осхищался Мишель. - Ах, мальчик какой!", жена
растрогалась, а Мишель помолчал немного и сказал: "А ведь когда  вырастет  -
станет гадом!" Жена выгнала нас с позором.
   -  Игорь,  а  давай  купим  много-много  водки  и  поедем  к   бабам,   -
воодушевленно предложил Мишель, когда мы снова остались только вдвоем.
   - Ты романтик, - вздохнул я, - мы уже так больше не умеем.
   - Тогда расскажи что-нибудь, - попросил Мишель.
   - Мишель, представь,  тихий  вечер,  полупустой  автобус,  летнее  солнце
заходит, что еще надо? Рядом мама и сын, мама спрашивает: "Ты жить хочешь?",
сын отвечает: "Да", и все это так  спокойно-спокойно,  ни  крика,  ни  шума,
интонация теплая. Я похолодел, как столб  на  морозе.  И  только  через  две
минуты, когда внутри уже все оборвалось, я понял. Я все понял, Мишель! Мама,
осматривая сына с головы до ног, спросила: "Ты кушать хочешь?", а "ш" -  это
же редуцированная "ж"! Мишель, не знаю, как там у тебя с русским языком,  не
навяз ли он тебе, все эти шипящие, свистящие и беглые  гласные,  вот  первый
слог "ку" и пропал! А я, а ты, а мы только ведь ждем, где очередной  речевой
диссонанс - вот она, вся правда, Мишель!
   Мишель поморщился.
   - Прости, Игорь, но я ничего не понял, - жалобно произнес он.
   - Потому что ты мудоеб, - я  рассердился,  нельзя  же  быть  таким  тупым
такому человеку.
   - Значит, первый слог пропал? - Мишель готов был заплакать.
   - Пропал, Мишель, пропал, как твои спички, - и я погладил Мишеля.
   - Нет, я далеко не мудоеб, но могу же я не понимать  чего  или  не  могу,
ведь я же не святой.
   - Правильно, Мишель, ты не святой, ты - мудоеб, - мне стало жалко Мишеля,
я прижался к нему, - вообще мы все мудоебы, Мишель.
   Мы поцеловались.
   Потом отпрянули.
   Потом еще раз поцеловались и снова отпрянули.
   Потом поцеловались и уже застыли.
   Может  ли  человек,  неоднократно  читавший  Шестова,  любить  не   очень
красивого и не очень умного пожилого мужчину  с  беспорядочно  торчащими  из
левой ноздри волосками, к тому же еще и тирана?
   Вот и я не смог. И мы окончательно  отпрянули.  Итог  нашей  встречи  был
теперь совершенно непонятен.
   И тут  мы  услышали,  как  заревел  наш  маленький  ангел  и  бесконечный
засранец. Жена взяла его на руки, долго ходила с ним  по  комнате,  напевала
идиотское баю-бай, потом не менее идиотское что-то блатное, но мальчик ревел
все страшнее, уже стекла дрожали, соседи  внизу  проснулись,  неужели  снова
пеленки менять?! Жена со слезами  на  глазах  бросилась  ко  мне:  "Спаси  и
помоги, у ребенка пропали любимые игрушки - волчок,  веревочка  и  доллар!".
Мишель, я строго посмотрел на него, где ты - там и волчок, а  где  волчок  -
там и доллар, но скажи: веревочка тебе зачем?
   - Не знаю, - Мишель сжал губы, - красиво!
   Веревочка  -  и  красиво!  Тоже  мне  первый  луч  на  центральной  главе
Покровского собора! Мишель, ты - хитрая бестия, ты тонкая штучка, но меня не
проведешь, я твои приемы знаю, я твои  хитрости  перед  сном  учил,  колись,
подлец!
   - У меня, - Мишель тщательно  огляделся,  -  есть  враги.  Волчком  я  их
отвлекаю, доллар - для засады, веревочка - для расправы.
