одом, где ты свою  первую  девушку
обнял?"
   "У меня никогда не было девушек, - я  наконец  поймал  звук,  хотя  и  на
пустяке, - у меня были только женщины". "А как же Надя?"  -  якобы  удивился
звук. "А что Надя? - я передразнил звук,  -  Надя-то  вела  себя  сразу  как
женщина!"
   Звук растерялся и сник.
   Но я не обольщался этой победой, я  понимал,  что  звук  прав  не  только
насчет книжек, а во всем.  Убить  надо,  это  не  прихоть,  не  эстетический
каприз, сама жизнь требовала убийства, а убийство превращалось в саму жизнь.
   Звук быстро оправился после Нади и добивал меня с новой силой.  "Любовник
старухи, - уверял звук, - моложе ее на  тридцать  лет,  к  тому  же  сам  он
фашист, педераст и некрофил! Пожалуйста, убей, - канючил звук, - ради  себя,
ради нас всех, ради собаки!"
   Звук, пусть совсем на слух был и неказистый, но козыри открывать умел.
   Мы с Крамаренко сидели в парке, в котором абсолютно все только и  делало,
что напоминало мне мою собаку, суку мою и  муку.  Словно  других  проблем  у
парка не было вовсе! Особенно бабочки, сезон которых еще не  пришел,  -  она
так любила с ними играть на фоне заходящего солнца... Ну, продержалась бы на
овсянке, ничего страшного, а потом я бы тебя посадил на Хереса. Ладно,  чего
там, жри теперь у блядей баварский паштет и запивай его банановым ликером, а
захочешь вернуться - возвращайся, прощу.
   Потому что Херес де Хирагаяма оказался блестящим и сильным писателем.  За
его плечами - двести пятьдесят романов, из которых многие экранизированы,  а
остальные тоже  пристроены.  "А  на  каком  языке  у  нас  пишет  Херес?"  -
поинтересовался я. "Пишет, - уклончиво ответил Крамаренко, - на каком хочет,
на таком, значит, и пишет, Херес у нас полиглот".
   Именно Херес должен был помочь русскому читателю забыть, что все  уже  со
всем кончено. Ведь там, где еще вчера сияла нетронутой чистотой библиотека и
можно было в любой момент узнать истину из  обветшалых  листов,  нынче  хрен
толстопуз разворачивался на своем "шевроле". А былая слава  рубля?  Потертая
бумажка цвета детской неприятности с отвратительным портретом, но она дарила
ощущение покоя и быта, так как на нее  одну  можно  было  купить  две  пачки
сигарет, спичек и газет, а на оставшиеся десять копеек  чего-нибудь  съесть.
Сейчас же, когда инфляция лезет изо всех углов, а цены подскочили, как прыщ,
за один день, то на многие семьи даже среднего достатка легла тень уныния  и
кошмара. Женщины могли бы торговать красотой, да  сложно  продать  то,  чего
нет. Потеряла смысл дружеская беседа, любовь стала напрасной гостьей в  этом
мире, в этом говне дней. И в данной ситуации, когда всему - конец,  я  очень
рассчитывал на Хереса де  Хирагаяму.  Он  оставался  для  меня  чуть  ли  не
единственным маяком надежды.
   Крамаренко восторгался романом, который мы станем переводить. "Да Херес -
это сюжет с большой буквы,  -  кричал  он,  -  а  интрига-то,  интрига,  что
наливное яблоко в валютной лавке! Ты только представь - некая планета Йух  в
хер знает какой далекой галактике, а там, - Крамаренко перешел  на  шепот  и
таинственно оглянулся, - принцесса! В разгаре межпланетная война и на бедную
планету сыпятся стаи врагов. Но Йух  стоит  непоколебимо.  И  тогда  главарь
врагов похищает на драконе мать принцессы..."
   Ребятишки, напротив, все так же безнадежно мучились с кошками. Ни те,  ни
другие даже не предполагали печальный итог. Кстати, в  России  не  умеют  не
только порядочно повесить - вот и снова сорвалась очередная кошка,  треснула
ветка на кусте, ребенок остается с искусанным пальцем, но довольный,  потому
что мама зовет его ужинать, - но и посрать, но об этом я  узнаю  значительно
позже, когда меня, как водится, схватит перед самым убийством.
   Я рассказал Крамаренко про старуху, когда он умолк насчет Хереса. И не то
чтобы рассказал, а так - слегка поделился, и не то чтобы про старуху, а  моя
будущая роль вообще осталась за кадром. Но Крамаренко тут же замахал руками,
мол, не надо никаких старух и звуков, Херес - вот наш удел  и  участь  наша!
