тона в  девятнадцатом  веке!  Оказывается,
животрепещущие пауки из одного банкирского  дома  интернационального  треста
продали их Герцену, и тот уже решил опубликовать тексты в девятнадцатом томе
полного собрания своих сочинений, да поссорился с Огаревым; забыл  смотровую
площадку на Ленинских горах  и  невинные  взгляды,  когда  клятву  давали...
Тексты в очередной раз пропали, но папа благодаря своему интеллекту, а также
потрясению, вызванному моим рождением, не растерялся и восстановил автора, а
скоро возьмется за тексты!
   Пусть мы не можем родить собственных Платонов, мы и сами не желаем, зачем
они нам? А вот собственных Неоплатонов - еще как можем!
 
   Родственник приезжал, дядя чужой, новый мамин муж,  забрать  меня  хотел,
объяснил почему - мы все здесь с ума сходим, пока не  поздно,  надо  ребенка
спасать, может быть, ему в жизни повезет больше, чем нам, а у  них  с  мамой
хорошо, все есть, также две птички над головой летают по квартире  и  собака
их охраняет. Неоплатон заинтересовался и спросил: "А какой  породы?",  -  он
всегда животных любил.  Мамин  муж  только  начал  отвечать  обстоятельно  и
неторопливо, как побледнел, мол, а кто это у вас разговаривает, а не  видно?
Мы с папой ответили, что  Неоплатон,  а  потом  и  Неоплатон  все  про  себя
рассказал, дядя чужой совсем бледный стал, почти белый, в  туалет  просился,
долго там был и ушел от нас еле-еле.  Меня  увезти  уже  не  хотел.  Вечером
позвонила мама, поблагодарила нас с папой за то, что мы из  ее  нового  мужа
сделали идиота, неужели теперь все - идиоты?  Конечно,  нет,  ответил  папа,
Неоплатон хороший.
 
   Когда я не там и не туда посикал, решил вовсю  описать  портрет  в  нашей
школьной библиотеке, ведь Платон во всем виноват, с него  все  пошло!  Долго
готовился, хотел зайти в библиотеку, когда там нет никого, и отомстить!  Как
индейцы, мы с хорошими детьми в них играли в котловане, они так неожиданно и
смело мстили белым гадам за насилия и поругания своей индейской чести...  Но
боялся, что не попаду, - портрет маленький и висит высоко,  а  я  тоже  пока
маленький, могу не достать. Решил написать в банку, словно бы  для  анализа,
потом прийти и вылить на портрет. Здесь главное -  не  испугаться,  когда  в
библиотеку с банкой войду, а во второй раз описаюсь, может войти в нехорошую
привычку, кто меня вылечит потом?
   Я рассказал папе и Неоплатону, каким образом собираюсь отомстить  Платону
за котлован и за то, что описался. Папа закричал, чтобы я не  смел  говорить
об этом даже в шутку, Неоплатон тоже заметил, что это не шутки, к этому надо
подходить серьезно.
   Еще раз, серьезно и основательно, продумал план мести. Вот библиотекарша,
что нам книжки выдает  с  учебниками,  одна  осталась,  я  за  дверью  стою,
караулю, она вышла минут на пять, на десять по делам - позвонить кому или  в
буфете чего перекусить, я вбегаю, вынимаю банку, отворачиваю крышку, выливаю
на портрет, убегаю... А вдруг кто войдет или библиотекарша раньше  вернется?
А куда потом девать банку и крышку? Ничего, индейцы - смелые люди, их  любит
удача,  все  будет  нормально!  Благослови,  Неоплатон!  Не  буду,   говорит
Неоплатон, этим делу не поможешь, нужно идти другим путем. Да я и сам больше
не хочу, все верно - не поможешь, Неоплатон прав, как всегда.
 
   Я не хочу  быть  Робеспьером,  не  гожусь  в  Декарты,  не  люблю  всяких
Наполеонов, в пожарники и космонавты тоже не тянет. Когда я вырасту  -  хочу
быть Неоплатоном!
 