   Чтобы у Мишеля были враги? У моего Мишеля? У этого чуда  с  волосками  из
левой ноздри? Где они? За что? Да как им только не стыдно обижать его?
   Жена вцепилась в Мишеля, чтобы он  игрушки  отдал,  Мишель  испугался,  я
отвел жену в сторону и приласкал: "Глупенькая, это же Мишель! Сам! С ним так
нельзя, вспомни кота, с ним по-другому надо, я уже знаю, как, иди к ребенку,
ему же всего месяц, или полтора, или  год  -  не  помню,  зачем  его  одного
оставлять? А здесь я сам все улажу". Жена не поверила и, рыдая, убежала.
   Мишель прилег, я тоже хотел,  но  ведь  у  нас  теперь  точно  ничего  не
получится.
   Поэтому я остался стоять.
   Мишель попытался снять носки, не смог, сняли вдвоем, но  от  этого  стало
еще хуже - в комнате прочно установился запах прогнившей соломы.
   - Ты бы хоть носки стирал. Или ноги мыл, - сказал я Мишелю.
   - Времени нет, - уклончиво ответил Мишель.
   - Мишель, а тебе что больше нравится -  моментально  замерзающие  девушки
зимой или постепенно потеющие женщины летом? - терпеливо и мягко  спросил  я
Мишеля, потому что терпение и мягкость - вот два лучших подхода к Мишелю,  а
их симбиоз, я надеялся, непременно должен дать ожидаемый результат.
   - Игорек, врать я больше не могу,  устал,  но  Сурикова  я  очень  люблю,
особенно одну там на заднем плане в платке. Вспоминаешь?
   Никакого Сурикова я никогда не видел,  но  на  всякий  случай  понимающе,
разумеется, кивнул.
   - Вспомнил? А еще прибалты, вот беда... - Мишель, кажется, растаял и стал
говорить о сокровенном.
   - Мишель, солнышко, пошли ты их всех на  хуй,  -  посоветовал  я  ему  от
чистого сердца.
   - Всех?! - не поверил Мишель.
   - Конечно, всех, а прибалтов - в первую очередь, проживем как-нибудь  без
их любимого тмина, - я решил вызвать Мишеля на полную откровенность.
   - Как же я сам раньше не догадался? - Мишель просветленно крутил в  руках
веревочку. - И им будет легче, и мне спокойней. А  приватизация?  А  союзный
договор? А конвертируемость рубля? - снова разволновался он.
   - Проще надо быть, Мишель, - я старался как мог успокоить его, - ближе  к
природе, к лесу, к воде, к газу, а это все как-нибудь само, само, само...  -
и я потянул веревочку к себе, - Мишель, отдай, Христом-Богом прошу,  ребенку
веревочку, он без нее не уснет и на горшок не сядет, доллар -  ладно,  фонду
милосердия для бедных переведешь, а веревочку - отдай, Родиной молю,  волчок
- бери себе, пригодится, у тебя враги есть,  тебе  он  для  дела  нужен,  но
только веревочку отдай, - и я упал перед ним на колени, - Мишель, мне ничего
не надо, ни выезда, ни въезда, уже все равно, только веревочку верни!
   Мишель ударил меня ногой и объяснил, что выезд будет, но вот веревочку он
никогда не отдаст.
   - Жену позову, - пригрозил я, - а ты, Мишель, мою жену знаешь!
   - Я подумаю, - смутился Мишель, - нет, не отдам, зови жену.
   Я открыл рот, и Мишель отдал веревочку.
   - Мне пора, - Мишель поправил галстук и встал.
   - Ну, проси чего хочешь, - пошутил он.
   Кто же не мечтает всю свою жизнь о чем-нибудь попросить Мишеля?
   Но я в этот момент был занят  другим,  я  думал  о  том,  что  мало  кому
удавалось вот так поговорить с Мишелем в теплой товарищеской  непринужденной
приятной деловой обстановке в атмосфере полного взаимопонимания. Я уверен  -
мы подружились и нас еще тянет друг к другу, пускай не так, как  раньше,  но
все равно тянет.
