аке  помешались  и  не  хотят  Хереса
переводить, всей  своей  спермой  за  тех,  кто  плакал  пьяными  слезами  в
какой-нибудь там пивной! Как я ненавидел канцелярскую безликость  московских
вечеров! Как я верил всей своей пресловутой спермой, что возьмет и  начнется
новая, прекрасная и необыкновенная жизнь, в которой будут счастливы все: мы,
дети и собаки. Как же, началась и продолжилась...
   Потому я и убиваю. Я еще вот почему убиваю: а) Камень лежит на душе  моей
- камень ответственности. Поднимите этот камень, выбросьте его в жопу, тогда
я, наверное и не  убью.  Но  некому  поднять  этот  камень,  все  заняты  на
инфляции, да и голодно, б) Старуха  ходит  в  магазин,  как  императрица,  а
больше всего на свете я не люблю русских императриц. Русских царей  -  очень
люблю, обожаю также министров без портфелей и содержателей постоялых дворов,
но русские императрицы всегда вызывали у меня раздражение одним своим видом,
в) И не устану повторять про собаку. Я не знаю, как пройти в  "Савой",  меня
туда не пустят, конечно, я же не блядь, мое место, где Херес и  сомнительная
планета Йух, и бляди уже наверняка съели мою собаку,  когда  им  с  утра  не
хватило баварского паштета, а у меня до сих пор перед глазами -  мы  выходим
на прогулку, и моя сука, заждавшись, писает,  подняв  четыре  лапы  сразу  и
одновременно стремительно уносится прочь, г) Я убиваю, чтобы был счастлив не
кто-нибудь, а горячий русский монолог, такой желанный и наивный,  вечно  сам
собой недовольный, но, в сущности, ни  в  чем  не  виноватый  и  такой  весь
маленький и милый.
   И я поехал к Крамаренковой  подруге.  Вообще  старухи  за  последний  век
здорово измутировались. Если раньше старухи слово боялись сказать, вели себя
тихо, держали при себе компаньонку или  какую  больную,  то  теперь  старухи
совершенно распустились - живут в цековских домах, покупают  самое  дорогое,
любовников заводят  и  требуют,  чтобы  крепче  любил,  а  если  и  приводят
компаньонку, то исключительно в качестве лесбиянки.
   Света нисколько не удивилась
   "Что, не все облевал?" - радостно спросила она
   "Не все", - и я хмуро показал на фотографию Крамаренко.  И  преподнес  ей
набор косметики взамен той, которая навсегда скрылась под моим рваньем.
   Света расцвела. Оказывается, она мне так благодарна - и за  косметику,  и
за квартиру. Ведь Света - девушка ленивая, квартира паутиной заросла  давно,
а после того, что было, ей  волей-неволей  все  убирать  пришлось.  Квартира
теперь сияет, а под толстым слоем рванья Света обнаружила  массу  интересных
забытых вещей!  В  том  числе  много  денег  и  первый  девичий  дневник,  -
похвалилась она.
   Мы беседовали так мило, ни о чем серьезном, разве что  о  том,  как  жить
дальше, а потом она весело разделась и села у меня в  ногах,  облизывая  их,
продолжая беседу, внимательно меня слушая. Пусть она худая,  пусть  ленивая,
но ведь ласкается, и хуй в ответ тает и забывает про говно дней.
   А потом, когда мы катались по  полу,  оставляя  повсюду  отпечатки  наших
оргазмов, я понял - что пить больше не буду, а если и буду, то не так  много
и быстро. Эти отпечатки были не  унылые  или  какие-нибудь  там  блеклые,  а
сочные, сильные, настоящие. Ван Гог подавился бы  компотом  и  отрезал  себе
второе ухо, если бы узнал, как хороши наши  отпечатки.  Почему-то  раньше  я
считал их бесцветными, а тут вдруг выяснилось - они голубоглазые,  иной  раз
бледно-малиновые да любые, всех ракурсов и спектров, но совсем, конечно,  не
бесцветные. Бесцветными раньше были мои глаза! Мы отдыхали, даже пили чай  и
смотрели видео, а потом снова бросались туда, где скоро будут другие  свежие
отпечатки.
   Эти отпечатки были бесконечно всякими по форме, их разнообразие не  знало
границ. Пятна, кстати, занимали последнее  место,  а  преобладали  колеса  и
треугольники.
   "А с Крамаренко у тебя тоже получались разноцветные отпечатки?" - ревниво
спросил я,
   "Дождешься от него, как же", - брезгливо ответила она, измученная мной, и
вытерла часть отпечатков его фотографией, которая тут же  сделалась  похожей
на радугу или палитру.
