, его жену
после второго аборта, трагическую биографию козы, третьего аборта, допрос на
допросе сидит и допросом погоняет; вся эта вакханалия исчезла как  дым,  как
товары для населения, но я уже не понимал, кто более достоин моей жалости  -
угрюмый водитель или бывалый солдат.
   Вдруг я увидел дурочку.  Как  она  оказалась  в  автобусе?  Наверное,  на
остановке вошла, вскоре догадался я и не  мог  не  порадоваться  собственной
такой быстрой реакции и глубокому знанию жизни.
   Известна наша любовь ко всякого рода городским  умалишенным,  особенно  к
наиболее безобидному их виду -  дурачкам.  Объект,  любой  объект,  ему  уже
ничего не надо, он уже ничего не хочет, на всем он крест поставил,  всех  он
ебал, на взаимность не надеясь, но видит  объект  дурачка,  ползет  дурачок,
идет дурачок, стоит дурачок, вдруг увидел что-то, по  мнению  его,  дурачка,
представляющее определенный интерес, мышку там, травку какую, старую  газету
или швабру, да все равно  что,  хоть  блядь,  обрадуется  дурачок  и  объект
обрадуется, потому что, смотреть на дурачка можно и самим  видом  он  совсем
никого не пугает, в отличие от маньяка  или  другого  реального  объекта;  и
тогда оттаивают  сердца,  разглаживаются  морщины,  разгибаются  натруженные
спины, молодеет душа, хочется верить во что-нибудь гармоничное от дурачка.
   Итак, вообразите, со  мной  ехала  дурочка,  смелая  девочка  -  половина
пассажиров автобуса были ее врагами. Известна наша  ненависть  (несмотря  на
любовь) к дурачкам, особенно - к тихим, из-за их чрезмерной субъективности и
грациозности. Дурочка хотела билет  пробить,  в  автобусах  и  троллейбусах,
также трамваях, всё, кончился городской транспорт, есть такие страшные штуки
на окнах, куда вставляешь билет, если единого нет, нажимаешь на эту штуку, и
она пробивает, чтобы штрафа не платить. Я сам к этим штукам близко подходить
боюсь, они мне потому что такую ассоциацию подарили - Испания, старые  годы,
вовсю инквизиция, мне сейчас будут яички в тисках сжимать за  то,  что  я  с
маврами на горку к дьяволам ходил; хочется  и  не  расколоться,  и  потенцию
сохранить.
   Словно облава  началась,  контролер  вошел,  свежий,  здоровый,  кровь  с
молоком, сразу дурочку заметил  и  стал  приставать  к  ней  насчет  билета,
дурочка испугалась и смутилась, потом полезла куда-то себе под мышку.
   Я заступиться хотел, жалко ведь дурочку, к тому же мне показалось, что  у
контролера есть валюта, а вот у меня нет валюты и неизвестно,  когда  будет;
ну что пристал, сказал я, иди на свою  валюту  пива  купи,  зачем  маленьких
людей трогать?
   Контролер скверно посмотрел на меня,  я  сунул  ему  под  нос  проездной,
контролер высморкался в него, серые прозрачные сопли потекли прямо  по  моей
бедной бумажке, сквозь эти сопли, такие невинные,  в  сущности,  можно  было
рассмотреть необъятный ромашковый луг, просторный плуг  в  середине,  вокруг
резвящиеся козлики и барашки.
   Ах, гад-контролер, зачем ты обидел заступника униженных  и  оскорбленных,
двойной грех, сейчас придет святая месть, но лучше чужими руками, поэтому  я
крикнул: "Есть в автобусе воины-афганцы?"
   Веселый, должно быть, пьяный парень подошел к нам, роняя на ходу  спички,
сигареты, значки, репродукции из порнографических журналов, авоськи и другие
предметы бытия.
   - Ты - говно, - сразу сказал он контролеру, и я успокоился, - но и  ты  -
тоже порядочное говно, - он повернулся ко мне, мужественный  и  сильный,  не
сомневается в том, что говорит, и я вздрогнул.
   - А кто из них большее говно? - Дурочка,  вся  сгоравшая  от  любопытства
(ах, эти женщины), встала между нами, отняла  у  контролера  мой  проездной,
вытерла сопли и отдала мне. Можно считать, что вот мы и познакомились!
   - Таких, как он, - афганец показал на контролера, -  я  имел  в  день  по
восемь раз, не  считая  обеда,  а  таких,  -  продолжал  он,  задумавшись  и
показывая на меня, - как он...
   Я дал дурочке на всякий случай пятачок и приготовился к  самому  худшему.