Русский читатель, особенно когда для него кончено все, без Хереса  совсем  с
ума сойдет!
   Я стал переводить Хереса - издательство поторапливало,  русский  читатель
стучался в дверь. Но работа шла туго, все мысли были только о собаке.  Разве
я какая бесчувственная скотина, чтобы забыть ту осеннюю ночь, полную  темной
печали,  а  сосед-неврастеник  устроил  ремонт,  под  окнами   к   тому   же
сигнализация выла у машин,  я  впервые  подумал  о  том,  что  пора  бы  уже
кого-нибудь и убить, и  тогда  собака  сама  подошла  ко  мне,  сочувственно
облизала всего и успокоила. Правда, в ту ночь еще не было  кончено  все,  но
зато стало понятно, что скоро будет, никуда не денется.
   Не получался Херес, сердце и душа отказывались от  него,  сердце  и  душа
были заняты другим - они окончательно возненавидели блядей! Потому что бляди
часто, пользуясь  нашим  тяжелым  положением,  уводили  любимых  собак,  как
жеребят - конокрады.
   Звук совершенно теперь обнаглел, стал меняться  по  тембрам.  Иногда  был
такой бас, прямо Шаляпин Мефистофеля ревет, все  дрожит,  укрыться  от  него
некуда, а когда звучал скромно и нежно, но со знанием  своего  дела,  как  и
положено настоящему артисту. Никаких доводов звук больше не признавал,  гнал
и гнал меня в магазин.
   Там я всегда стоял в очереди сзади старухи,  только  она  покупала  самое
вкусное, а я просто стоял, стараясь коснуться ее, как в школе девочек, якобы
случайно, а на самом деле - закономерно. Я пытался постичь сквозь складки  и
пуговицы нескончаемых старухиных вещей анатомию русского  убийства  В  целях
маскировки мне даже пришлось выдавать себя за  геронтофила,  но  совсем  еще
неопытного и безобидного, геронтофила-сосунка и любителя.
   Время подгоняло. Там, в магазине, и  рядом  с  ним,  я  понял,  что  надо
спешить, пока мою старенькую не пришибли другие геронтофилы. Их стало много,
они цепью стояли возле "Гастронома" и не пропускали мимо просто так ни одной
даже самой невзрачной бабки. Казалось бы, разве  плохо  -  молодая  девка  с
деньгами и квартирой, город ими забит, а  хочешь  -  на  иностранке  женись,
зачем же преследовать мою старуху, кому вообще нужны все эти дряблые ляжки и
желтые волосатые уши? Но цепь геронтофилов была  уверена  в  обратном  и  не
собиралась редеть.
   Какой из меня, по совести, убийца? За всю свою жизнь я не  ударил  толком
ни одного человека, даже таксиста или  официанта.  Наступив  кому-нибудь  на
ногу, я потом неделю, а то и полторы, не  мог  опомниться  от  ужаса.  Любая
достоевщина всегда была для меня чужой орбитой. Но если сама жизнь, раз  все
кончено, этого требовала,  то  пришла  пора  для  "Самоучителя  вынужденного
убийства". Именно вынужденного, не того, будь оно неладно, когда  нервы  или
сперма взыграли, а того, которое не прихоть, а  горькая  необходимость,  без
"Самоучителя" ему  никак  нельзя;  надо  смириться,  издать  соответствующий
учебник - хотя бы тонкий, чтобы не мучиться и не притворяться  геронтофилами
мне и таким, как я, не отнимать чужой хлеб. Никто же из нас  не  застрахован
от своей старухи, вполне  возможно  -  двух,  но  чтобы  одна  из  них  была
обеспеченная и ходила вразвалку, а другая - как  может,  или  в  линейку,  и
похожа на козу. Вероятно, они могут быть  старые  подруги,  Москва  -  город
маленький, все друг друга знают, все как на  ладони,  одной  старухой  будет
сложно обойтись. Тем более сейчас, когда  все  со  всем  кончено  и  хочется
надеяться, что навсегда, ведь цены растут как гриб под ласковым дождем.  Или
как тень в жаркий день,  а  там,  где  еще  вчера  разливался  виолончельный
концерт, нынче гниет заплесневелый рак, а там, где еще  даже  сегодня  утром
шумели бензоколонки и  картинные  галереи,  уже  сегодня  днем  все  завяло,
улеглось, покрылось паутиной и говном дней.