   Света показала мне выставку вещей, которые  она  нашла,  убираясь,  после
того, как я облевал все. Здесь были и аттестат зрелости, и семейная реликвия
- чудное кольцо, где переплелись худые, как и сама Света, змея и лошадь плюс
какой-то старый гондон. Вдруг она забеспокоилась -  не  задумал  ли  я  чего
дурного? Ее голос стал похож на звук, губы запрыгали, причем к выставке  это
не имело никакого отношения, два раза все не облевать.
   Я вяло ответил, что есть тут на примете одна старуха не старуха, и  снова
потянулся к ней, хотелось новых, более свежих отпечатков, но Света  отбежала
в сторону.
   Какая же она худая, а талия - так просто недоносок! Вот забуду  я  ее  со
своим Хересом, что она будет делать с такой худой  талией?  Кому  еще  будет
нужна такая хилая талия для производства отпечатков всех цветов  радуги  или
палитры?
   Я никогда не верил в роковые совпадения. Мне казалось, что они  -  только
для плохих романистов и несчастных  журналистов,  которые  едят  их,  наспех
помазав прогорклым маргарином и посыпав крупно помеленной  солью  украинских
кровей.
   Но когда в дверь позвонили и Света, утонув в моих штанах (ее были  все  в
отпечатках, свои я уберег), открыла - я припизденел.  Оказывается,  есть  на
свете Бог роковых совпадений! Это пришел он сам, я увидел его в коридоре. Не
Крамаренко и не Херес... Это был он - любовник моей старухи!
   Я стер оставшиеся отпечатки, майка перекрасилась в сиреневый цвет. Хрен с
ней, с майкой, я даже не мог выговорить свое имя, когда Света нас знакомила,
предварительно отдав мне штаны. Вообще мужские русские имена  -  тяжелые,  в
моменты, когда является Бог роковых совпадений, лучше иметь рядом мужчину  с
греческим или норманнским  именем.  Но  откуда?  Ведь  родителям  дела  нет,
называют черт-те как, пораженные фактом рождения мальчика, а не девочки.
   Я сидел не моргая, ожидая распятия. Он достал коньяк и весело разлил его.
Душа моя ушла в жопу.
   "Осторожнее, - шепнула мне Света, - больше не надо, я уже все нашла".
   Но я даже не мог пить, куда там блевать! А впрочем, от страха я бы сейчас
облевал даже больше чем все. Может быть, его прямо здесь коньяком в  голову,
бутылка крепкая, большая, а все концы спрятать в отпечатках?
   Я только минут через десять понял, что он пришел не за  мной,  а  потому,
что был Светин двоюродный  брат,  прилично  зарабатывал,  рэкет  и  старуха,
старуха и карты, вот принес в  подарок  телевизор.  Взамен  того,  где  были
уничтожены все пять программ.
   Но он оказался не так-то прост. Где рассказы  о  ночных  клубах  и  новых
ресторанах, о бесшабашных играх с блядями, которые забрали мою  собаку?  Все
было ровным счетом  наоборот.  Как  он  ловил  каждое  мое  слово,  когда  я
успокоился,  разговорился  и  с  предельной  для  меня  четкостью  обрисовал
свинцово-пакостную мерзость наших дней! Как он  смотрел  на  меня,  когда  я
невзначай обронил о Бунюэле! Боже,  да  так  на  меня  смотрела  только  моя
собака, и то раза два, не больше, максимум -  пять-шесть.  И  действительно,
что он знал, кроме своей старухи! "А ведь мне придется убить его вдвоем",  -
с горечью подумал я,  жалко,  сегодня  вот  откроешь  глаза  кому-нибудь  на
истинную культуру и самое святое, а потом из-за того, что кончено все,  надо
убить, хотя так бы и сидеть втроем, а можно и вчетвером, позвать Крамаренко,
пусть  полюбуется  на  отпечатки,   пока   они   совсем   не   исчезли,   из
бледно-малиновых делаясь постепенно розовыми и серо-бурыми. "У тебя на  полу
радуга", - сказал брат Свете. Мы переглянулись, ничего, скоро будет северное
сияние.
   Брат слушал меня затаив дыхание По  щеке  у  моей  будущей  жертвы  текла
слеза. Я даже расхотел его убивать, но ограничиваться одной старухой  у  нас
как-то не принято. Нет, в России  невозможно  никого  убить,  исповедуясь  и
каясь раньше чем надо.