Потрескавшаяся земля, забытая где-то в горах рота,  анаша  и  водка,  всякие
бесчинства, гитарное скотство, спаси меня, военная прокуратура!
   Здесь дурочка посмотрела в окно,  где  правая  сторона,  и  вдруг  горько
заплакала. С бесконечным ужасом она смотрела  на  бесконечный  пустырь,  где
были разбросаны в изысканном беспорядке  тут  и  там  бесконечные  "почтовые
ящики". "В них готовят экстрасенсов для работы по  всему  земному  шару",  -
шепнула мне дурочка - беспокойное сердце, слабая натура, ранимая душа.
   Контролер не выдержал и убежал из автобуса. Афганец неторопливо  осмотрел
дурочку, притянул к себе, обнял всю, какую-то пуговицу расстегнул,  какую-то
вырвал и потащил дурочку в конец автобуса. Она дружелюбно ворчала и почти не
упиралась.
   - Нет, блядь, - неожиданно выступил старый солдат, - не для того  я  брал
город Николаев... Отдай ее мне, сынок, - пытаясь коснуться дурочки,  ласково
сказал он афганцу, - у тебя  еще  вся  жизнь  впереди,  ты  еще  себе  такую
найдешь!
   - Нет, дед, - ответил афганец, - если бы точно знал, что найду... а вдруг
не найду, нет, не хочу рисковать!
   - Отдай, сынок, - попросил дед, еще больше воняя и дрожа всем телом,  как
в любовной лихорадке, - пожалуйста, отдай,  пожалей  старика,  я  всю  жизнь
такую ждал, - он вытер слезу и дернул себя за ширинку, - а  я  тебе  хорошие
деньги дам!
   Матерый волк афганских  дорог  покачал  головой,  водитель  объявил,  что
следующая остановка - "Публичный дом обуви", старик потянул дурочку к  себе,
афганец плюнул на старика; его слюна была совсем не такая нежная, как  сопли
контролера, а грязно-желтая, и  сквозь  нее  ничего  не  было  видно.  Тогда
воин-освободитель  резко  повернулся  спиной  к  воину-интернационалисту   и
перднул  ему  в  лицо!  Хмурые  люди  вокруг  улыбнулись,  и  даже  водитель
доброжелательно оглянулся, дурочка аплодировала.
   Я схватил ее за руку и  выскочил  с  ней  из  автобуса.  Афганец  оставил
старика и побежал за нами.
   - Боже мой, скорей, скорей, - торопил я дурочку, - ты  не  представляешь,
на что он может быть способен, если догонит!
   - А ты музыку любишь? - Дурочка остановилась, ей что, потому  что  ничего
не боится, потому что знает, что может поссать где угодно и ничего ей за это
не будет, никто ее за это не тронет.
   Я  остановился.  События  принимали  неожиданный  оборот,   как   говорят
политические обозреватели по Центральному телевидению, кабельного  нет,  вот
темная ночь, холодный ветер, постоянный дождь,  липкий  снег,  на  улицу  не
выйдешь, и так  каждый  день,  сидишь  как  у  времени  в  жопе,  ничего  не
поделаешь,  приходится  включать  телевизор,  слушать  и  запоминать,  после
цитировать.
   - Конечно, - наконец я сообразил, что  она  хочет,  -  японские  народные
инструменты, Моцарт, Штокгаузен, Джетро Талл...
   - А Окуджаву ты любишь? - дурочка становилась все более настойчивой.
   - Нет, - я сделал невинные глаза; КСП, СП, КПСС, КПЗ - где  я  только  не
был, но Колобок стал прямо еще в детстве моим национальным героем, и  с  тех
пор я действовал как мой эмоциональный кумир  -  я  от  дедушки  ушел  и  от
бабушки ушел, но и от вас, тихие гитары, добрые стихи, чистые мелодии,  тоже
ушел, но чего мне это стоило! Все было не так-то просто, милая девочка,  она
спросила, больно схватив меня за палец: "А русский рок?"
   Настала моя очередь, я тоже сплюнул.
   - Тогда ты последнее говно! - обиделась дурочка. - Я никуда  с  таким  не
пойду!
   Из  последних  сил  я  втащил  ее  в  случайный,  как  вы   догадываетесь
троллейбус. Я хотел успокоить ее, к груди прижал, но она все еще  дулась  на
меня, поэтому царапалась и вырывалась. Пришлось дать дурочке конфетку, чтобы
она развеселилась. Бедная девочка, бедный я, бедный троллейбус, час пик, все
с работы, надежды никакой, на  каждом  сантиметре  -  концентрация  трагедии
женской и мужской судьбы.
