ора и только подло меня спаивала. Она
издевалась надо мной, увеличивая  мои  комплексы.  Погоди,  я  еще  с  тобой
рассчитаюсь, пеняй тогда на себя! Тебя уже ждут вызванные мной всегда  и  на
все готовые осетины!
   В Москве рано темнеет, кофе пьют тоже мало, поэтому люди ходят  сонные  и
бестолковые. Список грехов русской столицы бесконечен, продолжать его  можно
до утра, но цыгане уже давно научились умело пользоваться этим списком.  Они
знают - какую бы свою  тоску  они  ни  несли,  эта  тоска  все  равно  будет
смотреться симпатично на фоне общей. Цыгане спокойны и  свысока  смотрят  на
остальных.
   Когда они снова остановились возле нашего  столика  -  о,  эта  старинная
манера бесшумно расхаживать по  залу  -  я  было  цыган  прогнал,  но  Ирина
Павловна остановила. И даже заказала что-то про тюрьму, свободу и  черемуху,
но я снова прогнал. Я  этой  душевности,  хватит,  при  коммунистах  наелся,
теперь другое время, одну и ту же жидкую похлебку дважды съесть нельзя.
   "Журнал , - Ирина выпрямилась, -  может  быть  разный".  Я  прихуел.  Мне
всегда казалось наоборот, что  все  журналы,  они,  того,  этого,  абсолютно
похожи. Лица, шрифт, бумага,  идеалы  -  все  одинаковое.  Но  Ирина,  дура,
скрывавшая от меня Запад, была другого  мнения.  Впервые  за  весь  вечер  я
внимательно на нее посмотрел - она открывала новые горизонты.
   Замеченный мною ранее цыганский мальчик неожиданно присел за наш  столик:
цыганские мальчики, как правило, непредсказуемы. Несколько минут  он  слушал
наш разговор, потом задремал.  Вдруг  он  очнулся  и  без  всякого  перехода
спросил про постмодернизм. "Это такие широкие семейные трусы",  -  закричали
мы с Ирой в один голос. Она даже попыталась достать мальчика каблуком.
   "О чем будет журнал?" - я погладил мальчика.  Ирина  Павловна  заговорила
горячо и быстро, как тогда, когда мы были совсем юные, первая любовь,  слава
Богу, уже позади, и она протягивала ко мне губки, за которыми  пряталась,  -
не надо! Только не это! - безнадежная русская правда.  "Это  будет  даже  не
журнал, -  Ирина,  перегнувшись  через  столик,  разгоралась,  -  это  будет
отмщение и всплеск! Это будет срез и  провокация,  большие  деньги  и  малая
кровь..."
   Я таял. Я тоже млел, еще бы - журнал! Искушение журналом сильнее золота и
власти, и будь я отшельником в аравийских пустынях, и если  бы  какой-нибудь
неизвестный, любого цвета и роста,  явившийся  с  небес  как  из-под  земли,
предложил мне издавать и редактировать журнал,  я  бы  клюнул  и  забыл  про
акриды, все это мелочи, тлен, суета,  только  журнал  имеет  смысл!  Я  тоже
разгорелся.
   - А главное, - воскликнула Ирина Павловна, схватив меня за горло, -  если
будет журнал, то многим сразу станет легче. Потому  что  мы  будем  печатать
рекламу.
   - Может быть, не стоит рекламу? - предложил я. Мне стало жалко искусство.
   - А что же тогда печатать? - удивилась Ирина Павловна. - Впрочем,  только
рекламу все равно не получится, - вздохнула она, - придется, так и быть, еще
искусство.
   Мальчик дернул меня за рукав и потащил из-за  стола.  Цыганские  мальчики
даже более сильны и жестоки, чем их мамы и сестры.