   П а п а (с томом философии в руках): А что, неужели  никто  не  понимает,
что вся эта философия вызвана  не  идеями,  а  всего  лишь  неконтролируемым
круговоротом сексуальных позывов и алкоголя? Неужели все  плохо  навсегда  и
ничего нельзя сделать?
   Н е о п л а т о н: Конечно, все плохо, котлован навеки, а это  и  хорошо,
чем  хуже,  тем  лучше,  живи,  значит,  спокойно,  болезнь   была   долгая,
выздоравливать начинаем только сейчас, и то не совсем, пей поменьше, беги, а
то на автобус опоздаешь, мы тут с мальчиком пока поиграем.
   И я с Неоплатоном, о, счастливые часы,  долго-долго  играю.  Я  изображаю
кроссворд,  а  он  меня  разгадывает;  потом  наоборот   -   он   изображает
математическую задачу, а я ее решаю.
   А писать не в туалете больше не будешь, уверяет меня Неоплатон, и  всегда
только в нем, а если его нет рядом, тогда  "втягиваешь  воздух,  живот  тоже
втягиваешь,  десять  раз  повторяешь  мое  имя  и  терпишь   сколько   надо"
(Неоплатон).
 
   С утра я и папа занимались неоплатонизмом, сначала получалось  плохо,  но
потом дело пошло. Мы все обсудили - как не замечать котлован, если  победить
его нельзя, и как вести себя в автобусе, если его долго ждешь, а его все нет
и нет, и  что  делать  потом,  если  тебя  прижали  в  автобусе,  а  хочется
почесаться, а  нельзя  -  потому  что  зажали.  Также  обсудили  особенности
способов приготовления картофельных котлет.
   А вдруг когда-нибудь из котлована вылезет что-нибудь страшное,  не  такое
доброе, как  Неоплатон?  Как  тогда  себя  вести?  Что  тогда  делать?  Тоже
обсудили.
 
   Приезжал папин знакомый, книжки привез почитать, пластинки послушать, еды
разной, я, папа и Неоплатон поели, знакомый не хотел, дома поел, уверял, что
в философии есть славные имена - Кант там, Гегель или, например,  Хайдеггер!
Папа плевался - что я от них хорошего видел? Кто  сыну  новые  брюки  купил?
Гегель? Весь класс уже в новых ходит, один  мой  в  старых,  дома  денег  на
картофельную котлету нет, Неоплатон выручил! Кто сына писать отучил не  там,
где надо? Хайдеггер? От него дождешься, опять же Неоплатон помог, поэтому не
надо нам никого кроме него, он - единственная печка среди холода бытия!  Вся
эта философия, все эти истины, добро, разум - кому все это нужно,  когда  на
работу ехать в автобусе до метро двадцать минут, а потом в метро  еще  сорок
минут! Какой от них всех толк? Ах, как это хорошо, как это  верно,  как  это
правильно ты все говоришь, не нарадуется на папу Неоплатон.
   Когда папин знакомый уехал, мы  все  доели,  убрали  в  квартире,  посуду
помыли, пол подмели, после чего папа и Нео решили, что философии никогда  не
было, нет и не будет, а если даже и была, есть и будет, то  все-таки  лучше,
чтобы ее никогда не было, нет и не будет. Вот они какие крутые  ребята,  мой
папа и Нео! Только  благодаря  этой  навозной  куче,  в  обиходе  называемой
философией, появился котлован, несчастные люди в нем, в  автобусе,  в  Союзе
писателей и вообще несчастные, а кому же еще благодаря как не ей? И описался
я тоже из-за нее... Ну погоди, мы еще поступим с тобой плохо,  мы  уничтожим
тебя как репку или Кащея! Мы еще съедим тебя, как волк  прекрасную  нимфетку
или как волк семерых малолеток!
   У нас в этой жизни одна отдушина - Неоплатон, все остальное  -  спрячь  и
никому не показывай! Когда-нибудь будущий историк  прочтет  мой  дневник,  и
тогда я, папа и Неоплатон предстанут перед ним как живые, и он  узнает  наше
время, как мы жили, боролись и не сдавались, и как был у  нас  Неоплатон  на
фоне котлована и всякой другой гадости...
 
   Папа нашел следы текстов Неоплатона  в  двадцатом  веке!  Оказывается,  в
начале двадцатых годов тексты появились в СССР, у одного ученого, он  держал
их у себя, никому не показывал. За текстами охотился весь НКВД, еще бы - они
представляли  прямую   угрозу   сталинскому   режиму!   Ученый   неосторожно
проговорился о текстах Неоплатона своему другу, тоже ученому, друг  оказался
стукачом, сразу же донес, ученого вместе с  другом-мерзавцем  посадили,  оба
сгинули в лагерях, а тексты сожгли и пепел развеяли  как  раз  в  том  самом
месте, где сейчас котлован и где папа встретился с Нео...
 
   Я что недавно понял - у каждого должен  быть  свой  Неоплатон!!!  В  этом
выход!
 