   Мы обнялись. "Значит, на хуй и само?" - тихо спросил  Мишель  и  похлопал
меня по заду, два раза больно, два раза нет, и ущипнул.
   Я наблюдал за ним из окна. "Сам идет",  -  в  ужасе  бросались  в  разные
стороны случайные прохожие.
   Жена ворчала, что я ничего у Мишеля не попросил, хотя бы вещей,  денег  и
свободы. А какой смысл? Он же все равно не даст, а может быть, у него самого
такого и нет. Успею... Не все сразу... Ведь он еще вернется ко мне, мой белл
Мишель...
   Год ребенка
   Во мне проснулся педофил. До этого он спал, и крепко  спал,  пушками  его
разбудить было нельзя, спал мой педофил, как дитя, но вот - проснулся!
   ЮНЕСКО объявил наступающий  год  годом  ребенка.  Нет,  меня  филантропия
ЮНЕСКО ни к чему не обязывала, я всегда ненавидел русских детей -  они  злы,
плаксивы, постоянно кричат, чего-то активно  требуют,  скверные  политологи,
хотя и отдают политике много времени, и очень напоминают своих мам - русских
женщин, а одного этого уже достаточно. Ведь русские женщины - сплошное Божье
наказание!
   Тут-то я и познакомился с Петей. Петя, где мне взять суффиксы и  падежные
окончания, чтобы облизать твое имя? Петечка -  так  говорят  слюнтяи,  когда
хотят приласкать таких же слюнтяев; Петюшка - так обзывают друг друга в зоне
козлы; есть еще Петюнчик - но это для выживших из ума наркоманов. Пусть Петя
будет для меня только Петей; дело не в имени, дело в годе.
   Стоял  сентябрь.  Доллар  стремительно  рос  вверх,  и  было  любо-дорого
смотреть, как он ебет  рубль,  засидевшийся  в  неисправимых  девственниках.
Казалось, еще немного и от рубля останется только последнее  прости,  выебет
его доллар совсем, выебет и не пожалеет, но у рубля завелись  поклонники,  и
рубль еще пытался, каждый день падая на много позиций, настаивать на  своем.
Что было, если бы рубль  мог  говорить?  Ведь  это  был  бы  не  полноценный
монолог, а сплошной стон, мучительный и без конца! Прекрасно, что  заебанный
русский рубль был напрочь лишен дара речи.
   Меня позвали на детский день рождения. Есть  такой  обычай  в  московских
семьях - пить по детскому случаю. Сначала все как  бы  поздравляют  ребенка,
суют ему в зубы  шоколадку,  затем  ребенок  посылается  к  черту  спать,  а
взрослые спокойно напиваются. На все притязания ребенка,  что  вот  сегодня,
раз праздник-то, можно и подольше не поспать, взрослые суки  смеются!  Жалко
ребенка! А ЮНЕСКО, как всегда, прав - русские дети отвратительны, но русские
взрослые еще хуже. Пора давить русских взрослых во имя взрослых детей.
   Петя не был сыном хозяев, Петя был соседский мальчик.
   Он только что перешел в старшую группу детского сада,  поэтому  отличался
умом, точным глазом и блестящим знанием жизни. Что с тобой,  Петя,  было  до
этого, что будет потом - не знаю  и  знать  не  хочу,  слава  Богу,  ты  мне
достался в самый пик своего расцвета.
   Так повелось в России, что слишком тонка грань,  отличающая  педофила  от
непедофила. Вроде еще вчера тебя интересуют только женщины и лошади, ну  еще
кони, а сегодня тебе абсолютно все равно, что женщины, что лошади, что  кони
- сегодня тебе нужен только Петя, и ты уже не спишь по ночам, вспоминая, как
он грохнулся на пол и порвал новый японский комбинезончик.
