отдельные  фразы
обведены неровными  квадратами  и  кругами.  Основной  текст,  казалось,
состоял из  вопросов  и  ответов,  а  поля  были  испещрены  приписками,
пометками и рисунками. Потом я заметил выведенное большими буквами слово
УОППИНГ, а рядом с ним ангела или  какое-то  другое  пернатое  создание,
словно взлетающее к краю листа. Тогда это ничего мне не  сказало,  разве
что память откликнулась на знакомое слово; впрочем, это  была  последняя
страница "Благих вестей", и я нетерпеливо перевернул ее, чтобы  прочесть
завещание Джона Ди.
   Оно, видимо, тоже сочинялось в большой спешке: буквы были  нацарапаны
криво, множество мелких пятнышек  говорило  о  том,  что  перо  брызгало
чернилами,  а  пишущий  не  обращал  на  это  внимания.  Были  и  другие
странности. Под документом стояла дата  1588,  хотя  смерть  доктора  Ди
предположительно  наступила  двадцатью  годами  позже,  а  упоминание  о
душеприказчиках было чрезвычайно кратким. Доктор  оставлял  определенные
суммы денег двум слугам, "девице Одри Годвин" и "человеку Филипу Фоксу",
а все прочее свое имущество завещал "тем, кто придет после". В следующем
абзаце он упоминал о доме на  Клоук-лейн  -  называя  его  "моим  ветхим
жилищем в Кларкенуэлле", - но потом делал весьма неожиданное  заявление,
просто-напросто завещая его "тому, кто в нем нуждается".  Неудивительно,
что такой бумаге  не  нашлось  места  в  архиве  Канцлерского  суда.  Но
продолжение   было   еще   загадочнее:   дальше    упоминался    камень,
"предназначенный тем, кто сможет отыскать его". Затем  в  тексте  стояла
довольно туманная фраза: "Ступай за мной следом по ту  сторону  могилы".
Может быть, он погребен где-то под  домом,  а  камень  возложен  на  его
могилу вместо памятника? Я перевернул страницу и обрадовался,  увидев  в
центре листа грубую схему, или план; мне удалось различить на  нем  лишь
реку да несколько  домов.  Его  размашистой  подписи  предшествовал  еще
только один абзац, который я едва разобрал. "Я,  сотворивший  его,  буду
жить в нем вечно. Он,  обязанный  мне  жизнью,  вернется  ко  мне".  Без
сомнения, это была какая-то заключительная молитва,  и  я  оторвался  от
книги с завещанием.
   Младший библиотекарь с готовностью принял ее обратно в свои руки.
   - Ну как, нашли, что искали? - Он  немного  косил  правым  глазом,  и
потому было трудно понять, куда он смотрит - на меня или на  кого-то  за
моей спиной.
   - Вроде бы да.
   - Прочли эти ангельские послания? - Его любопытство  удивило  меня  -
отчасти, видимо, потому, что я привык считать доктора Ди объектом  своих
личных интересов. - Вы, наверное, знаете, что  его  волшебный  хрусталик
тут, в музее? - Я покачал головой; на шее  у  него  были  два-три  белых
шрама, и я боролся с желанием  уставиться  на  них.  -  Здесь  и  лежит.
Наверху, в Тюдоровской галерее. - Он бережно опустил  зеленую  книгу  на
стол и ласково провел по ней ладонью. -  Как  он,  по-вашему,  умудрялся
подглядывать за ангелами?
   Найти магический кристалл доктора Ди  оказалось  довольно  просто.  Я
поднялся по лестнице, ведущей  из  главного  зала  Британского  музея  к
останкам древней Британии. Кубки, кинжалы и четки  лежали  в  стеклянных
витринах,  отражающих  мое  лицо;  я  задержался  взором  на   маленьком
человечке, вырезанном из камня, потом зашагал дальше. Я  быстро  миновал
Римскую  Британию  и  средневековый  период;   разнообразные   церковные
реликвии купались в  приглушенном  свете,  словно  плавая  в  прозрачных
аквариумах, и это напомнило мне  о  воде  из  святого  кларкенуэлльского
колодца.  Наверно,  и  ей,  как   этим   старинным   предметам,   присущ
неестественно ровный блеск былого?
   Дальше начиналась Тюдоровская галерея, и узкий проход перед  нею  был
освещен теми же скудными рассеянными лучами; я будто вступил  под  своды
склепа. В самом проходе стоял шкаф с несколькими  экспонатами  -  богато
расшитой перчаткой, увеличительным стеклом, кучкой монет грубой чеканки.