   А метро у нас будет, в  мире  вещей  или  в  мире  идей,  но  обязательно
будет...
 
   А живем мы с папой неплохо, всякому бы так...
   Берия, или Боярыня Морозова
   Дыша духами и туманами,
   Она садится у окна.
   А.Блок. Незнакомка
   Какая же тварь догадалась устроить в  Москве  метро?!  Зачем?  Ну  какая?
Плохо нам было разве без него?
   Каждому из нас хотя бы  раз  не  грех  повстречать  свою  незнакомку,  не
беспокоясь о результатах!
   Бывают же такие удивительные сладостные минуты, когда  входишь  в  вагон,
как белый человек, и думаешь - вот оно - прогресс! цивилизация! - едешь  под
землей, и лампочки горят, диктор объявляет, что "Измайловской" больше нет, а
ведь еще совсем не так далеко начало  века,  всеобщее  господство  сифилиса,
когда вряд ли кого в Мытищах можно было удивить отсутствием носа.
   Я увидел ее, и любовь задела меня  плечом,  как  пьяный  полковник,  и  я
пожалел в сто двадцать девятый раз, что я не Берия. До этого я жалел об этом
сто двадцать восемь раз между прочим, но теперь  все,  я  пожалел  себя  уже
конкретно и четко, что нет у меня машины со шторками и я не могу утащить  ее
туда внутрь!
   Меня всегда удивляло, как это русские люди могут так не любить Берию. Что
он им  сделал?  Скажем,  Сталин,  фигура  значительно  более  отталкивающая,
вызывала и вызывает всеобщие уважение и  почет.  На  каждом  шагу  только  и
слышишь рефрен: Сталин - ля, Сталин - бля - бля, Сталин - му, Сталин - муму,
а вот Берия - давно и безнадежно пал в глазах  русских  людей.  И  никто  не
спрашивает, где же его могила, и никто не заплачет о нем, все равно  -  кто,
все равно - где, можно  даже  в  задней  комнате,  украдкой,  вытирая  глаза
краешком платочка, но нет, его продолжали проклинать за самые невинные вещи,
в частности, за гусарство и молодечество, когда Берия то один, то с  помощью
своих дятлов увозил на машине вдаль привлекательных незнакомых женщин.  Одно
время мне даже казалось, что причиной такого  всеобщего  осуждения  является
обыкновенная зависть к его быстроногому и легкому неуемному члену.
   Все Берию ругали, а мне с каждой минутой становился ближе и  родней  этот
скромный и веселый человек, большой оригинал и меломан. Я мог часами  стоять
под окнами его великолепного дома на углу Садового кольца и улицы  Качалова,
где теперь африканское посольство, и мечтать о встрече с незнакомкой.
   Тем более что много лет назад однажды попал в его знаменитую  машину  мой
папа. Дело в том, что  папа  в  молодости  был  необыкновенно  хорош  собой,
изящен-изящен, и как-то раз Берия  его  подкараулил...  Дело  было  вечером,
человек  за  день  устал,  вполне  можно  было  и  перепутать,  перед  папой
извинились и выпустили, но поразительно другое - десять лет спустя,  день  в
день, час в час, приблизительно на том же самом месте - я родился!
   Я посмотрел на нее, мы встретились глазами, она не отвернулась,  как  она
была  хороша,  однако!  Как  козочка,  или  казачка,  или,  как  и  положено
романтической героине, казашка или хохлушка, нет,  скорее  всего,  она  была
мордвин!
   А может, секретный агент...
   Я отвернулся, потому что накануне  у  меня  были  жуткие  неприятности  с
властями.  Шел  я  домой,  пьяный,  но  довольный,  вокруг  Лубянка   шумит,
незнакомка в сердце поет, Берию стало жалко до слез, как никогда, я и поссал
возле камня жертвам репрессий, очень хотелось, сил моих  больше  никаких  не
было, а в другом месте разве нельзя? - кричали мне вслед  сотрудники  КГБ  и
стреляли в воздух, это же святое, стой! А ссать,  отстреливался  я,  это  не
святое? Это что, все просто  так,  невзрачные  пустяки,  болотные  шорохи  в
заброшенном лесу под Рязанью?
   И тут она подняла два пальца вверх! Как та, как боярыня! Блядь, нежели?
   Раз в жизни, ведь только раз встречаешь  незнакомку,  а  она  оказывается
боярыней Морозовой. Почему же все так  всегда  сложно  в  московском  метро?
Специально его, что ли, придумали, чтобы нас разочаровывать?
   Точно,  вот  и  голос  рядом,  не  диктора,  английский,   где   же   тут