   Бизнесмены, суки, проститутки, болваны, твари  и  другие  жалкие  отродья
коммунизма окружали нас, но мальчик упрямо тянул меня к туалету.  "Наверное,
его послала цыганка", - догадался я. Какой прекрасный мальчик! Жалко, что он
так поздно родился. Родись он пораньше, мы бы с ним вместе ходили в разведку
и глотали по  ночам  запрещенные  книги.  Ничего,  когда  родился,  тогда  и
пригодился - так тоже хорошо, кто бы меня сейчас иначе к цыганке вел?
   - Журнал будет для богемы, - торопливо заговорила вслед Ирина Павловна, -
только для богемы. - Ирина словно покупала меня, - пусть она покажет все, на
что способна.
   - Если даже, - ответил я, - для  моего  огорода  будет  нужен  бесплатный
навоз, то все равно московская богема там срать не сядет.
   Мальчик довел меня, куда хотел. И отошел, но  не  исчез.  И  когда  я,  в
ожидании чуда, стоял перед дверью туалета, даром что  частный,  а  такой  же
грязный, оттуда вышел гардеробщик, типичный кабацкий бастард. В одной руке -
бутылка с водкой, в другой - тоже. Шла  напряженная  ночная  жизнь,  молодой
русский бизнес искал себе дорогу, днем гардеробщик водки не  продавал,  днем
он ее прятал под унитазом; зато ночью водка хорошо шла.
   И когда я наконец оказался  в  туалете,  она,  цыганка,  та,  что  юбками
кружила, уже ждала. Стояла она ко мне спиной, наклонясь, упираясь  руками  в
тот же самый злосчастный унитаз. Сочные зарубежные колготки, с  разводами  и
прибаутками, были спущены вниз, далеко, на самые щиколотки. Куда-то девались
юбки, но ожерелья и монисты звенели.
   Ситуация накалилась до предела. Костер запылал, звезда взошла. Я,  бросив
Ирину Павловну, ее журнал,  нашу  юность,  устремился  вперед  за  цыганской
пиздой. Так надо. А тебе, Ирина, больше не почувствовать моей спермы. Я ушел
другой дорогой. Меня поманила неверная цыганская  звезда  пизды.  Я  слишком
долго блуждал в потемках, чтобы теперь не раствориться под светом ее лучей и
в отблесках ее костра.
   Она (судьба) настигла меня. И цыганка и я молчали; а когда  судьба  -  не
разговаривают, когда судьба - ебутся.
   Случайно я посмотрел за ее спину и чуть не упал. От  ужаса.  Лучше  бы  я
туда не заглядывал!  Ведь  обычно  говно  лежит  в  унитазе  скромной  кучей
где-нибудь по центру. Это же нагло висело сталактитами по краям, как древние
минералы в подземной пещере, найденной рыцарями спелеологии.
   Экзамен на говно предстояло выдержать мне. Говно  бывает  разное,  бывает
такое, которое съедает нас, но бывает и другое -  его  можно  преодолеть.  В
крайнем случае, с ним можно жить дальше. Лирическое  отступление  про  говно
закончено, наши гениталии обнялись и переплелись.
   Сперва я стеснялся: цыганская дыра не так проста, к тому  же  говно  меня
здорово напугало. Но потом мой член поехал легко,  как  кибитка  с  хорошими
лошадьми - только вчера всем табором крали, - по укатанному  веками  тракту.
Но меня мало беспокоили  темные  дела  таборных  королей.  Да,  мы  -  племя
конокрадов, зато мы умеем отдаваться над говном, которое сталактитами лежит,
хорошему человеку. Я все глубже и глубже проваливался в цыганскую дыру.
   Если без эмоций, она так же фальшива, как и цыганская песня. Ярко светит,
мягко стелет да вся покрыта курчавыми рыжими  волосами,  которые  троекратно
обматываются вокруг члена. Но я не собираюсь, мои  красивые,  описывать  эту
дыру. Время описаний уже ушло или еще не настало, плюс все  описания  такого
рода не в ее пользу -  они  протокольны  до  тошноты,  прямолинейны,  грешат
опечатками, суетятся и в итоге не дают о ней точного представления.  К  тому
же описатели быстро переходят на себя. Так-то. И вины описателей здесь  нет.
