н там с кем-то болтал у  калитки.  Она  божится,
что он хулил и вас, и вашу работу".
   Я был поражен этим, но даже в первое мгновенье не мог  поверить,  что
возможен столь подлый обман за моей спиной; я отлично понимал,  что  это
происки  Одри,  и  уже  изготовился  вызвать  ее  к  себе  и   допросить
хорошенько, как вдруг в кабинет вскочил Келли  собственной  персоной.  Я
полагал, что дверь закрыта, и теперь весьма испугался его бурной реакции
на те нелестные речи, которые он мог ненароком услышать. Жена  отступила
назад, поднеся руку ко рту. "Девица Одри, - сказал он, - наглая  лгунья.
Приведите ее сюда, и мы поглядим, хватит ли  у  нее  смелости  повторить
столь явную ложь мне в лицо!"
   Очевидно, слова моей жены произвели большее действие, чем она думала,
и будто стальным  кинжалом  уязвили  и  поразили  его  в  самое  сердце.
"Скажите, отчего, - обратился он к ней, - отчего вы не дали  себе  труда
понять чувства, кои я питаю к вам и вашему мужу?"
   "Я прекрасно знаю все ваши  чувства,  -  отвечала  она.  -  Вы  точно
прожорливый крокодил, не жалеющий никого, кроме себя".  Тут  он  заявил,
что она заблуждается, а она так разъярилась, что обозвала его  лицемером
и интриганом. Тогда я  велел  ей  оставить  невоздержность  и  попытался
трезвым гласом примирить их, но не достиг цели. "Что ж,  я  предупредила
вас, - сказала она, обернувшись ко мне и пылая очами. - Я вела себя  как
полагается честной жене. Не надо бы вам менять старого друга на нового".
Затем она с сердитым видом вышла вон и захлопнула за собой  дверь  моего
кабинета.
   Я встал и устремился за нею, поймав ее за плечи  прежде,  нежели  она
ступила  на  лестницу.  "Мое  доброе  мнение  о  вас,  сударыня,  сильно
пошатнулось. Как вы могли наплести столько небылиц и лживых историй?"
   Она выдержала паузу, не сводя с меня взгляда. "По-вашему, это я плету
небылицы,  но  кое-кто  умеет  плести  их  гораздо  лучше  меня.  И  еще
запомните, сударь. Красильщик может вычернить  любую  шерсть,  какой  бы
белизны она ни была. Все, больше мне сказать нечего".
   "Тогда возвращайся к своим кастрюлям. Да позови ко мне Одри".
   Я вернулся в кабинет и со всей возможной веселостью попытался утешить
Эдуарда Келли. "Моя жена сущая мегера, - произнес я. - Но  слова  -  это
ведь только слова, не принимайте их близко к сердцу".
   "Я не держу на нее зла. Ее обманули гнусные наветы  вашей  безмозглой
служанки".
   Через несколько минут  к  нам  явилась  эта  мерзавка,  дрожащая  как
осиновый лист. "Отвечай, - сказал я,  -  почему  ты  распускаешь  лживые
слухи и злобно клевещешь на мистера Келли, который не сделал тебе ничего
дурного?" На глазах у нее выступили слезы, и она не могла  вымолвить  ни
словечка, а потом разревелась  вовсю.  "Когда  ты  поступила  к  нам  на
службу?" Она по-прежнему стояла и плакала, не в силах заговорить. "Не  в
Михайлов ли день? Я плачу тебе три фунта в год, да еще даю  отрез  ткани
на платье. Так-то ты отблагодарила меня? Что я получил от тебя  за  свои
деньги, кроме вреда?"
   "Я хотела как лучше, сэр. Только..."
   "Лучше? Значит, по-твоему, это хорошо - ославить моего гостя вором  и
коварным ругателем?"
   "Я видела его в саду, сэр".