   Коньяк кончился, но брат достал еще. "Только говори, - просил он, - а  то
я уже не могу со своей старухой".
   Скоро не будешь! А перед этим мы будем гулять вместе по парку,  вспоминая
собаку, я тебя научу читать и писать, даже по-английски. А может, он за меня
старуху убьет? Тем более он сам с ней уже больше не может.
   "Заходи, - попрощался брат, - рядом  живем,  я  тебя  со  своей  девушкой
познакомлю. А то  все  деньги,  деньги,  а  душа  который  год  непоенная  и
некормленная сидит".
   "Зайду, - я даже испугался, - обязательно зайду". Как  все  легко  вышло!
Звук был прав, умный звук попался, убийство само в руки идет! Правда,  жалко
брата, но русское убийство может быть только парным, переступать - так сразу
чтобы и навсегда.
   Но я же не хочу никого убивать! Во-первых, это не страшно, а  паскудно  и
смешно, здоровый известный хересовый переводчик хуйнул сгорбленную старушку,
ведь после смерти она сразу  будет  такой,  все  величавые  черты  уйдут,  и
любовника, который стал его поклонником. Прелесть!  Во-вторых,  какой-нибудь
придурок с телевидения, - просто закон, что на телевидении одни придурки,  я
почти всех там знаю и уверяю, что для хорошего врача открыть на  телевидении
психиатрическую лечебницу будет одно удовольствие - спросит,  проверяя,  где
микрофон и не ебнулся ли софит,  у  меня  в  камере  после  суда:  зачем  же
все-таки убил и раскаялся ли теперь? "Вот-вот, - с радостью  продолжу  я,  -
конечно, и давно, еще и звук голоса не подавал, а я раскаялся, уже все  было
так стыдно. Я даже в монастырь ездил", - похвастаюсь я, соврав. "А зачем  же
тогда убил?" - вернется придурок, как и все придурки, к тому, с чего  начал.
"А ради тебя, придурка", - отвечу я на  глазах  взволнованных  телезрителей,
ради которых, кстати, я тоже убил.
   Но, с другой стороны, меня посетили бы гордость  и  чувство  исполненного
долга - я,  простой  переводчик  Хереса,  оказался  на  многое  способен:  я
отомстил за говно дней. Идите сюда,  бедные  люди,  ползите  сюда,  увечные,
скачите те, кто еще может скакать, а кто не может - тоже ползите. Потому что
есть народный герой и он умеет за вас  постоять!  А  впрочем,  не  надо,  не
ползите, оставайтесь, плиз, где вы сейчас. Пока все еще целы и здоровы, брат
только что ушел, мы со Светой готовимся к новым отпечаткам.
   Вообще просто жить уже был грех. В детстве, ну еще в  том  самом,  где  я
обосрался, судьба миллионов, замученных в неволе, ставилась  нам  в  пример.
Разные специалисты по русской жизни спорили до хрипоты - сколько  же  именно
исчезло миллионов? Потом успокаивались, выпивали по стакану  лимонада,  жена
приносила им холодный компресс, и они возвращали друг  другу,  как  фишки  в
рулетке, миллиончик-другой. Сталин, Ленин  и  Толстой  погубили  сто  десять
миллионов,  кричали  они  снова,  нет  -  сто   восемь,   вдруг   смягчались
специалисты, и два миллиона, оживившись, как упыри или зомби какие, вылезали
наружу, надеялись попросить еще за два миллиона, чтобы  оставалось  хотя  бы
сто шесть. Дело Федорова, чудака-библиотекаря из Румянцевского дома, жило  и
побеждало. Нет, все-таки сто десять, делали вывод специалисты; два миллиона,
так толком и не вздохнув, лезли  обратно,  до  следующего  подсчета.  Гудела
развороченная сибирская тайга.
   Многих уничтожали в  затылок,  а  где  он  -  затылок?  Вот  так  всегда,
попадаешь под влияние больших картин и цифр, а конкретика, как плохая  мать,
порхает в стороне, а потом время приходит, упорхнула  конкретика  совсем.  И
когда сам соберешься что-нибудь сделать, обязательно подведет  любая  мелочь
типа затылка. Так где же он - затылок? Шея это или  голова?  Затылок  -  он,
конечно, и в Африке затылок, но  Россия,  чтоб  ее  черт  побрал,  а  потом,
разумеется, обратно Бог, мало того, что не Израиль, она - и не Африка. Здесь
затылок играет достаточно важную роль, здесь его место  должно  быть  строго
очерчено и понятно.