   Я задумался. Хотелось выйти вон,  побежать  на  лужайку,  дышать  запахом
леса, посадить на ладонь какое-нибудь насекомое, маленькое  и  не  страшное,
отпустить его, помыться в родниковой воде, потом долго лежать,  предположим,
в траве, вот до чего доводит фрустрация в имплицитной форме.
   Дурочка дернула меня за рукав. Что, моя хорошая, я могу для тебя сделать?
Хочешь, пойдем ко мне домой, выгоним жену с ребенком к  ебеней  матери,  или
нет, запрем их лучше на кухне, а сами всю ночь напролет будем  читать  вслух
Франкла и Мишеля Фуко? Не хочешь; тогда пойдем в Александровский сад и будем
резвиться как дети, в салочки поиграем, а когда устанем, то  я  пришью  тебе
пуговицу, которую оторвал афганец? Тоже не хочешь; а как насчет того,  чтобы
я дрочил на здание Моссовета, как пес на луну, и  посвятил  этот  сакральный
акт исключительно тебе?
   Дурочка повела меня в центр  салона  троллейбуса.  Там  образовался  свой
маленький салон, и душой его был некто, чьи реплики встречались постоянно  с
одобрением.
   Кто же он? "Ах, опять же дурачок", - снова догадался я.
   Итак, в троллейбусе,  поверьте,  оказался  дурачок.  Кто  такой  дурачок?
Нетрадиционный субъект мужского пола, привлекающий всех вокруг очарованием и
самобытностью в отличие от дурочки - милого женского существа, выделяющегося
поступками и фразами на фоне  полупотусторонней  для  нее  окружающей  среды
реальных объектов.
   - А где ваша жена? - спросили дурачка.
   - А жена моя уже восемь лет как на Миусском кладбище! - радостно  ответил
дурачок, и члены салона с удовольствием посмеялись.
   - А что вы едите? - опять спросили его.
   - А я макароны варю! - сказал вежливый дурачок, и салон отозвался взрывом
дружного животного смеха. Я не очень-то понимал, что  веселого  в  том,  что
чья-то жена давно на кладбище, а кто-то после такого потрясения  варит  себе
макароны, кушать ведь надо, но карнавальная  стихия  всегда  была  для  меня
тайной - я здесь не судья.
   Громче всех смеялась моя дурочка. Она уже успела  забыть  все  автобусные
ужасы, да и вряд ли для нее  это  были  ужасы,  скорее  всего  -  безобидные
картинки.
   Иногда водитель продавал билетные книжки, они ползли по троллейбусу белой
змейкой в крапинку, пассажиры передавали их друг другу с омерзением, и я  их
прекрасно понимал - ведь есть у тебя билет, нет у тебя билета -  в  конечном
счете, не имеет ровно никакого значения и ни к чему не обязывает.
   - А вот Горбачев? - вдруг спросила моя девочка.
   - А Горбачева я очень люблю!  -  гордо  признался  дурачок;  так  даже  я
засмеялся.
   Дурочка села к нему на колени, обняла и принялась что-то  горячо  шептать
ему на ухо. Некоторые слова я смог расслышать: "...И не  любит...  последнее
говно... но дал пятачок..."
   Я  постоял  возле  них  какое-то  время.  Они  абсолютно  не  потели,   в
троллейбусе душно, вентиляции никакой, все вокруг давно вспотели, а эти двое
совсем не потеют, дурочка вертелась и пела,  подмышка  была  хороша,  густые
черные волосы покрывали ее, но чувствовалось, что кожа под ними белая-белая,
ничего, когда-нибудь побреет, она спросила его: "А ты?", он вырвал у нее  из
подмышки один волосок, длинный такой, и  обмотал  его  вокруг  указательного
пальца и  показал  этим  же  пальцем  на  "вольво"-пикап,  проезжающую  мимо
троллейбуса.
   Дурочка, дурочка, милая девочка, где твоя  лавочка,  где  твоя  печка?  В
холодные ночи, в жаркие дни кто обнимает колени твои? Впрочем, сейчас, когда
у нее есть дурачок, за  нее  можно  не  волноваться,  недаром  окружающие  с
завистью смотрят. Прощай, дурочка, и дурачок, прощай! Будьте счастливы и  не
поминайте лихом! Теперь они будут жить долго и счастливо, а  затем  умрут  в
один день.