   "Ладно, а  где  была  ты?  Пряталась  под  изгородью,  вынюхивала  да
выслушивала, а то и еще что похуже? Итак, ты  уволена.  Теперь  к  моему
дому и близко не подходи".
   Тут Келли выступил вперед, улыбаясь  ей.  "Не  будьте  столь  суровы,
доктор Ди, молю вас. Ее слезы говорят о том, что она раскаялась. Давайте
же уподобимся священникам и отпустим ей грехи".
   "Слышишь, Одри? Что ты на это скажешь?"
   "Я буду благодарна вам, сэр, коли вы меня простите".
   "Нет. Не благодари меня.  Стань  на  колени  и  вознеси  хвалу  этому
джентльмену, ибо он отвратил от тебя кару".  Она  послушалась,  сбивчиво
пробормотала несколько слов, а затем ушла от нас, рыдая так,  словно  ей
выжгли клеймо на ухе. "Вы проявили доброту, - сказал я, - к тому, кто не
заслуживал и снисхождения".
   "Я не считаю ее виновной во всем". Он шагнул за ней и  плотно  закрыл
дверь в комнату. "Здесь есть нечто еще. Кто-то в этом  доме  трудится  и
хлопочет, будто пчела".
   "О ком вы?"
   "О том, чей зловещий обман  отравил  их  разум,  так  что  ваша  жена
обратилась против меня, а ее горничная видит одни лишь фантасмагории.  О
том, кто нашептал глупой шлюшке  Одри  сии  подлые  слова  и  кто  самым
гнусным  и   наибесчестнейшим   образом   выкрал   у   вашей   жены   ее
драгоценности".
   "Откуда вы знаете о краже?"
   "Мне сказала  Одри".  И  он  продолжал  еще  горячее:  "Разве  вы  не
понимаете, что существа, коих мы вызывали в келье прозрений и  видели  в
волшебном кристалле, не вернулись туда, где обитали прежде  (где  бы  ни
находилось их обиталище), но остались здесь, в этом доме и в этих  самых
стенах?  В  какие  черные  воды  зла  заплыли  мы,  взяв  на  борт   сих
пассажиров?"
   Меня изумили его речи. "Все это не что  иное,  как  досужее  плетенье
словес, пустой звук, и не более. Послушать вас, так привидения забрались
и в наше отхожее место!"
   Несмотря на свое дурное настроение, я не сдержал улыбки, что,  однако
же, распалило его еще более. Внезапно он обрушил град свирепых проклятий
на все и вся, виденное или слышанное  нами  в  потайной  комнате.  "Наши
учителя суть обманщики, - заявил он, - и  добрых  поводырей  из  них  не
получится".
   Я ответил, что  он  глубоко  заблуждается  и  перед  нами,  напротив,
распахнут мир знаний и власти. "Какой нам прок поворачиваться  спиной  к
златому граду, первому в Альбионе, когда под землею прячутся несказанные
сокровища? Мы должны заново открыть то, что было утеряно  нашей  страной
много тысячелетий тому назад.  Теперь  уже  слишком  поздно  рассуждать,
правильно ли мы сделали, обратись к сим духам или призракам;  мы  должны
думать лишь о том, как нам двигаться дальше. Я не  могу  заставить  себя
бросить начатое, мистер Келли, - нет, я намерен  воспользоваться  данным
мне шансом и исполнить свое назначение".
   "И это вы зовете назначением?  Более  безумного  назначения  свет  не
видывал, но коли вам так угодно, будь по-вашему. Я же готов идти с  вами
только при одном условии".
   "А именно?"
   "Вы больше не будете скрывать от меня никаких тайн вашего  мастерства
вплоть до самых высоких и  поделитесь  со  мною  всеми  секретами  ваших
ученых занятий и алхимической практики".
   Я понимал,  откуда  ветер  дует.  "Вы  хотите  завладеть  философским
камнем? Вы жаждете разбогатеть?"
   "Да, в свой час".
   "Или это еще не  предел?  Может  быть,  вы  жаждете  какого-то  иного
знания?"
