не  просто  шумом  нервов  в  ответ  на
разрыв с собакой, они удобряли почву для Голоса, но слишком жирно  для  него
начинаться не с нормальной, а с большой буквы, ее сначала надо заслужить.  А
это был даже не голос, а  скорее  звук,  классики  уже  знали  такой,  вроде
лопнувшей струны, или когда железо о стекло, или еще что-нибудь неприличное,
в русской транскрипции что голос, что звук и вообще  речь  обычно  смотрятся
довольно подло.
   Скоро звук быстро превратил меня в средневекового фанатика, подверженного
мистическим восторгам. "Убей, - твердил он вслед за пространством  и  родным
мне лицом, - убей хоть так, хоть по-другому, но только убей,  ведь  то,  что
вчера было за рубль, уже стоит Бог весть сколько! Конкретное время подождет,
сначала - старуха! Не можешь голыми руками разорвать, возьми кирпич и сбрось
откуда-нибудь сверху, в городе так много непонятно зачем высоких и  все  еще
красивых зданий, старуха обязательно будет гулять  рядом  с  одним  из  них.
Устрой пожар, толкни ее наконец в шахту лифта, а ты не пробовал подменить ей
таблетки? Да я тебя учить еще должен, - всерьез разозлился звук, -  ты  что,
книжек никаких не читал?"
   Звук оглушил меня по самому больному месту. Но  я  пока  отшучивался,  не
спорил, старался звук напрасно не дразнить.
   Крамаренко, - а именно Крамаренко  предложил  мне  переводить  известного
писателя Хереса де Хирагаяму, когда мы с собакой жили душа  в  душу,  и  все
оформил, когда собака ушла, Хереса не дождалась, - еб твою мать,  знаешь  ли
ты, как леденеет, а потом дымится лобная  кость,  словно  возбужденный  араб
жарит на ней кофейные зерна, как только звук начинает бубнить  про  старуху.
Пожалуйста, вот что он бубнит: "В каждой щели - угроза, а в самой  щели  уже
давно ничего не растет. Город плачет, но ему невозможно утереть слезы -  они
на лету превращаются в мочу. Теперь, когда все ясно, что  уже  кончено  все,
чего же тебе еще-то? Не маленький поди!"
   Меня особенно возмутило, что звук легко и просто сразу перешел со мной на
"ты". Все-таки мы - воспитанные все и должны соблюдать приличия, несмотря на
то, что там дальше будет со старухой. И пусть все навеки кончено для России,
меня и даже для него, звука, все равно это еще не повод, чтобы тыкать мне на
каждой запятой.
   Старуха вышла не из воздуха, и не из парка вынесло ее на меня, а прямо из
говна дней. Ведь все было кончено, раз и навсегда,  сомнений  никаких,  все,
все, кончено, кончено, развал, тьма, трижды инфляция,  а  старуха  одевалась
как могла - во все новое, продукты  брала  самые  свежие  с  рынка  и  самые
дорогие из магазина,  в  цековском  доме  жила,  где  квартира  на  этаж,  -
завистливо шептали, кончая и плача, тени из окрестных халуп.  В  пятидесятые
годы сквозь ее пизду прошла вся партийная верхушка; можно было и не  мечтать
о партийной верхушке, не пройдя сквозь ее пизду. Она и теперь, она и  сейчас
сверкала, блистала, любовник молодой глаз с нее не сводил, а нас все  больше
и больше затягивало говно дней. Поэтому старуха стала кандидатом номер  один
в справедливо убиенные жертвы, старуха была обречена.
   Ведь ее сверстницы, хилые измученные  старушки,  любовались  на  кефир  и
перепродавали с утра до вечера всякую дрянь. А она, эта, та  самая  старуха,
легко проходила мимо, жирное дряблое тело гордилось собой, она  могла  любую
из этих чистеньких, опрятных, на вечной диете  старушек  взять  и  съесть  в
любой момент. Дай, подари, - шептали старушки, - хоть  шаль,  мелочь  какую,
полушалок там, свиное ребрышко, чашку разбитую, но только  не  оставляй  нас
одних с говном дней. Но старуха, повторяю, шла мимо, два  нарыва  у  левого,
если спиной стоять, кончика рта и бельмо на глазу были ей только к  лицу,  а
старушкам, разумеется, ничего не перепадало, они оставались плавать в говне.
Как рыбы. Нет, старуху обязательно надо  было  убить,  старушкам  все  будет
легче, у них появится повод заметить, что счастья нет нигде.
   Аргументы звука насчет книг были бесспорны, что-то я читал,  но  в  жизни
образцом могли служить только  дети,  пытающиеся  повесить  кошек,  своих  и
бродячих, там, где глухой закоулок парка  и  аллея  переходят  в  овраг.  Но
никогда в России не умели порядочно повесить, куда уж нам, а с детей  вообще
спрашивать грех! У них даже не было достойной веревки, а нитку  киски  легко
перекусывали,  извивались  на  солнце,  царапали   нежные   детские   ручки,
вырывались, легко бежали по земле, от счастья поднимали хвосты  и  сразу  же
все забывали. Дети тоже все забывали, шли кидаться грязью  в  овраг  или  на
качели, впереди еще много розового детства, первый неудачный опыт  не  скоро
даст о себе знать. Ничего, дети, подрастете, я на вас  посмотрю,  когда  вам
захочется по-настоящему кого-нибудь убить.
   Я все равно не мог понять, зачем собака ушла от меня  к  блядям.  Ведь  я
относился к ней, как к лучшей подруге, - носил на руках и кормил с  ложечки,
а потом я всегда собирался написать о ней вещь вроде "Холстомера", но только
добрее и чтобы в центре, разумеется, была одна собака без всяких обличений и
физиологии. Вот пусть теперь бляди и пишут про тебя!
   Но звук  не  давал  мне  опомниться  и  давил  на  меня  своей  уголовной
развязностью. "Убей, - снова и снова твердил он, - возьми и  убей,  не  мучь
себя и других, меня пожалей! Все уже кончено, на каждом шагу золотые  тельцы
и маммоны, а что стало с твоим любимым гор