   Света, насколько это возможно, заменила мне собаку. У них было одинаковое
выражение глаз, и Света также любила есть с  рук.  Вероятно,  и  писали  они
также одинаково.
   Но я все равно хочу назад свою суку и муку! Неужели ты не помнишь, как  я
тщательно и часто расчесывал тебе специальным гребешком  хвостик,  когда  на
нем неожиданно завелись клопы, злые мыши и тараканы? А ты только  благодарно
скулила мне в ответ.
   Крамаренко больше не появлялся. "Он тоскует и  занимается  онанизмом",  -
переживала и гордилась Света. Крамаренко и вправду тосковал,  но  только  по
Хересу, написал ему даже письмо.
   А мы со Светой продолжали оставлять много-много разных отпечатков,  среди
них попадались даже мохнатые и ультрафиолетовые. Нельзя  никогда  ебаться  с
худосочными, ведь предупреждали меня еще в школе, учитель  ботаники;  потом,
объяснял он, не отъебешься, это полную женщину можно  легко  забыть.  Помни:
худосочные оставляют привлекательные отпечатки и ведут себя, как  паяльники,
- припаивают. Как же всегда правы в своих советах опытные учителя ботаники!
   Брата было жалко, такой парень милый. Кого-то он слышал по радио, или  по
телевизору видел, вот и называл его уважительно: статист.  Естественно,  это
был профессор статистики, а не киргиз - неудачник, резвящийся в массовке.
   Едва соберешься убить - успокоился низ живота, все остальное  хорошо,  но
тут же спохватишься, - а как надо расставить ноги?  Где  мой  "Самоучитель"?
Сам себе я стану "Самоучитель", но все-таки убийство  -  это  серьезно.  Тут
нельзя только спекулировать на вдохновении, нельзя  действовать  по  наитию,
чувствам тоже доверяться не следует. Нужно все рассчитать, а то в  последний
момент душа заноет, мысли разные в голову полезут, одна  другой  краше:  "Не
рано ли?", "А может, завтра?", но завтра пойдет дождь и захочется  спать.  А
потом есть. А с полным животом убийством не занимаются.
   От конкретной старухи я давно  отвлекся.  Звук  я  тоже  на  хуй  послал,
порядочное убийство - вот признак цивилизованного общества, и звук здесь  не
при чем! Кризисы бывают у всех, но убить надо и с  достоинством,  тем  более
раз уж все кончено, не торопясь. Не рассматривая заинтересованно то, что еще
минуту назад хрюкало и скрипело. Убивать надо нормально, четко, зная  как  и
за что, не надеясь на американского дядюшку, что валютой отмажет, не сопеть,
не глядеть по сторонам, сосредоточиться только на  убийстве,  даже  если  за
спиной блестящий Херес и такая же планета Йух. И все эти басни и сказки  про
суперчеловеков тоже пора отменить, убийство - дело  нормальных  и  приличных
людей! Только осознав это, Россия и я взойдем на ступень  благосостояния  со
своей, а не заимствованной  правдой,  а  сейчас,  когда  рынок  уже  пришел,
нормальное убийство - главный вопрос,  без  него  никуда,  надо  потому  что
правильно расставить ноги  и  корпус  разворачивать  уметь,  чтобы  не  было
проблем и все получилось.
   Крамаренко нашел богатую невесту, сволочь! Теперь он только  радовался  и
учил меня жить. И переводить Хереса. А я-то думал покомплексовать, что Света
стала моя, а не его, а потом напрочь забыть о старухе и  дружить  с  братом.
Вот брат возвращается домой, усталый и запыленный,  а  там  его  ждет  после
жуткого рэкета фильмотека, где полный  Бунюэль,  и  Пинакотека,  где  полный
Рафаэль. Брат очищается, сердце у него тает,  под  воздействием  красоты  он
начинает  вкладывать  деньги   в   строительство   очистных   сооружений   и
венерических диспансеров. Он бросает старуху, женится на  инвалиде  детства,
мы со Светой каждое воскресенье ходим к ним в  гости,  а  потом  все  вместе
крадем у этих ебаных блядей мою собаку. И я снова буду,  забыв  подмыться  и
про кофе, гулять с ней по утрам. А она будет  писать,  подняв  две  или  три
лапы. Или все четыре - по погоде. Я не  скотоложец,  как  и  не  геронтофил.
Просто я никак не могу забыть свою собаку, а попробуй такую забудь!