   "Всему свое время".
   "Что ж, пусть будет так. Я не откажу вам ни в чем".
   Он протянул руку. "А я не оставлю вас ни теперь, ни в будущем".
   "Значит, вы со мной заодно?"
   "Заодно, доктор Ди".
   На следующей неделе после  сего  знаменательного  договора  мою  жену
свалила горячка. Сначала у нее было лишь  некое  томительное  урчанье  в
животе, но едва она попыталась нарушить свой пост сладкими гренками, как
тут же извергла их обратно; затем ее прошиб горячий пот, и я положил  ей
на грудь примочку,  изготовленную  из  яиц,  меда  и  сосновых  орешков.
Впрочем, мне сразу стало ясно, что недуг сей есть лишь плод ее фантазии,
дурацкий  самообман,  вызванный  пропажей   колец   и   нашей   недавней
размолвкой. Посему я трудился не менее ревностно, чем прежде, с  головою
уйдя в работу за своим столом, покуда она  оставалась  в  постели.  "Как
здоровье моей женушки?" - спросил я, войдя к ней в комнату через два дня
после того, как она слегла.
   "Ох, сэр, меня не отпускают ужасные боли и судороги".  Она  и  теперь
была в поту и перекатывала голову с одной стороны на другую.
   "Это лихорадка, - ответил я. - Терпи и принимай минеральное снадобье,
что я для тебя смешал. А тревожиться тут нечего". Затем я с легкой душою
покинул ее светелку  и  отправился  к  Келли  потолковать  о  завтрашнем
сеансе.
   Назавтра выдался воистину трудный день, и вечером я сидел  у  себя  в
кабинете, изучая очередные сообщения духов. Я взял за правило записывать
все происходящее, благодаря чему располагал  полными  отчетами  о  наших
еженедельных  бдениях  и  обыкновенно  корпел  над  своими  бумагами  до
полуночи. На сей раз передо мною было вот что:

   Призрак. 4723  зовется  мистическим  корнем  в  наивысочайшей  стадии
трансмутации.
   Ди. Твои слова темны.
   Призрак. Сие есть квадрат труда философа.
   Ди. Ты назвал это корнем.
   Призрак. Следственно,  сие  есть  квадратный  корень,  квадрат  коего
составляет 22306729. В словесном же истолковании он трактуется как Ignis
vera mater .
   Ди. Но что это значит?
   Призрак. Довольно. Я все сказал.

   Сидя в кабинете, я пытался проникнуть  в  смысл  этих  фраз  и  вдруг
услышал  некий  загадочный  стук;  затем  раздался  голос,   повторенный
десятикратно, - он напоминал вскрик человека, мучимого болью, однако был
тише и протяжней. Я сильно взволновался, а дальнейшее и  вовсе  едва  не
повергло меня в обморок, ибо передо мною возникло  бесплотное  существо,
стоящее в углу и простирающее руки в мою сторону.  Оно  скорой  поступью
пересекло комнату и остановилось спиной ко мне в  противоположном  углу.
Затем обернулось, вновь издав долгий, мучительный стон, и я узнал в  нем
отца: он был мертвее, чем год назад, и походил на свой оживший  портрет,
выписанный чрезвычайно подробно от пят до самой макушки.
   "Во имя Иисуса, кто ты?" - воскликнул я. Он безмолвствовал. "Я  знаю,
что Дьявол может являться в обличье  отца  или  матери,  дабы  тот,  кто
увидит его, охотней прислушался к его речам в сем знакомом  образе.  Так
ты и есть сам Сатана? Говори".
   Тогда он показал мне ладонь со словами, начертанными на  ней  как  на
странице книги: она была столь далека от меня, что я не мог прочесть их,
но вдруг, mirabile dictu    призрак  очутился
намного ближе ко мне, чем его рука. "Не тщись  ускользнуть  от  меня,  -
промолвил он. - Отныне тебя не спасут никакие науки. Твоя ладья уж почти
на плаву".