Можно ли описать звезду или костер? Нет. То-то. Через  костер  можно  только
прыгать. Или отойти от него подальше, предварительно согревшись.
   Сословные предрассудки сильны - цыганок всегда боялись,  и  не  зря,  они
способны стать к говну лицом ради любви. Вот и я, забыв обо  всем,  попав  в
плен цыганской пизды, плыл. Степь, воздух, звезды, воля окружали меня - и я,
и я тоже среди вас! Цыганка поводила плечами  и  стонала,  страсть  овладела
нами, страсть, еб твою мать! Я, обычно такой пристрастный к  каждой  мелочи,
даже не обращал внимания на неспущенное говно -  оно  жалко  болталось  там,
внизу,  некогда  было,  у  меня  появилась  масса  дел:  надо  было  удавить
крестьянских овец скрипичной струной, поджечь  две  скирды  соломы,  догнать
соперника, вставить в него нож и покрутить нож в нем немного. А потом скорей
в свою кибитку, кнутом ошпарить лошадей и дальше в  степь,  не  отставая  от
табора. И все это со  своей  цыганкой,  из-за  которой,  падлы,  только  что
навсегда пострадал невинный  соперник.  Кибитка  скрылась  за  поворотом,  я
кончил. Сквозь туалетное окошко светила одинокая звезда. Отныне моя  душа  и
эта звезда стали как брат  и  сестра.  Более  того,  душа  моя  теперь  была
опекаема звездой.
   Говно дымилось. Неправда, это из моей души выходил пар,  душа  очищалась,
освобождалась и готовилась жить дальше.
   Цыганки - мастерицы развлекать. "Хочешь,  я  тебе  погадаю  по  говну,  -
предложила она, - есть интересные переплетения судьбы". Я отказался,  но  не
надо, мои милые, попрекать меня. Просто я и хирологию никогда не ценил.
   Дверь затрещала. Мы застегнулись, и вовремя. Гардеробщик, ворвавшись,  не
извинился, он лихо вытащил из-под унитаза несколько очередных бутылок и  так
же лихо нас покинул. Мы поспешили выйти.  Я  пропустил  ее  вперед,  а  как,
значит, зовут - специально не стал выяснять. Разве могут быть имена у  звезд
и костров?
   Что гардеробщик, думал я,  он  не  выдаст,  он  ласковый,  но  у  каждого
гардеробщика, как известно еще  по  школьным  хрестоматиям,  застрял  внутри
динозавр и ждет  своего  часа,  и  если  динозавр  оказывается  снаружи,  то
гардеробщик жалуется хозяину кабака на измену любимой цыганки, хозяин  тогда
лютует, к нему присоединяется гардеробщик - нет, увольте,  с  гардеробщиком,
как и с московской богемой, на одном огороде срать не надо.
   Цыганка пошла искать своих, а я вернулся к Ирине Павловне, которая  сразу
же возобновила свои претензии на журнал.
   - Перед Хемингуэем мы все говно, - неожиданно повернула она.
   В другое время я бы с ней поспорил, я бы ей показал Хемингуэя! Но  теперь
мне уже было все равно, говно так говно. После того, как  я  проплыл  буйной
дорогой  цыганской  дыры,  говно  открылось  мне  с  совершенно  неожиданной
стороны. Оно уже больше не пугало меня.
   Я сослался на дела, и мы стали собираться. На  выходе  я  встретил  своих
знакомых, вечно эротически встревоженных осетин. "Проводите", - попросил  я,
указывая на Ирину Павловну, и они с радостью затолкали ее в машину.