   Петя мне понравился сразу. Одна  потрескавшаяся  кожа  на  носу  дорогого
стоила плюс невыразимая тоска в глазах от  сложности  бытия.  Худенький  был
Петя, грациозный - не то что  некоторые!  К  тому  же  он  чем-то  неумолимо
напоминал знаменитого эпилептика царевича Дмитрия, погибшего совсем молодым.
Среагировав на Петю, я тут же поправил  ему  выбившуюся  из-под  комбинезона
рубашку и отнял у хозяйского сына все подаренные шоколадки - тоже ради Пети.
Я рассказывал Пете разные смешные  истории,  например,  о  том,  как  падает
русский рубль, и из области культуры. В конце вечера я посадил Петю  к  себе
на колени и потрогал ему живот сквозь комбинезон.
   Уже ближайшей ночью мне приснился Петя, и  у  меня  свело  яйца  любовной
судорогой. "Какой член пропадет, - расстроился я, -  силен,  строен,  весел,
милым домашним розыгрышам и шуткам также не чужд, - но тут же порадовался за
ребенка, - как повезло Пете!"
   Жизнь в России - совершенно жуткое испытание. Тем более для нас,  молодых
начинающих педофилов.
   Ведь по  отношению  к  нам,  молодым,  да  еще  в  придачу  и  начинающим
педофилам, Россия всегда вела себя свиньей. Нас  не  жаловал  царь,  от  нас
отворачивались Сенат и Верховный Совет. Особенно нам  доставалось  весной  -
когда начинается круговорот пизды в природе. Но и осенью было не лучше - нас
за версту объезжали русские тройки, зимой же нас больше других терзали холод
и гололед, а летом комары и разбавленный квас. Словом, мы  меньше  остальных
защищены от всех превратностей русской жизни; именно нас сверх  меры  кусают
гадюки и осы бюрократии.
   Но вся эта преамбула не означает, что я не стонал  по  ночам,  когда  мне
стало казаться, что Петя уже мой! Притом я совершенно не понимал, что  такое
конкретно "мой" и как держать себя с  ребенком.  Нам,  горячим  и  неопытным
педофилам, все нужно объяснить, все показать...
   На первое свидание с Петей я принарядился,  более  того  -  я  вырядился.
Черная кожаная куртка, любимая униформа московской шпаны, палевый спортивный
костюм - как к ним шли мои  густые  брови  и  слегка  подправленные  красным
карандашом губы! Ухватки педерастов я всегда презирал, но все-таки положение
обязывало.
   Лопнуло первое свидание! Я всего лишь подглядывал  за  Петечкой  -  я  не
удержался и стал называть его так по примеру  слюнтяев  -  в  многочисленные
отверстия  желто-ядовитого  забора  детского  сада,  за  которым  шумели   и
барахтались его дрянные ровесники, налево и  направо  завидуя.  Я  завидовал
России, поскольку Петя был ее гражданином и она в любой момент могла  с  ним
сделать все что угодно. Я завидовал Петиным друзьям,  всегда  имевшим  право
его безнаказанно тискать и толкать. И еще я завидовал  толстокожей  девочке,
что, мило болтая о разных детских глупостях, писала, и не только  писала,  в
соседний с Петиным унитаз в одно и то же  время.  Общие  туалеты  в  детских
садиках являются причиной неизменных страданий для каждого  уважающего  себя
педофила. Это потом  дети  подрастут  и  разбредутся  по  разным  странам  и
помещениям.
   Где зависть, там и ревность, и она тоже пришла - я немного ревновал  Петю
к подушке, которая принимала его сопли во время тихого часа. Я сам хочу быть
твоей подушкой, Петя, и твоей Россией! Поверь, у меня на это  вполне  хватит
сил.
   Зависть, ревность и легкий вуайеризм оказались приметами первого  отрезка
нашего совместного с Петей существования - периода  тихого  счастья.  Дальше
стало хуже. Потому что для нашего брата  педофила  встреча  с  отцами  наших
любимых детей всегда сплошной кошмар. Мой вариант не явился исключением.