   "О какой ладье ты говоришь?"
   "Оладье скорби, коей быть тебе печальным кормчим".
   "Ты мой отец?"
   "А ты сомневаешься в этом? При моей  жизни  ты  не  обращал  на  меня
внимания, однако теперь все  будет  по-другому".  Я  был  столь  глубоко
поражен и изумлен, что лишился дара речи,  ибо  прекрасно  видел  сквозь
него стену своей комнаты и свечу, мерцающую на дубовом сундуке. "Взгляни
в мое изъязвленное чрево! - продолжал дух. - Внутренности  мои  достойны
сострадания, но ты скорее смотрел бы, как они корчатся  от  яда,  нежели
помог мне".
   "Если ты думаешь, отец, или Дьявол, или кто бы ты  ни  был,  услыхать
слова раскаяния или долгий рассказ о  том,  как  терзала  меня  нечистая
совесть, то я тебя разочарую".
   "Так вот каков твой  ответ?  Да  стоит  мне  захотеть,  и  ты  навеки
разучишься улыбаться". Он обратил  взгляд  внутрь  себя  и  выдернул  из
живота маленькую струйку  дыма.  "Я  вижу,  до  чего  довели  тебя  твои
безумные помыслы и вечное невезение - ты сам стал похожим на мертвеца. А
теперь я вижу тебя в большой оконной нише, с вервием на вые".
   "Я плюю на твои пророчества".
   "Это не пророчество - речь идет о  настоящем".  Я  повернулся,  чтобы
оставить комнату, но призрак как бы взял меня за  горло,  хотя  я  и  не
ощущал прикосновенья его руки. "Я не собираюсь  дать  тебе  улизнуть  и,
пожалуй, снизойду до того, чтобы говорить языком рассудка с  тобою,  его
не имеющим. Я скажу тебе слова, запечатленные  посредством  aqua  fortis
: ты станешь тем, кто ты  есть,  ты  тот,  кем  ты
станешь".
   "Значит, Дъявол говорит загадками?"
   "Не гневи меня, жалкий глупец. Ибо я пришел, дабы открыть тебе тайное
знание земных недр". Тут я встрепенулся, словно очнувшись от сна,  а  он
издал смех, напоминающий мучительный стон.  "Я  вижу,  как  твое  сердце
скачет вверх и вниз, точно бумажный змей на ветру".
   Он понял меня верно. "Воистину, - сказал я, -  ради  этого  знания  я
трудился всю жизнь".
   "Я подарю тебе его. Ибо внемли: мир всегда готов исполниться  скорби.
Слушай, что будет поведано. Да пошлет тебе Господь доброго отдыха. Я еще
вернусь".
   Я не знаю, как он покинул меня - растаял ли в воздухе, вылетел в окно
или проник сквозь  пол  моего  кабинета;  но  я  уловил  как  бы  слабое
дуновение, сорвавшее его с места, после чего он исчез из виду. Я рад был
избавиться от него и с облегченьем  сел  за  свой  стол,  но  тут  снова
раздался голос. Я словно опять услышал глубокий вздох отца, лежащего  на
смертном одре, где я видел его в последний раз,  а  потом  он  заговорил
своим прежним голосом: "Никогда никого не любить -  страшный  жребий.  А
теперь, добрый доктор, воззри. Воззри на мир без любви".

Город

   Воззри же. Воззри на мир без любви. Я  очнулся  и  увидел,  что  меня
окутывает необычайно плотный ночной мрак; но я был уже не в кабинете.  Я
шел под открытым небом, освещая себе путь  фонарем  и  свечой,  а  затем
уперся в городской вал. Каменный, он вздымался передо мною,  словно  лик
идола из девонширских копей, но, подняв фонарь, я заметил все  те  щели,
трещины,  борозды  и  расселины,  кои  являют  собой   печать   глубокой
древности.  Казалось,  что   стена   совсем   обветшала   и   наполовину
разрушилась, но как же тогда могла она защищать  город?  Вдруг  один  из
камней зашевелился у меня на глазах, и я отступил  назад  с  проклятьем,
ибо то был паук (весьма редкостный по величине тулова и длине  ног);  он
тронулся с места и столь же внезапно исчез.