   Дни  и  ночи  сидел  я  над  проклятым  Хересом.  Вот  кому   бы   писать
"Самоучитель", да у него на уме все принцессы да драконы, а от  меня  уходит
последняя собака и старуха в магазине бьет  локтем,  пересчитывая  новенькие
купюры. Она даже стала  со  мной  здороваться,  все-таки  выделив  из  толпы
остальных геронтофилов... Ах, Херес, Херес, смилуйся,  забудь  свою  планету
Йух, напиши для нас что-нибудь тоненькое, попробуй понять, что значит, когда
все кончено, и все тут! И никто не прилетит на  звездолете,  чтобы  привезти
"Самоучитель" или забрать старуху, все  звездолеты  заняты  на  межпланетной
войне у Хереса, он, по словам Крамаренко, пишет новый роман.
   Господи, но ведь я ничего не умею, меня твердо  учили,  и  я  внимательно
учился, по сторонам не глядел, схватывал на лету, что нельзя обижать  ни  за
какие коврижки живого человека.  Херес,  миленький,  пиздобол  ты  пиздобол,
сделай что-нибудь, ведь кончено-то все, ведь  там  же,  где  был  нетронутый
осенний парк, поражавший гармонией и всем прочим,  и  в  нем  весело  играли
галчата, воробьята и бабочки с моей собакой, но разорен наш  парк,  остались
одни обрубки, на которых русские люди с утра до  вечера  выставляют  напоказ
всякую дрянь
   "Если убью, то поймают?" - спрашивал я. Звук не отрицал. Конечно,  Москва
- город маленький, укрыться нельзя! И бодрый борзописец со смешком  доложит,
как я убил, но ни слова о том, как я мучился и страдал из-за разных старушек
и собак; в "Криминальных событиях"  сантиментам  нет  места,  только  скупая
информация без комментариев. А сам Херес не  прилетит  на  своем  звездолете
вырвать меня из рук правосудия, мое будущее - позор и  Сибирь!  Я  пойду  по
этапу, как декабрист, и собака, бросив своих блядей, прибежит ко мне туда. И
согреет. И снова оближет всего.
   Херес меня измотал. Этот Херес был прост только снаружи,  принцессы  там,
враги, но за этим нехитрым антуражем наверняка  стояло  что-то  настоящее  и
вечное. "Вот так, - ликовал Крамаренко, - поп-культура,  брат,  это  не  все
коту под хвост масленица".
   Звук снова прав, все довольно просто. Я беден -  старуха  богата;  я  так
беден, ой как я беден! что старухе и не снилось, потому что она так  богата,
что мне лучше об этом не знать. И любовник ее тоже богат!  Все  богаты,  все
здоровы, все еще сто лет проживут, а я загнусь на проклятом Хересе, хотя  де
Хирагаяма ни в чем и не виноват. Мальчишки станут продавать  его  книжку,  у
них будут потеть попочки и ручки, а я, проходя мимо, если жив буду,  и  вида
не подам, что это перевод наш с Крамаренко.
   В субботу мы поехали в гости к его девушке. Россия -  это  не  Тель-Авив,
люди в субботу работают, водку продают и покупают на каждом  углу.  Мы  тоже
решили поработать и взяли много водки. Так принято, когда закончено  все,  а
на душе скребутся кошки, вспоминая мою собаку, мою  милую.  Но  не  бойтесь,
кошки, она не вернется, скребитесь дальше.
   Когда мы выпили, то меня почти сразу же повело отчаянно рвать.
   Казалось бы, что в этой жизни можно облевать? Список невелик,  откровенно
убог, ну - унитаз, ну, дедушкин-бабушкин сундук, еще напоследок обои. Тем не
менее я облевал все! Вообще  все!  Не  только,  само  собой,  унитаз,  но  и
телевизор, все пять программ, включая декодер, и видеоприставку - ПАЛ, СЕКАМ
и даже НТСИ. Самого Крамаренку - захотелось хулиганить, и я стал трясти  его
фамилию по падежам - я тоже облевал,  чтобы  Хереса  больше  не  подсовывал,
работал-то я часами, сидел, мычал,  прыгал  вслед  за  принцессой  с  одного
звездолета на другой, мы для спасения планеты Йух головы и живота  своих  не
пожалеем,
   Поэтому  в  квартире  не  осталось  свободным   ни   одного   квадратного
сантиметра! Досталось и Крамаренковой девушке,  Света  ее  звали,  чтобы  не
ебалась больше с таким чудовищем. Все было  покрыто  блевотиной,  как  земля
пухом ранней весной. "Даже антресоли", -  рассказывал  потом  с  восхищением
Крамаренко. "Я тебя полюбила, когда  ты  накрыл  в  два  приема  гардероб  в
прихожей", - призналась через несколько дней Света.