   Возвращаясь домой в октябрьскую серую ночь, я, как всегда, думая о  Пете,
наткнулся на здорового вонючего мужика, который,  икая  и  шатаясь,  поманил
меня к  себе.  Выросший  в  обстановке  наследственного  уважения  к  быдлу,
помойкам и прочим грядущим хамам, я беспрекословно подчинился. Мужик ласково
погрозил мне пальцем, икнув прямо в лоб: "Ах ты, педофилка упорная!"  Так  в
мою жизнь вошел Петин отец - работяга, забияка, алкоголик, но,  в  принципе,
далеко не самый худший русский образец.
   Он занимал у меня деньги на водку, потому что не  для  того  он,  значит,
своего Петьку растил, чтобы разные педофилы теперь на него бесплатно глядеть
могли. Мне было не жалко денег. Просто  мы,  педофилы,  по  ночам  кричим  и
вскакиваем, вспоминая наших детей.
   И потом мне совсем не хотелось, чтобы Петина участь была похожа на судьбу
Илюшечки, который родился в одном старом русском романе, потом долго болел и
умер. Отец Илюшечки тоже был алкоголик, и  я,  прекрасно  помня  эту  жуткую
историю, терпел, как Петин отец пил у меня в доме и  спал  на  моем  диване.
"Раз пошел в педофилы, - уговаривал я себя, - так терпи! Такая  наша  доля".
Над диваном я повесил портрет Илюшечки. Портрет  отец  Пети  вскоре  пропил,
выдав Илюшечку за какого-то знаменитого русского мальчика.
   Отцы  -  что!  Отцы  это  еще  ничего!  Помимо  отцов   есть   и   другие
родственники... Вскоре меня нашла  и  Петина  бабушка.  "Ах  ты,  педофелюга
проклятая! - набросилась она на меня, когда я глухим ноябрьским вечером грыз
не то ручку, не то деревяшку, воображая, что это мой Петюшка - я еще  больше
не удержался и стал звать его как в зоне козлов. -  Ты  зачем,  поганец,  на
внучка моего нацелился? Сталина на вас, педофелюг, нет!"
   Дальше я стал вместо бабушки  ходить  в  магазин  за  продуктами,  пол  в
квартире мыл теперь тоже я. За это мне позволялось  почувствовать  маленькие
педофильские  радости  -  покормить  Петю  с  рук  в   присутствии   бабушки
популярными  шоколадками  "Марс"  и  "Сникерс".  Петя  требовал  все   новых
шоколадок и постепенно из  ласкового  и  покорного  олененка  превращался  в
толстое и угрюмое создание; Петин жир был для меня вполне  оправдан.  Кушай,
Петя, кушай!
   Я ждал, что со мной сделает и чего  потребует  Петина  мама,  но  на  мое
счастье ее два года назад забрали ангелы. Ведь троих родственников я бы  уже
не потянул, силы педофила не безграничны.
   Весна не принесла России облегчения. Рубль продолжали ебать,  в  политике
же происходили вещи одна хуже другой. Мне так и не удалось остаться  наедине
с Петей - бабушка терзала меня по хозяйству, а Петин папа перешел на джин  с
тоником. Я разрывался как мог, а тут Петя полюбил мороженное "Пингвин",  что
здорово  ударило  по  моему  и  без  того  скромному  бюджету.   "Я   такого
симпатичного педофила ребенку нашла", - хвасталась Петина бабушка соседкам.
   Как и полагается в приличной семье, мы в воскресенье с утра пошли гулять.
Уик-энд удался на славу - меня затащили на митинг, где русский народ был все
еще без ума от Ельцина. Петя вместе со всеми кричал "ура" и бросал в  воздух
"Сникерс". Когда я попытался незаметно обнять Петю, бабушка ударила меня  по
рукам. Загнанный и охуевший, я бросился за  помощью  к  русской  литературе,
хотя, конечно, тоже нашел куда!