   Я незаметно вышел из троллейбуса и побрел неведомо  куда,  скорее  всего,
представляете, на хер. Александр Сергеевич, дорогой, если можно так, чтобы и
с ума не сойти, и чтобы ни посоха и ни сумы - давай научи, если нет -  тогда
возьмемся за руки, как два брата-дегенерата, и тебе придется пройти со  мной
в том же направлении, туда же...
   1991
   Тихий, спокойный,
   почти лирический рассказ
   Риэлтор - он как индеец; он хорош только мертвый.
   От этих сук риэлторов пахло всем, чем угодно, - кроме того, чем  положено
пахнуть достойному человеку.  От  них  пахло  сигарами,  большими  деньгами,
одеколоном "Опиум", дорогими безделушками, домами, где зимой тепло, а  летом
прохладно, тортом "Черный пес" за сто семьдесят  пять  тысяч  из  гастронома
"Новоарбатский", уверенностью в завтрашнем дне и лангустами в белом вине.  И
вообще они не боялись смерти! Но главное не то, что они не боялись смерти, а
от  лангуст  в  белом  вине  никакой  радости,  а  одна  изжога!  Просто  от
порядочного человека,  настоящего  человека  должно  пахнуть  Холстомером  и
Айвенго, опавшим осенним листом и вечной слякотью, слезой невинного  ребенка
и романтичным поступком. А суки риэлторы пахли только своими запахами  и  не
пахли чем-то таким настоящим, большим, неожиданным, родным.
   Риэлторский  разгул  становился   опасен.   Надо   было   срочно   что-то
предпринимать. Если каждый сука риэлтор будет  пахнуть  лангустами  в  белом
вине, то запах Холстомера, опавшего листа и адекватных состояний может скоро
испариться навсегда. И что же мы будем делать с этими ебаными лангустами?  С
ними не поговоришь по душам, галопом на  них  не  проскачешь;  настала  пора
решительных  действий  во  имя  сохранения  запахов  настоящего  порядочного
человека.
   Можно было бы бежать за каждым риэлтором и  гадким  голосом  кричать  ему
вслед: "Хуй! Хуй!" Это была бы отличная месть! Серьезная месть! Но эти  суки
риэлторы ездили, как правило, с охраной, а за машиной, тем более с  охраной,
не очень-то побежишь, крича гадким голосом вслед "Хуй! Хуй!"
   Можно было писать о  риэлторах  разоблачительные  статьи  в  газетах.  Но
риэлторы газет не читали.
   В общем, надо было что-то делать. А то  Холстомер,  дядя  Ваня,  Айвенго,
королева Марго и  многие  другие  ворочались  в  могилах,  явно  недовольные
сложившейся ситуацией.
   Еще можно было создать тайный отряд и мазать машины риэлторов говном  или
мазутом, а внизу писать: "За русскую долю!", "За дядю Ваню!",  "За  королеву
Марго!" Но слишком много надо говна или мазута.
   Еще можно было стать финансовым гением и разорить  риэлторов,  чтобы  они
снова прыгали на улицах голые. Но это невозможно.  Финансовый  гений  должен
уметь считать хотя бы до тысячи. Я, к сожалению, умею считать только до ста,
и то медленно, и то постоянно ошибаясь, и то лишь страницы русской прозы.
   А риэлторы творили что хотели. Они не только  скупили  -  перекупили  всю
недвижимость навсегда, они поставили себя над русской жизнью! Они не  давали
мяукать нашим котятатм, они мучили груди наших женщин,  они  все  испортили,
они вывинтили лампы у наших фонарей.
   Риэлтор - сволочь, риэлтор не знает ни стыда ни совести, риэлтор - блядь!
Риэлтора пора, в самом деле, ебать! И не за то, что он риэлтор,  а  за  выше
перечисленные его характеристики.
   Риэлторы - новые русские; так называли их и так они называли  себя  сами,
но какие же риэлторы в действительности новые русские? Они пока еще  ступень
к новым русским! Реальные новые русские будут те, кто покончат с риэлторами.
   Риэлторы - они хитрые; они предусмотрели все! Они забыли только,  что  на
каждого риэлтора найдется в итоге свой Баскервиль.
   Для борьбы с риэлторами могла подойти только собака. Но  собака  сложная.
Нетривиально устроенная собака! Чтобы  снаружи  она  была  как  традиционная
беззащитная Каштанка, а внутри - как Баскервиль, злой и не  знающий  пощады.
Но таких собак не было. Не вывели пока еще такую собаку в Роосии.  А  вот  в
Бразилии вывели. На то она и Бразилия; шоколадножопым мулаткам нечего делать
между карнавалами, и они, скучая между карнавалами, и вывели такую собаку.