Третьяковская галерея? Какой же русский не  объяснит  заезжему  англичанину,
где Третьяковка, в каком месте пересадку надо делать и выходить куда, раз уж
он в метро попал? Но что плохого я сделал  вашей  королеве?  Может  быть,  я
попытался отнять у ваших бифитеров национальный костюм? Чем  же  я  заслужил
такие вопросы? Я вздрогнул, потом задрожал, но было уже поздно, беда никогда
не приходит одна, а раз пришла, давай открывай ворота, я и открыл, и вот уже
бабушка, или няня, или бабушка и няня вместе, впрочем это  вряд  ли,  откуда
такая роскошь, впервые приводит меня туда, где всегда  два  пальца  вверх  и
куда так рвется англичанин.
   Честно говоря, мне  там  не  понравилось.  Сюжеты  большинства  картин  -
печальные и мрачные, а кое-какие и просто пугали,  колорит  почему-то  везде
тусклый, народу много, утомленный всем этим купеческим мещанством,  ходил  я
из зала в зал, как вдруг наткнулся на злобную пожилую тетку кисти  какого-то
разночинца. Не то она уезжала сама, не то увозили ее куда-то -  понять  было
сложно, но она на прощание машет всем двумя пальцами.
   Я сразу понял, что все это не так-то просто, но в чем именно  здесь  дело
догадаться, разумеется, не смог.
   Я стал дергать за рукав бабушку, или няню, чтобы  она  мне  все  поскорее
объяснила, зачем два пальца вверх и почему именно два, а не  один  или  три,
как у людей, но моя спутница только заметила, что я еще маленький и мне  еще
рано, а вот когда подрасту, тогда все и сам пойму: и про пальцы,  и  про  их
количество  и  вообще...  Но  такое  меланхолическое  обещание   меня   мало
удовлетворило, ждать я не хотел и, как только заметил экскурсовода,  которая
торопилась в  окружении  почти  что  лубочных  мужиков  от  передвижников  к
декадансу, сразу же подбежал к ней.
   - Тетенька экскурсовод, - доверчиво произнес я, - а куда это тетя боярыня
хочет засунуть два пальца?
   К этой минуте, как мне потом неоднократно объясняли, мужики уже полностью
и окончательно охуели от галереи, а экскурсовод - от жизни, поэтому ответила
она мне просто и ясно:
   - В жопу!
   Я думаю, что этот ответ был именно  тем  камнем,  который,  по  Ломброзо,
попадает в голову всем нам, после чего мы становимся гениями. Но  я  уцелел.
Воспитание мое проходило в практически замкнутой среде, о многих вещах я еще
не был осведомлен и только так же доверчиво переспросил:
   - Куда? В розетку?
   Мужики замерли, спутница моя увела меня скорее прочь, от греха  подальше,
но детство мое с тех пор разделилось пополам.  С  одной  стороны,  я  мечтал
стать боярином Морозовым, чтобы нас вместе  везли  в  Сибирь!  В  ссылку!  В
лагеря на широких санях! С другой стороны -  я  боялся  близко  подходить  к
Третьяковской галерее, потому что вдруг экскурсовод сказала правду?!
   Я забыл сверстников  и  родных,  стал  замкнутым  и  молчаливым.  История
семнадцатого века превратилась в мой второй дом, а  однажды  ночью,  клянусь
машиной,  где  папа  уцелел,  мне  приснился  коньяк  "Раскольник"  какой-то
малоизвестной английской или финской фирмы. А  может  быть,  так  называлось
пиво или одеколон... Я никогда не умел запоминать сны...
   Вся переписка злосчастной боярыни с  протопопом  Аввакумом  была  выучена
мной практически наизусть, я мог цитировать ее кусками в любое время  суток.
Но все равно - конфессиональные  разногласия  между  партией  двоеперстия  и
оппозицией троеперстия меня ни в чем не убедили,  направление  двух  пальцев
по-прежнему оставалось для меня загадкой. И тут, когда меня уже  практически
осенило, выяснилось, что подобная катавасия не прошла для  меня  даром  и  я
здорово переутомился - в мои сны стали прилетать русские люди и  жаловаться,
жаловаться...  Это  продолжалось  без  конца,  все  они  были  с  давно   не
стриженными бородами и ногтями. Впрочем,  прилетали  и  другие  люди,  но  я
запомнил почему-то именно русских; вероятно, им было хуже всех и поэтому они
больше жаловались.
   Того нет, сетовали они, другого нет, славы, например, да и вообще  ничего