   Рядом возник цыганенок, и мне оставалось только проводить  его,  неэтично
же отпускать мальчика одного! Ведь я ему был многим обязан...  Не  пройдя  и
двадцати шагов, мы догадались зайти в любой подъезд якобы погреться.
   Русские городские подъезды уже давно, к сожалению, ни на что не пригодны.
Сельские,  возможно,  и  хороши,  но  городские  -  уже  все.  В  них  можно
мастурбировать (по слухам), уснуть на батарее (по мемуарам очевидцев),  даже
поплакать и заняться двуполой любовью.
   Но не другой. Поэтому нам с цыганенком пришлось особенно трудно.
   И когда я впился пальцами в его волосы, опять же курчавые,  но  мягкие  и
даже пушистые, берегись, идет конверсия - скоро из таких волос будут  делать
швабры и мясные консервы, а он нежно и благоразумно расстегнул мне  ширинку,
мы вздрогнули. Потому что наверху, или внизу, или практически  совсем  рядом
хлопнула, как охуевшая, дверь квартиры. Или кабина лифта. А я, обрадованный,
полез за сигаретами, всей этой болгарской дрянью, подумав, что  цыганка  уже
была, теперь что же -  еще  и  цыганенок,  хватит  табор  разводить.  Но  он
повелительно и ласково (где его только учили?) отодвинул волосами  сигареты,
отобрал зубами и зубами же куда-то сунул зажигалку, поплевал мне на ширинку.
Потом провел язычком по молнии и по пуговицам, черт его знает,  что  было  в
тот раз на ширинке - ах! Там были и молния,  и  эти  металлические  блядские
пуговицы - ведь это же была сборная ширинка!  Так  он  добрался  до  трусов,
слегка опешив, пораженный идущим оттуда запахом одеколона, и  несколько  раз
их облизнул. Где были его руки - не знаю, я в принципе ничего  не  видел,  в
городских подъездах темно, мэрия, никакого  толку  что  вся  из  демократов,
совершенно разболталась, делать ни хуя не хочет, подъезд - слепой, и если бы
цыганенок не освещал его блеском своих глаз! Он вроде бы даже пел и  как  бы
невзначай пританцовывал. Потом он осторожно опустил центральную часть трусов
и поплевал на хуй. Подъезд снова осветился белозубой цыганской рожей.
   Нежно и благородно, как это умеют делать только цыганята, он взял  губами
мой оплеванный член и поднял его. Затем, как давеча по ширинке, прошелся  по
нему язычком снизу доверху и вокруг. Я  находился  на  самом  краю  пропасти
блаженства.  Это  был  мой  первый  мальчик,  тем  более  такой   интересный
этнографически.
   Цыганская любовь горяча, горяча и коротка. Он убрал язычок,  быстро  меня
вытер и застегнул. Но член будет долго хранить  в  своем  сердце  не  только
плевки, но и след невзначай прикоснувшихся зубов.
   Мы вышли на улицу. Две минуты назад  наступило  Рождество.  Теперь  стало
по-настоящему холодно. Я,  плотнее  укутав  мальчика,  отвел  его  домой.  Я
поцеловал его; мы тихо и незаметно расстались.
   Господи, какой мальчик, думал я. Не мальчик, а судьбы подарок, и поет,  и
с членом знает что делать, какое растет поколение! Мы-то что, мы  уйдем  как
дождь, как дым, как плохой  парламент,  как  племя  пиздюков,  а  такие  вот
мальчики все сделают, все за нас допоют. Они не будут страдать от неврозов и
прочих надрывов, а если будут, то недолго -  день,  максимум  два,  они  уже
сейчас понимают, что такое флоп диск и маркетинг, а если  они  уже  в  таком
возрасте умеют плевать на хуй, то за них беспокоиться нечего, им не  страшны
грозы и морозы. Жаль, что я не увижу твой расцвет, мальчик, а твой  закат  я
точно не увижу, потому что у такого поколения закат  невозможен.  Оно  будет
всегда только цвести!  Этому  поколению  не  будет  грозить  Ирина  Павловна
журналом, и народный оргазм обойдет его стороной,  и  суицид  обойдет,  и  с
посторонним хуем оно будет вести себя ласково и благородно, а  что  касается
своего - неприступно. Это поколение - умоляю тебя, мальчик, - будет  жить  в
просторных светлых квартирах с видом на море, лес, океан, теннисный  корт  и
ночной Париж; оно сможет не бояться мафии и голодной зимы, любить  поколение
будет только негритянок. Разберется оно в цыганских дрязгах - хорошо, нет  -
еще лучше.