   Я вошел внутрь через Мургейтские  ворота,  и  сразу  послышался  глас
рога, такой громкий, что в нависшей над Лондоном тьме разнеслось звучное
эхо. Я прекрасно знал здешние улицы и не заблудился бы даже  без  света,
однако, подняв фонарь у Большого прохода, увидел множество  бредущих  по
дороге людей в длинных мантиях и бархатных плащах. Каждый из них  держал
в руке зажженную восковую свечу и вздыхал так, точно грудь  его  вот-вот
разорвется. Они словно меряли шагами  темницу  ночи  -  ночи,  что  была
колыбелью тревог, матерью отчаяния и дщерью самого ада. Отчего брели они
по Вормвуд-стрит и Брод-стрит с непрестанными  стонами?  Они  как  будто
были взлелеяны в утробе скорбей и теперь, извергнутые  в  эти  мутные  и
грязные туманы, стали всего лишь призраками или бесплотными тенями,  кои
нельзя увидеть при дневном свете. И вместе  с  тем  здесь  было  разлито
невыносимое зловоние,  приводящее  на  память  городскую  псарню  по  ту
сторону полей.
   Меня охватила внезапная грусть, и тут, на  углу  Бартоломью-стрит,  я
заметил  идущего  мне  навстречу  Фердинанда  Гриффена,  моего   старого
учителя. "Я думал, что вас настигла смерть, -  сказал  я,  -  но  теперь
вижу, что вы еще  не  покинули  жизни".  Не  отвечая  мне,  он  медленно
направился к низкому деревянному дому, на крыше коего  пылали  семь  или
восемь факелов, - я знал, что в этом доме безраздельно властвует скорбь.
Я последовал за ним и, подойдя к двери, увидел сидящего у окна  человека
в пурпурной мантии.  Самый  же  дом  весьма  напоминал  мою  собственную
лабораторию, ибо здесь висели разнообразные стеклянные сосуды; во многих
из них я заметил гомункулусов,  взращивание  коих  было  предметом  моей
пылкой надежды. Я присмотрелся и  понял,  что  существа  эти  совершенно
бездыханны; итак, сей опыт был закончен. На  щеке  мужа,  облаченного  в
пурпур, была бородавка; рядом с ним стояли две девочки в зеленых  юбках.
Одна из них, маленькая красавица, побежала по коридору прочь от него, но
этот человек призвал ее обратно; он сделал ей знак, ударив  одной  рукою
по  другой  и  проведя  ею  по  шее,  точно  предупреждая,  что   грозит
непослушной, если она выдаст  тайну.  Но  тайна  сия  была  мне  отлично
известна. Я знал ритуалы amor  sexus,  ибо  она,  да  поможет  мне  Бог,
практиковалась  в  тиши  и  уединении  моего  собственного   дома;   это
происходило в дни моей юности, когда духи были  благосклонны  ко  мне  и
глаза демона мерцали в  углу.  Но  вот  мой  старый  учитель,  Фердинанд
Гриффен, снова очутился перед окном и заговорил  со  мною.  "Глядите,  -
сказал он, - у меня есть нечто интересное. Я  раздобыл  последнюю  карту
Лондона, составленную лишь  недавно.  Как  она  вам  нравится,  любезный
доктор?" Он распростер ее передо мной,  и  я  увидел,  что  все  на  ней
нарисовано верно  -  ясно  обозначены  даже  совсем  новые  постройки  у
Финсбери-филдс и надписаны даже названья переулочков Саутуорка; но когда
я смотрел на  сей  план  города,  оседлавшего  реку,  он  показался  мне
изображением мужчины, вскочившего на женщину и свирепо насилующего ее.