нет, сколько же так можно, чтобы в России всегда все было плохо?  Да  ладно,
обещал я им также невразумительно-меланхолически, как мне когда-то в галерее
бабушка или няня, подождите, через лет сто или двести  подрастете  -  и  все
будет, что вам и не снилось, надо только потерпеть, по крайней мере -  Берия
и боярыня всегда будут с нами!
   Русские люди слушали, горестно качали головами и шевелили ушами, не спеша
расходились...
   И я оставался наедине с советским обществом, которое в ту пору относилось
к моей опальной боярыне крайне подозрительно и настороженно.  Ее  продолжали
считать  абсолютно  садисткой  и  фанатичкой,  также  истеричкой,  что  было
абсолютно несправедливо, потому что в семнадцатом  веке  садизм,  истерия  и
фанатизм были делом самым обыкновенным, и наша боярыня ничем  не  отличалась
на общем фоне. Поэтому общество с интересом следило за моим развитием -  все
только и ждали, что я отправлюсь вслед за двумя  пальцами  к  анальному  или
оральному сексу.
   Я обманул их всех!
   К анальному сексу я относился всегда более чем  равнодушно,  а  вот  секс
оральный просто стал моим заклятым врагом, меня даже в газетах ругали за мои
принципы, но я ни шагу назад, как это можно в конце двадцатого века брать  в
рот чужой член, свой - еще ладно, но чужой! Никогда! Ни за что... Исключение
я делал только для бериевского члена, но перед ним,  впрочем,  вряд  ли  кто
смог устоять, сопротивление в данном случае было бесполезно.
   И религиозный пафос боярыни меня также совершенно  не  занимал,  как  это
православные могут что-то делить, Бог-то один! И мимо места расстрела Берии,
что на набережной,  я  тоже  проходил  совершенно  равнодушно  в  часы  моих
одиноких прогулок, мечтая о  незнакомке,  которая  будет  чем-то  напоминать
боярыню, не в лоб, конечно, а неуловимо, и  мы  вместе  уедем  на  секретной
машине в Сибирь. А никаких пафосов и расстрелов я не потерплю, у меня с этим
строго, времена, слава Богу, не те!
   Но потом я никаких пересечений между боярыней и незнакомкой уже не хотел.
Незнакомка - это ведь любовь, а  у  любви  свои  законы,  а  боярыня  -  это
боярыня, и на хрен нам такое боярское счастье, когда любовь заденет  плечом?
Нет, моя незнакомочка будет естественной и чистой, двумя пальцами грозить не
должна, сколько можно, объяснил я англичанину, хватит, и вот тебе на!
   Англичанин поблагодарил меня за то, что я ему дорогу к галерее показал, и
мы  разговорились.  В  московское  метро   его   привела   нелегкая   дорога
международного бизнеса, разные там поставки компьютеров в дома престарелых и
диетические столовые, но русское искусство, особенно литературу,  он  всегда
тоже очень любил.
   Я осторожно показал незнакомке два  пальца,  но  не  заметил,  чтобы  она
как-то этому обрадовалась.
   - О, Достоевский! - воскликнул англичанин так горячо и проникновенно, как
будто его любимый писатель только что родился или был арестован.
   И тут незнакомка показала мне три пальца вверх! А  ведь  боярыня  никогда
себе такого не позволяла!
   - Ничего, ничего, - я пытался как мог успокоить  бизнесмена,  -  мы  тоже
здесь все подряд любим Чарльза Диккенса, Жорж Санд и братьев Гримм.
   Но это абсолютно не помогло. Он все больше и больше волновался. Вероятно,
англичанин был из тех людей, которым можно засунуть два пальца  в  жопу  или
даже три, перед расстрелом, но они все равно будут кричать: "Да  здравствует
русская литература!", уверенные, что она того стоит.
   Я снова покосился на незнакомку, но два пальца ей  больше  показывать  не
стал.
   Мы уже вовсю переглядывались, она почти что  подмигнула  мне  и  смотрела
достаточно ласково, колени ее, немного напоминавшие свежую утреннюю траву  с
капельками росы за час до разрыва  гранаты,  были  как  в  лихорадке,  грудь
трепетала, а глаза - глаза если не кричали, то звали, как я ее любил!
   Настала пора  знакомиться,  я  решил  схватить  ее,  тем  более  что  она
практически показала куда  и  как,  надо  делать  как  народ,  надо  учиться
говорить "мы", но я так и не решился, ве