Но нужный шарик я заметил сразу. Он был меньше, чем  я  думал,  размером
всего с теннисный мяч; как же  ангелам  удавалось  пробираться  в  столь
тесное пространство и в его границах  разворачивать  перед  доктором  Ди
целую духовную вселенную?  Свет  точно  омывал  хрусталик,  не  проникая
внутрь самого стекла, и я без труда прочел маленькую карточку  под  ним:
"Этот хрустальный шарик использовался Джоном Ди (1527-1608) для гадания,
являющегося родом магической практики".
   Позади кристалла был кусок ткани,  расцвеченной  синими,  красными  и
желтыми  изображениями;  я  представил  себе,  как  набрасываю   ее   на
собственные  плечи,  вздыхаю  и   поднимаю   глаза   к   потолку   своей
полуподвальной комнаты. Я услышал, как кто-то кашлянул за  моей  спиной,
но не  отвел  взора  от  хрустального  шарика.  Я  видел  лишь  какие-то
мерцающие на стекле  световые  блики  и  контуры;  внутри  все  казалось
смутным и расплывчатым, будто я глядел сквозь слезы на горящую свечу.
   - Видишь, как он сияет?
   Голос прозвучал позади меня, но я по-прежнему смотрел в камень.
   - Да, - сказал я. - Прекрасно вижу.
   - Словно самый драгоценный бриллиант.
   - Ну, не так ярко. - Вымолвив это, я повернулся, но рядом  никого  не
было. Кто же говорил со мной таким тихим голосом? Мне почудилось,  будто
поодаль, в толпе японских туристов, мелькнула чья-то фигура, но это было
не более чем ощущением какой-то малозаметной перемены в поле  зрения.  Я
снова посмотрел на шарик, но  теперь  не  увидел  в  нем  ровным  счетом
ничего.
   От Грейт-Расселл-стрит до Кларкенуэлл-роуд я поехал  автобусом.  Лето
уже близилось к концу, и, идя по площади к Клоук-лейн,  я  чувствовал  в
сыроватом воздухе бодрящую осеннюю свежесть.  В  саду  кто-то  плакал  -
похоже, ребенок. Отворив калитку,  я  сразу  увидел  сидящего  на  земле
мальчугана; он поник головой и вцепился обеими  руками  в  траву,  а  по
щекам его текли слезы.
   - Откуда ты взялся? - спросил я. - Тебя что, обидели?
   - Меня зовут Мэтью.
   - Меня тоже. Значит, мы тезки. Что с тобой стряслось?
   - Я ведь совсем маленький. - Он еще плакал, но  между  всхлипами  уже
успевал переводить дыхание.
   - Где ты живешь, Мэтью?
   - У себя дома. Если я скажу тебе где, отец побьет  меня.  -  С  этими
словами он посмотрел мне в глаза и зевнул. Не могу передать, какой  меня
охватил ужас, ибо я глядел на себя самого в обличье ребенка. Я видел это
лицо на фотографиях, сохранившихся у матери. Но тут мальчишка вскочил на
ноги и выбежал прочь из сада.
   Я снова почувствовал то особое недомогание, или опустошение, которое,
казалось,  преследовало  меня  повсюду.  Несколько  секунд  я  простоял,
пытаясь отдышаться; затем поспешил в дом и с громким  треском  захлопнул
за собой дверь. По-моему,  я  дрожал,  но  все  вокруг  было  тихо.  Это
разбудило во мне злобу, и я помню, как вызывал на свет Божий  того,  кто
якобы притаился в этом доме и ждал меня. Никто, понятно, не откликнулся;
тогда я чуть ли не в ярости распахнул дверь,  ведущую  в  полуподвал,  и
опрометью бросился вниз по лестнице. Едва включив свет, я увидел символы
на старой стене, но теперь меня  почему-то  больше  манил  прямоугольный
контур под ними. Я прошел по каменным плитам и постучался в замурованную
дверь.
   Тогда стена раскрылась, и нечто проникло внутрь. По крайней мере, так
мне почудилось тогда, но, переведя дух, я уже не мог отнести эту  фигуру
к какому-то определенному месту; она словно стала неким чувством у  меня
в груди. Затем мне послышались голоса.
   "Я думал, что в камне видны лишь призраки,  но  теперь  вы  начинаете
видеть и живых людей".
   "На то Божья воля, сэр".
   "Ах вот как? Божья или ваша собственная?"
   "Вы знаете меня и должны помнить, что между нами никогда  не  было  и
тени лжи. Постойте-ка. Видите там нечто? Нечто в человеческом образе?"
   "Я ничего не вижу. Совсем ничего".
   "Говорю вам, доктор Ди, сей камень отворил врата  ада.  Эта  комната,
этот дом уже полны его исчадьями".
   - Скажите, - громко произнес я, - вы верите в привидения?