   Меня совершенно не трогало, что мой Херес, чьи космолеты  и  драконы  уже
срослись с моей душой, и моя старуха  когда-то  любили  друг  друга.  Убивая
старуху, я вроде бы почувствую себя виноватым перед Хересом. Но  это  мнимая
вина. Мы за прошлое не в ответе! Когда в  настоящем  все  кончено  и  полный
пиздец, прошлое - еще не повод, чтобы старуху не кончать. А брат? Что  брат,
Света - худая, она выдержит, вот полные  женщины  долго  плачут,  становятся
дурнушками, никогда не забывая погибшего в тандеме брата.
   Прости меня, Света, я тебя очень люблю, всех мастей отпечатки соврать  не
дадут, и я не испытаю оргазма, когда старуху убью, мой оргазм - только  твоя
прерогатива! Но что я могу сделать, Света, если вокруг одни  такие  цены,  а
русские люди сами ни на что не способны? Когда все везде и  совсем  кончено,
как же здесь не убить?
   К тому же я за себя уже не  отвечаю.  Я  словно  стал  игрушкой  в  руках
московских злых сил. Они меня заколдовали, они толкали меня на убийство.
   Разумеется, когда я полностью решился, у  меня  все  схватило.  Как  я  и
предупреждал, в России не только не умеют порядочно повесить, но и посрать.
   Однажды я не выдержал прямо в ночном подземном переходе. Старик играл  на
баяне вальс "Амурские волны", но под вальс  я  сесть  не  мог,  не  хотелось
впутываться в перипетии злосчастной солдатской судьбы. Потом старик долго не
начинал, но мне  требовалось,  чтобы  непременно  под  музыку,  я  с  трудом
дождался попурри из народных песен. Я срал не только на заплеванный бетон, я
прощался и прощал, я срал в лицо всем этим богатеньким хуям, что пустили  на
варенье вишневый сад и клейкие листочки на травяной шампунь, но до  сих  пор
не верят, что в человеке может быть прекрасно все - в том числе и убийство.
   Раз насрал - значит, считай, и убил.
   Но я снова трижды не хочу убивать! Во-первых, я не умею, и потом дай  мне
Бог опомниться, как я в детстве, двенадцати  лет  всего,  а  так  порезался,
кровь целых две минуты рекой шла, а еще я очень все-таки люблю людей,  пусть
даже не очень, но люблю, к тому же на мне Херес висит, как же без него будет
русский читатель?!
   Мне бы чай пить со старухой, чтобы любовник ее кипятка  крутого  подливал
да хуй чесал, как в народных сказках, а потом, чтобы старуха ушла, чего ей с
нами долго сидеть, только провоцировать. Мы  бы  с  братом  выпили  водки  и
ругали всех блядей, вместе взятых, чтобы не уводили, бляди, чужих собак.
   "Но убить надо", - звук был неутомим. "Сам знаю, что надо,  -  обрывал  я
его, - много не пизди понапрасну".
   "Не можешь убить старуху, - трубил звук,  -  убей  кого  получится.  Убей
Ельцина, не хочешь Ельцина - Назарбаева, что ли, убей, он -  казах,  у  него
охраны меньше. Я сделал вид, что не слышу, и звук повернул тему. Нудный звук
попался, наглый, кроме убийства, похоже, его больше ничего не  интересовало.
"Убей, кому говорят, - взорвался звук, - старуху!"
   Я отвернулся.
   "Тогда убей Аллу Пугачеву, - опять ныл звук, - спела  она  свое,  Мадонну
убей, Майкла Джексона, выбор большой. Не  можешь  убить  -  ладно,  пойди  в
музей, картину сожги, витрину в магазине разбей,  только  делай  что-нибудь,
хватит сидеть на печи, тем более и печи никакой нет или даже грелки".
   "Ведь смотри, - лебезил звук, -  там,  где  вчера  луч  солнца  гулял  по
рассветным мостовым и клейкие листочки отряхивались от прошлогодней  шелухи,
сегодня барыги продают наспех переведенные детективы  тридцатых  годов,  там
фраза налезает на фразу,  не  поймешь  где  отель,  а  где  резиновый  член.
Единственную же нашу радость - клейкие листочки - уже перевели на клей и  на
мыло. Все кончено, - торжествовал звук, - все-все, а некоторые еще не  хотят
убивать, еще ждут чего-то и медлят".
   "Ну и убью", - лихо пообещал я.
   А ведь с русским убийством пока  одна  беда!  Русское  убийство  сидит  в
клетке социальной беспомощности под надежным замком. Оно должно выйти оттуда
и стать частным делом! Но я пока к этому не готов.
   Убийство может быть легким и приятным для