   Попробовал явиться звук и опять напомнить, что все кончено, но я его  тут
же с лёта заблевал и в тот день больше не слышал.
   Вся квартира - потолок,  стены,  достаточно  большая  ванная,  со  вкусом
подобранная библиотека - была  отдана  мне  в  жертву.  Квартира  не  хотела
отставать от жизни. Раз наша жизнь, та самая, в которой все кончено,  решила
сгноить себя под тонкой пленкой говна дней, то  пусть  квартира,  подумалось
мне, будет одета толстой пленкой моего рванья.
   Когда я уже не мог блевать - наступают же такие редкие счастливые минуты,
-  то  Крамаренко  стал  бредить.  Вначале  это  было   похоже   на   что-то
невразумительное, но потом  его  речь  стала  чистой  и  ясной,  как  первый
поцелуй. Неожиданно он запомнил все, что я ему рассказал в  парке  туманными
намеками про старуху, но только сейчас понял, что она была любовницей нашего
Хереса! Оказывается, в конце  сороковых  годов  не  то  старуху  послали  со
спецзаданием на Запад, не то Хереса привела в СССР нелегкая,  в  общем,  они
прожили две недели в любви и восторге. Старуха даже кого-то  Хересу  родила:
дракона или новый звездолет... Пораженный, я снова начал блевать, хотя и  не
мог, да и некуда уже было,  но  люстру  тем  не  менее  я  одел,  полочка  с
косметикой - в основном все сирийское по французской  лицензии  -  и  гитара
тоже не убереглись. Света боялась шевельнуться, стояла в кухне  одной  ногой
на подоконнике; больше в квартире свободного места от моего рванья не было.
   Когда я уходил, Света все так же висела  на  подоконнике,  изредка  меняя
ногу. Крамаренко куда-то исчез. Почему я не сгорел на месте  в  огне  стыда,
особенно за помаду, крем-пудру и духи и один совсем  непонятный  тюбик,  все
это такое сейчас дорогое, пусть даже и сирийское, но  Света  без  них  будет
более страшной, чем всегда, - до сих пор не понимаю! Наверное,  потому,  что
ведь было-то кончено все и так, без огня.
   Звук теперь не отходил от меня ни на шаг, словно мстил,  что  я  его  так
удачно сразу с лёта облевал. Звуки обычно завистливы к чужим удачам!
   Но мне нравились уверенность звука, его опытность и прямодушие.  В  любом
случае, когда все уже до конца кончено, должен кто-нибудь  быть  рядом,  кто
знает больше тебя.
   "Убей скромно, - учил звук, - не выебываясь, никто не требует  излишеств,
вовсе не надо совать  пенис  в  анус  и  дразнить  лихой  языческой  пляской
остывающий труп".
   Скромно - нагло, но когда мне было двенадцать лет, я впервые взял в  руки
острый нож, хлеба меня попросили нарезать, гости в дом пришли, и я сразу  же
порезался сам, а хлеб так и остался целым. Херес и другие,  подойдите  сюда,
снимите Свету с подоконника, разгребите всю эту блевотину, найдите  под  ней
острый нож, но сначала только для хлеба, а потом, когда я с хлебом  научусь,
- уже для старухи
   А ведь еще есть любовник... Он - здоровый, угрожать ему бесполезно;  звук
ошибся, скромно не получится. А убить нагло - это уже совсем выше моих сил.
   Я вздохнул свободно, с головой ушел в Хереса. Но сердце и душа опять были
против, они хотели только одного - вспоминать, вспоминать,  вспоминать...  Я
стал по памяти навещать те места в парке, где мы с собакой  писали,  вернее,
писала только она, а я с восхищением смотрел. Ведь она умела писать,  подняв
две лапы сразу! Вот, например, возле того дерева, и возле той помойки,  и  у
той тоже - в России уже давно на каждом шагу помойки - и хоть бы  раз  упала
или даже поскользнулась на февральском перекошенном льду. Пусть тебе  хорошо
будет с блядями, но только смотри, не подавись  паштетом,  много  баварского
паштета сразу есть нельзя
   "Ну и что любовник? - ехидно дразнил меня звук. - Ты тоже не мальчик,  за
твоими плечами - спорт, тяжелая физическая работа, начатый  перевод  Хереса.
Выследи, когда она одна, когда тихий закат,  мать  его,  едва  опустится  на
городскую  блевотину",  -  я  сразу  вспомнил  при  этих   словах   насмерть
перепуганную девушку Крамаренко и на этот раз точно сгорел в огне  стыда.  И
прогнал звук, пусть сам  и  следит  за  своими  закатами!  Закат  -  это  не
аргумент. И не факт.