   И столь велик был мой ужас и столь велика ярость, что я вытянул  руки
ладонями вперед, точно ограждая себя от  своего  учителя.  "Воистину,  я
незнаком с вами по-настоящему, - ответил я. - Ни с вами, ни с любым иным
человеком, живым или мертвым. Я жажду уединения".
   Я повернул назад и спустился по Бартоломью-лейн кЛотбери,  где  тихой
поступью стремились куда-то многочисленные горожане. Глубоко удрученный,
я пролагал свой путь сквозь толпу, пока  не  достиг  лечебницы,  недавно
воздвигнутой на углу Колман-стрит; тут я остановился  в  изумлении,  ибо
увидел на ее пороге одного из призреваемых, сплошь покрытого человечьими
нечистотами и с ликом жутким и безобразным,  усеянным  пятнами  засохшей
крови и разъеденным, словно открытая язва,  так  что  сие  зрелище  едва
можно было вынести. "Зачем дивишься ты моей  уродливости,  -  молвил  он
мне, - когда нет на белом свете никого, чья душа не  была  бы  столь  же
немилосердно изувечена? Ты думаешь, это лечебница?  Однако,  доктор  Ди,
весь наш мир есть лечебница, и мы томимся здесь в заключении, окруженные
таким несметным количеством могил, что не можем и выйти  из  дверей,  не
поправ ногою мертвых и умирающих. Видишь сей влажный туман, что стелется
над городом подобно пушечному дыму?  Это  они  -  вредоносные  испаренья
земли, густые клубы  ядовитых  кладбищенских  миазмов,  что  поднимаются
отовсюду". Я был страшно потрясен и, обратив взгляд внутрь себя,  увидел
там лишь гнездилище ужаса,  тьмы  и  смрада.  Воистину,  сей  мир  полон
скверны и все в нем прогнило насквозь.
   Когда я покинул этого страдальца и зашагал  по  Олд-Джуэри  к  часам,
вокруг  стало  уже  заметно  светлее,  так  как  солнце  успело  немного
подняться над горизонтом; вдоль  обочины  растянулась  цепочка  людей  с
пиками в руках, и взоры их были устремлены к Полтри, где стояли  бочонки
с водой - на эти бочонки забрался человек, громко провозглашающий  нечто
важное. Я не мог расслышать его  речей,  но  любопытство  побудило  меня
свернуть с дороги, и вскоре я оказался в нескольких ярдах  от  него.  Он
произносил  не  целые  фразы,  но  одни  только  цифры,  словно   купец,
подводящий итоги своей торговли; он называл денежные суммы, повторяя  их
столь часто и с такими дикими восклицаньями и ужимками, что я  счел  его
совсем выжившим из ума. Тем не менее я  спокойно  стоял  и  внимал  ему.
"Пятнадцать шиллингов, - выкрикнул он. - И еще парочка пенни сверху.  Вы
дадите мне пять фунтов? Нет? Один ангел - раз".
   Слушая эти денежные подсчеты, я ощутил в душе странное умиротворение,
заставившее меня улыбнуться и кивнуть оратору. "Тысяча фунтов  золотом",
- промолвил я.
   Он спрыгнул с бочонков на землю и зашептал мне: "Если вы  не  против,
мы с вами можем попытать счастья на Бирже. Это недалеко  отсюда,  а  мне
надо купить шелковой веревки для вешания".
   "Но ведь Биржа еще не достроена".
   "В нашем городе она достроена. Пойдемте же". Он заметил, что я дрожу,
и рассмеялся. "Неужто вы озябли? Застегните камзол -  и  не  боязно  вам
ходить таким расхристанным? У нас всегда холод". И он быстро зашагал  по
улице, вскоре приведя меня к величественному зданию из  тесаного  камня;
внутри него был ровный мощеный двор, где  прохаживались  люди  в  черных
бал