   Да, было время - позавидует  нам  с  мальчиком  далекий  совсем  потомок,
проницательный,  вальяжный,  ничего  от  него  не  скроется.  Говно   висело
сталактитами и давило  на  психику,  гардеробщик  дверь  ломал,  подъезды  и
туалеты узкие, негде развернуться, но мы любили, подведет итог потомок, были
любимы и не терялись перед говном.
   Кстати, вовсе не такая дура была старая русская  литература,  когда  она,
забыв погулять  и  отобедать,  занималась  дни  и  ночи  разбором  цыганских
финтифлюшек.  Когда  она,  сопя  и  закрыв  глаза,  ждала  минуты  цыганской
благосклонности.
   И мне захотелось по ее примеру все бросить,  устроиться  работать  в  тот
кабак, из беззаботного посетителя  -  в  жалкие  прихлебатели,  лизать  жопу
гардеробщику, все мной помыкают, а я живу только минутой, когда можно  снова
провалиться в цыганскую дыру. Но минутой жить нельзя.  Жить  надо  спокойно.
Тем более сегодня Рождество и на улице опять потеплело.
   Если по телевизору завтра покажут Гринувея, то зря.  Мы  его  только  что
прошли, он уже неинтересен, надо бы что-нибудь поновей.
   Я стоял на  пересечении  двух  типичных  московских  штук  -  бульвара  и
переулка. Выпал снег, первый, между прочим,  настоящий  снег  за  всю  зиму.
Земля   напоминала   юную    прекрасную    невесту,    убаюкивающую    своей
целомудренностью, истинной или мнимой - уже неважно, всю, с головы до пят, в
прозрачном, чистом и белом. Я неторопливо курил; ловил ртом и на руку свежие
снежинки. Кто бы мог поверить, что десятки раз ебаная-переебаная  до  самого
основания Москва еще способна на  такой  качественный  пейзаж  без  малейших
оттенков пафоса и романтизма? Юную прекрасную невесту напоминала Земля.
   1992
   Горбачев
   Я давно  хотел  с  ним  познакомиться,  но  суета,  меланхолия  и  другие
урбанистические фантазии постоянно нас  разводили.  Но  мы  мечтали  друг  о
друге, мы надеялись. И вот, наконец, на одно из тех  неуклюжих  сборищ  (ах,
где вы, тихие беседы у камина), которые я время от времени устраивал, его  и
привели. Я ничего не имел против людей, пускай собираются, но  чтобы  еду  и
кефир приносили сами, мы с женой  не  коровы,  чего  нас  доить...  "Он  сам
напросился", - шепнули мне.
   Вел он себя тихо, ни к кому не приставал да  и  еды  почти  не  коснулся,
скромный гость, хороший гость.  Вдруг  я  заметил,  когда  пошел  уже  общий
надрыв, что за столом его нет. Где же он? Не сбежал ли?  Оказывается,  мирно
дремал на унитазе, негромко посвистывая, словно он простой совсем и  никаких
таких известных дел за ним не числилось.  Я  отвел  его  на  диван,  одеялом
накрыл, рядом на стул поставил закуску  и  две  рюмки  водки,  чтобы  он  не
скучал, если проснется. Тут он и открыл глаза: "Нам надо  о  многом,  Игорь,
поговорить, но после, после, а сейчас я устал...".