   И вот я снова на похоронах Илюшечки. Хороший был мальчик, но до Пети  ему
далеко. Ничего, Петюнчик, -  я  уже  полностью  сдался  и  называл  ребенка,
пользуясь сленгом бывалых наркоманов, - прорвемся, сейчас  не  девятнадцатый
век, на дворе должно найтись место консенсусу, надежде и хэппи-энду.
   Год продолжался под знаком Пети. Как хуй с горы, на город скатилось лето.
Петя теперь даже близко не напоминал царевича  Дмитрия;  он  стал  похож  на
гибрид юного Кагановича и разбалованного поросенка. От Пети дурно  пахло,  и
он уже два раза прикладывался к водке.
   Я худел на глазах. И Петины родственники  сидели  на  шее,  да  и  судьба
Илюшечки не давала покоя все больше. Жалко было мне Илюшечку, так  что  даже
старый роман я засунул далеко на антресоли! Илюшечка, мальчик мой, ангелочек
такой чистенький, за что же  тебя  загнали  в  гроб  черствые  дяди  русские
писатели и злая тетка русская литература? Жил  бы  ты  сейчас,  я  бы  тебя,
Илюха, не променял ни на какого Петьку -  на  хер  мне  нужен  этот  толстый
Петька с его хозяйственной бабкой и сибаритом папой, слава  Богу,  что  хоть
маму ихнюю я не застал. А с тобой, Илюха, мы бы ходили в цирк, а по  вечерам
я стриг бы тебе ногти и мыл тебя в ванной,  а  отключат  по  причине  разной
хуйни горячую воду - тоже не беда, Илька, ведь мы бы пошли с тобой в  лучшую
в Москве баню, где я достану холодного  пива  и  спасу  тебя  от  похотливых
взглядов банщика.
   Бабке исполнилась какая-то  круглая  дата.  Я  принимал  непосредственное
участие в юбилее, готовил  стол  и  читал  поздравительный  текст  от  имени
педофилов. Потом она и ее разомлевшие подруги вспоминали свою  комсомольскую
юность, пели песни той поры; меня  заставили  играть  на  баяне.  По  случаю
юбилея Петин  папа  украдкой  разрешил  мне  подержать  Петю  на  коленях  и
погладить у него за ушами; тяжел стал Петя, тяжел. И  совсем  не  следил  за
ушами.
   Иной раз мне удавалось остаться с Петей одному. Но лучше бы не удавалось!
Петя  никак  не  отвечал  на  мою  ласку,  только   требовал   разнообразить
ассортимент  сластей  и  подарков.  Мимо  коммерческих  ларьков  Петя  ходил
барином; я унылой тенью плелся за ним.
   Петя был моей расплатой за тот  несчастный  снобизм,  что  не  давал  мне
покоя. Правильно, женщину или власть любить  сложно,  мужчину  или  театр  -
гадко,  вот  и  хочется  чего-нибудь  светлого  и  нежного   с   национально
оправданным фундаментом. Да только  чудес  на  свете  не  бывает,  и  вместо
стройного деревца в конце пути тебя ждет куча навоза. Но  я  все  ждал,  что
Петя  перестанет  быть  этой  кучей  и  вернется  ко  мне   тем   тонким   и
одухотворенным растением, когда я его впервые заметил.
   Мне уже ничего не хотелось - только бы поскорее кончилось это  лето.  Что
может быть страшнее лета в городе в сочетании с неразделенным педофилизмом?
   Мерзкое место  этот  ЮНЕСКО!  И  чего  они  там  бесконечно  фантазируют?
Объявили бы еще, что ли, год козы!
   Осенью все дети идут в школу. Вот и Петя закончил  наконец  свой  детский
сад - и ему пришла пора пойти в первый класс, отведать все прелести  русской
шко