   Но звук накаркал. Мне снова все подсказывало, что я обязан убить, и убить
честно, от души. Даже изувеченные ступеньки в парадном, да  -  даже  детские
глазенки, про старушек я вообще молчу, даже дома, от которых  остались  одни
коробки, а внутри  ремонт  идет,  любая  засранная  мелочь  урбанистического
пейзажа, да все, все, и перечислять напрасно не стоит, смотрели  на  меня  с
нескрываемой мольбой, словно требуя: "И после того, как все уже  кончено,  а
Ельцин оказался таким же говном, как и говно дней, -  старуха  еще  жива?!".
"Подождите, - отвечал я, - "Самоучителя" же нет, может, что-нибудь узнаю  на
улице, случайные люди возьмут и подскажут невзначай".
   Но от случайных людей можно было получить только  пизды,  и  то  в  самом
переносном смысле, на прямой силы давно кончились. Об улице пришлось забыть,
случайные люди стали вялыми и неразговорчивыми, хотели только жрать и  пить,
убийственное их больше не ебло. Вообще, в Европе  или  в  Азии  убивают  так
убивают, а только потом уже каются. А здесь, в  Евразии,  каются  сначала  и
любое убийство - это прежде всего ошибка; сразу чувствуется, что  убивавшему
надо было погладить сироту и посадить деревце, а там, где  кровавая  лужа  и
неловко подвернутая нога, должны быть  ласково  вскопанная  земля  и  свежий
саженец. А рядом бы стоял счастливый сирота... Вот и я так буду на суде  или
в кабинете, вечном месте покаяний,  ныть,  что  лучше  бы  пойти  в  парк  и
вырастить деревце там, где моя сука, оправляясь, вставала на обе  лапы.  Или
подальше, где она грызлась с неуклюжим кобелем. Или  даже  на  тропинке,  по
которой я нес ее домой на руках, на зависть другим сукам.
   Со случайными людьми все получилось наоборот. Раньше, бывало,  замученные
режимом по самые уши, но  тогда  еще  не  было  все  кончено,  они  свободно
обсуждали - когда кого зарезали, а кто  сам  порезал.  Истории  с  убийством
легко и непринужденно передавались на каждом шагу.  Вот  Сашка  приставал  к
Наташке, а племянник Иришки взял тесак и обоих сразу же наповал! Отбою тогда
не было от подобных историй! Теперь  же,  когда  все  бесповоротно  кончено,
случайные люди только отмалчивались, предпочитали лишний  раз  поесть.  А  я
тогда, когда все еще продолжалось, ликовал, я чувствовал себя выше случайных
людей, их мир мне казался далеким и не моим, еще бы - ведь  мне  никогда  не
приходило в голову просто толкнуть человека, хотя бы актера  или  поросенка.
Но кто мог знать, что скоро все  будет  кончено  и  мне  станет  нужен  опыт
племянника Иришки?
   Я даже пробовал гадать на ромашке: убить, в конце концов, или  не  убить?
Но ничего не вышло, потому что ромашка - дура, а все лепестки ее - бляди, не
лучше тех, что приманили мою собаку.  Да  и  всегда  я  испытывал  известное
предубеждение к флоре среднерусской полосы.
   Вокруг текла жизнь, в которой все неожиданно оказалось кончено.  Наших  -
вот и я заговорил от имени масс - собак уводили бляди, у наших  старух  были
здоровые ухажеры, а нам, отребьям всеобщего конца, только и  оставалось  что
переводить Хереса де Хирагаяму, ублажая упырей бизнеса  и  помогая  забыться
остальным.
   Меня обманули, меня купили, меня предали, ведь мне с  юных  лет  обещали,
что говно дней - это временно, а скоро, вот-вот, придет  прекрасная  светлая
пора Только надо закончить школу,  сбросить  коммунистов,  увеличить  выпуск
мяса и открыть побольше церквей. А ведь еще  в  детстве,  даже  до  хлеба  с
ножом, когда я впервые упал в онанизм, даже не зная еще, куда же я  упал,  а
утром родственники меня ругали, что в комнате кислым пахнет, - ведь это тоже
все было! Поэтому я убью старуху, несмотря ни на какие ромашки, чтобы  запах
кислого исчез навсегда.
   Разве я могу забыть, как я при коммунистах еще страдал всей  душой,  всем
сердцем  -  теми,  что  сейчас  на  соб