   "Вы что-нибудь слышите?"
   "Я слышу только ветер".
   - Есть теория, что они воплощают собой половую неудовлетворенность, а
как по-вашему? А если призраки - это символы поражения, то что  означает
все прочее - запертая дверь, неубранная постель, плачущий  ребенок?  Как
все это вписывается в общую картину? И что связывает вас с моим отцом? -
Тут я понял, что в подвале звучит один лишь мой голос;  но  вместо  того
чтобы поддаться  благотворному  действию  тишины  и  пустоты,  я  ощутил
странное смятение. Мне хотелось слышать эти голоса, хотя бы  ради  того,
чтобы уверить себя, что не все еще  потеряно.  Но  разве  мертвые  могут
говорить?

Светелка

   О Господи, что это был за сон? Я  вновь  сидел  у  себя  в  кабинете,
склоненный над своими бумагами, но видение  темного  града  так  глубоко
потрясло меня, что  я  с  трудом  сдерживал  вопль  ужаса.  До  рассвета
оставался еще час, и я обонял в горсти свое зловонное  дыхание;  что  за
жуткую  ночь  выпало  мне  пережить!  Я  помнил,  как  плыву  в   лодке,
преследуемый своим двойником, как стою перед королевой, погрузившей руки
в мое тело, но, конечно же, все это были только  призраки  и  порожденья
кошмара? Однако я ощущал, что внутренне изменился. Я видел мир без любви
и отлично понимал, почему это зрелище было открыто мне не кем иным,  как
отцом: моя любовь к золоту намного превышала любовь к нему, и смерть его
вызвала у меня в душе лишь отвращенье да страх. Так вот куда мне грозило
попасть, если то был мир, созданный по моему собственному образу.'
   Кто мог спасти меня от этого мрака? Один-единственный человек,  но  я
так привык к его присутствию  и  его  любви,  что  считал  их  почти  не
заслуживающими внимания; но спасти меня  могла  только  моя  жена.  Нет,
имелся лучший и более верный способ: я должен был  спастись  сам,  вновь
обретя те  нежность  и  симпатию,  которые  некогда  питал  к  ней.  Мне
следовало освежиться в  водах  того  ключа  любви,  что  есть  в  каждом
человеке; но прежде надо было найти свой  путь  к  сему  ключу,  к  сему
началу. Итак, я стал похож на статую, изваянную  Праксителем:  стоявшему
перед ней казалось, что она смеется;  стоявшему  слева  -  что  спит;  с
другого же бока она  выглядела  плачущей.  Я  повернулся  к  миру  своей
скорбной стороной и узрел его в новом обличье.
   Вдруг словно из-под земли полилась загадочная  и  сладостная  музыка,
но, потихоньку выйдя в коридор, я сразу понял, что это звуки  клавесина,
доносящиеся из горницы жены. Я  на  цыпочках  спустился  по  лестнице  и
некоторое время слушал, не переступая порога ее комнаты; затем отодвинул
портьеру, которая загораживала вход,  шагнул  внутрь  и  остановился  на
почтительном расстоянии за ее спиной. Она наигрывала мелодию  "Чужие  Мы
Ныне", но оборвала свою чудесную игру, едва заслышав мое дыхание.  Потом
обернулась, и я, к своей великой печали, увидел, как исхудало  ее  лицо.
Точно та, кого я знал, ушла навсегда и оставила вместо себя  другую;  но
разве не могло это способствовать возрожденью любви?
   "А я думал, тебе нездоровится", - сказал я, пытаясь подбодрить и  ее,
и себя.
   "Так и есть. Но я играла, чтобы разогнать тоску".
   "Отчего ты тоскуешь, жена?"
   "Отчего? Вы еще спрашиваете?" Я  промолчал.  "Всю  ночь  меня  мучили
спазмы и колики, сэр, а теперь накинулась мигрень".
   Я пощупал у нее пульс и осмотрел ее внимательнее. "Да, ты  больна,  -
промолвил я, - но хворь твоя не опасна.  Ступай  к  себе  в  светелку  и
приляг отдохнуть. Я сварю тебе бульон, который успокоит желудок и окажет
мочегонное действие. Все будет хорошо, мистрис Ди, все будет  хорошо.  А
еще твою комнатку надо украсить цветами. Засушенные розы навевают мирные
думы и исцеляют любые кишечные расстройства".
   "Мистер Келли уже лечил меня".
   "Келли? И что же он сделал?"
   "Он дал мне особое питье  с  пшеничной  мукой  и  дынными  семечками.
Назвал его укрепляющим - и горько же оно было, скажу я вам! А  я  только
проснулась и даже ночное платье не успела  переменить,  но  он  заставил
меня выпить".