   Я  вернулся  к  гостям,  которые  дружно  смотрели   телевизор.   "Совдеп
накрылся", радостно сообщили мне.
   Наконец-то! Давно пора! Но меня сейчас больше занимал Мишель,  отдыхающий
в темной комнате. И  меня  снова  неудержимо  потянуло  к  нему,  захотелось
плакать у него на груди и рассказывать, как я  любил  и  страдал,  как  меня
любили и страдали, и чем все это кончилось, как бывает хорошо  иной  раз  на
душе, а все остальное время - дерьмо в квадрате. Я понял, что мы нашли  друг
друга, но еще боимся признаться, но признаемся  сразу,  когда  будем  только
вдвоем.
   Гости не спеша стали расходиться, и только один уверенно и долго блевал в
туалете, явно  стараясь  растянуть  удовольствие.  "Ну  что,  полегче  тебе,
маленький блевун?" - спросил я, когда он вышел. Я был  груб,  но  не  просто
так, а все потому, что торопился на свидание с Мишелем.
   Жена возилась с ребенком.
   Я вошел к нему; он уже не спал, он сидел.
   Я тоже присел. Вроде бы теперь нам никто не мешал.
   Но что греха таить, все-таки я его боялся и долго не решался  заговорить:
Мишель как-никак!
   Он сам помог мне.
   - Ты веришь в судьбу? - Мишель подмигнул. - Иду  я  здесь,  а  навстречу,
блядь такая, кошка. Я  и  так,  и  по-другому,  но  успела  все-таки  дорогу
перебежать, манда с ушами. И, представь, через час я потерял спички. Ну  как
после такого не верить в судьбу?!
   Я растерялся. Если наша встреча  и  дальше  так  пойдет,  то  не  то  что
признания не будет, но в конце он меня вообще духовно удавит.
   Мишель задумался. На всякий случай я пересел подальше.
   Вечерело или рассветало, не знаю,  московское  время  загадочно.  К  дому
подъехал мусоросборник и стал разворачиваться. И без того нервы на  пределе,
а тут еще татарин на проклятой машине издает дикие звуки, один  инфернальнее
другого. Я решил теперь весь мусор дома сжигать в пепельнице, а  сборщику  я
больше ничего не отдам!
   - Хорошо, попробуем иначе, - Мишель снова подмигнул мне. - Скажи, Игорек,
ты любишь кататься с горы на санках с воплями?
   - Нет, Мишель, я человек домашний, у меня совсем другие забавы и цели.
   Мишель посмотрел на меня недоверчиво.
   Неожиданно появился кот, гордый и умный. Мишель тут же схватил его и стал
выкручивать ему все члены сразу. Кот орал, но Мишель знал свое дело, и скоро
кот уже не мог орать. Вдоволь наиздевавшись, Мишель отпустил кота. "Это  ему
за спички, - объяснил он, - так надо! Судьба!" Пришла жена, забрала  кота  и
отправилась зализывать ему раны.
   - Ну, что нового,  Мишель?  -  Я  уже  начал  привыкать  к  нему,  такому
грозному, но такому притягивающему. - Как дела? Как жизнь?
   - Скажу тебе откровенно, как другу. Плохо все, - ответил Мишель,  и  две,
нет, три, все-таки две глубокие, как противотанковые рвы, морщины  легли  на
его серый лоб.
   - Не расстраивайся, Мишель, а пойдем  лучше  мальчика  смотреть.  Недавно
родился, - похвастался я. - Хорошее дитя, не пожалеешь. Тут недалеко совсем.
   И мы пошли смотреть  нашего  ангела  и  спиногрызика;  жена  не  пускала,
говорила, что уснул едва,  но  Мишель  настаивал,  обещал  не  шуметь,  жена
пропустила. "Какой мальчик! - в