   Такая собака не знает жалости. Увидев риэлтора, она сразу бы кидалась  на
него и выгрызала бы ему не только разные половые органы и внутренности, но и
душу. У риэлторов, правда, душа встречается редко. Так что  у  собаки  будет
меньше работы. Но не вывели пока еще в России такую собаку!
   Но я нашел такую собаку! Щеночка. Совсем маленького. Он писал где попало;
он еще не знал, что скоро будет писать по правилам и жрать риэлторов. Еще бы
ему знать, щеночек ведь, совсем маленький, сам весь черненький, только лобик
с белым пятном, морда как у Каштанки, но сердцем настоящий Баскервиль!
   Собаку я нашел случайно - специально такую не  найдешь.  Возле  соседнего
дома один милый  человек  прогуливался  с  собакой,  совсем  еще  маленькой,
щеночком еще совсем. Глаза у собаки были добрые, как у тургеневской  девушки
самой высшей пробы. С такими глазами можно честно смотреть жизни в  лицо.  И
порода у собаки была приличная - хуй знает какая порода,  но  чувствовалось,
что приличная; элитная и редкая.
   Милый человек и прогуливался с собакой. А тут рядом  проезжал  "Опель"  -
навороченный, большой и с двумя  риэлторами  внутри.  Один  вертел  руль,  а
другой - соски грудей какой-то плохой бляди. Хорошая блядь никогда  не  даст
вертеть  свои  соски  риэлтору!  Хорошая  блядь  всегда  их   сбережет   для
порядочного человека.
   Щеночек натянул поводок, облаял  "Опель"  и  стал  так  отчаянно  к  нему
рваться, словно был готов тут же вырвать половые органы, внутренности и душу
не только сидящим внутри риэлторам, но и самому "Опелю".
   "Опель" остановился. Суки риэлторы вышли из машины. Щеночек рвался в бой.
Это был мой щеночек, это был мой Баскервиль!
   Суки риэлторы сразу заорали.  Якобы  они  прямо  здесь  щеночка  закопают
вместе с его хозяином - милым  человеком  средних  лет.  Якобы  они  сначала
закопают, а потом проедут по живым, еще копошащимся в земле телам человека и
его собаки.
   Святая, сметающая все на своем пути жажда мести заполнила меня всего. Так
нельзя! Совсем риэлторы распустились! Да на одном мизинце левой ноги  у  них
было больше денег, чем у милого  человека  средних  лет  за  пять  поколений
вперед и назад вместе взятых! И потом был хороший шанс проверить  Баскервиля
в настоящем деле.
   Риэлторы мощно, страшно и  мерзко  размахивали  кулаками.  Плохая  блядь,
блядски повизгивая,  блядским  голосом  совершенно  по-блядски  натравливала
риэлторов на щеночка и его хозяина - милого человека средних лет с  большими
грустными глазами в толстых  очках  и  длинными  тонкими  руками.  С  такими
глазами, очками и руками надо сидеть дома, перечитывать Короленко и  листать
альбом  Левитана,  а  не  выебываться  против  риэлторов  с  их  кулаками  и
"Опелями"!
   Я приготовился. Есть один замечательный прием.  Этого  приема  нет  ни  в
одной школе восточных единоборств. Ни в одном рукопашном виде спорта его нет
тоже. Его не знают даже бойцы из отряда "Альфа" по борьбе  с  терроризмом  в
России и странах СНГ. Его знают только старожилы русской литературы, но  они
все умерли, а кто не умер - находится в глубоком маразме и про прием  забыл.
Это страшный  секретный  прием.  Страшнее  и  секретнее  приема  не  бывает.
Наверное, некоторые специалисты  по  восточным  единоборствам  и  из  отряда
"Альфа" все-таки знают про этот  прием,  но  даже  и  они,  специалисты,  не
решаются его применить. К тому же этот прием категорически запрещен даже  во
время проведения самых сложных боевых операций, не говоря уже  о  спортивных
матчах. Только старожилы русской литературы отлично владели этим  приемом  и
часто им пользовались.
   Прием этот довольно прост, хотя одновременно очень сложен  в  исполнении.
Надо подойти к человеку, внимательно посмотреть ему в глаза и плюнуть  точно
в самую душу. И нет человека. Да что человека! Таким приемом с одного плевка
можно уложить стадо слонов.
   С первым риэлтором я справился сразу. Со вторым было сложнее. Не то я ему
в душу не попал, не то у него души в принципе  не  было.  То  есть  это  был
типичный такой кондовый риэлтор! Со вторым риэлтором нам со щенком  пришлось
повозиться. О