   "Ладно, - отвечал я. - Ни слова более.  Я  предписываю  тебе  строгую
диету, а кроме того, ты должна много спать".
   Я проводил жену в ее светелку и  велел  Одри  усыпать  пол  душистыми
цветами и благоухающими травами с малой примесью ароматических  порошков
- всему этому надлежало помочь ей в борьбе с недугом. Потом я принес  ей
легкий капустный отвар и накрошил туда немного  куриного  мяса,  но  она
лишь пригубила этой похлебки. Далее, я изготовил фиалковый настой  -  им
смачивают лоб и ноги  даже  самых  тяжелых  больных,  если  те  страдают
бессонницей. И так минули два дня, а она все угасала да угасала;  я  уже
не знал, что сказать и что сделать, и решил  посоветоваться  с  Эдуардом
Келли, который каждое утро гулял в коридоре перед ее комнатой.
   "Как она нынче?" - спросил он меня, когда мы встретились.
   "Очень плоха". Я только теперь вспомнил о том его лекарстве. "Чем это
вы ее потчевали?"
   "Всего-навсего вином с мускатным орехом".
   "Она сказала, что питье было горькое".
   "Нет, нет, - ответил он. - Это все ее фантазии, ведь больному в бреду
невесть что может почудиться.  Знаете,  как  лихорадка  меняет  вкусовые
впечатления".
   Назавтра  он  вновь  спросил  меня  о  ее   самочувствии   и   весьма
расстроился, когда я сказал, что ей до сих пор не полегчало.  В  тот  же
день, примерно в час пополудни, ко мне в  кабинет  прибежала  Одри:  она
пожаловалась,  что  Келли  услал  ее  от  постели  госпожи  с   каким-то
поручением, но она подглядела в замочную скважину и увидела, что он дает
мистрис Ди какое-то снадобье. Я немедля  спустился  вниз  и  застал  его
возле ложа жены плачущим и возносящим молитвы.
   "Что вам  здесь  нужно,  сударь?  -  спросил  я.  -  Вы  ведете  себя
неподобающим и неблагоразумным образом".
   Он прервал молитву и посмотрел на меня сквозь  слезы.  "Пожалуй,  мне
недостает благоразумия, - сказал он, - но чего же вы ждали от  человека,
который всегда любил вашу жену как брат?"
   "Одри сообщила мне, что вы давали ей какой-то напиток или лекарство".
   "Нет. Я лишь нагнулся, чтобы уловить ее  дыхание.  Ей  нужно  смочить
десны уксусом или мятной настойкой".
   Внезапно лежащая на постели жена очнулась от тяжкой дремы и устремила
на меня серьезный взгляд; я попросил Келли покинуть комнату и после  его
ухода стал рядом с нею. "Он жестоко обманывает тебя", -  промолвила  она
так тихо, что я едва смог разобрать ее слова.
   "Откуда ты знаешь?"
   "Я чувствую. Уверена". Она помедлила, чтобы перевести дыхание. "И мне
он тоже не друг. По-моему, он вливает что-то мне в рот, когда я сплю".
   Все это говорилось с великими усилиями и в большом смятении духа,  но
затем она поднесла руки к  горлу  и  стала  напевать  "Песнь  Углекопа",
вскоре перейдя на мотив  "Ступай  Печальной  Тенью  За  Красным  Солнцем
Вслед". "Я знаю еще сотню баллад, - серьезно сказала она мне. - Их  ноты
хранятся у меня, завернутые в пергамент и перевязанные бечевой".
   "Ты должна отдохнуть, жена. Ты  еще  споешь,  когда  поправишься,  но
сейчас не надо. Не надо".
   "Я слышала, доктор Ди, что двух голубей можно поймать на один боб,  а
двух куликов - в один силок. А один злодей может поймать двух глупцов?"
   Я понимал, о чем она говорит, но мои думы были заняты совсем  другим.
"Уже поздно. Склони голову на подушку и спи".
   "Ты, верно, прав. Не  стоит  больше  толковать  о  важных  вещах.  Но
поразмысли вот о чем, муженек. Разве, потеряв все, мы не обретем наконец
покоя? Кто отдыхает сутки  напролет,  если  не  нищие?  Что  может  быть
радостней песенки бедняка без гроша в кармане?" Тут у нее начался  бред,
и горячка продолжалась весь этот день  и  всю  ночь,  вплоть  до  первых
утренних лучей. Она очнулась совсем бледной и  ослабевшей  до  последней
степени. "Я почти не помню, что я говорила и делала", -  прошептала  она
мне.
   "Ты спала, и сон освежил тебя. Более ничего".
   "Нет, сэр. Силы мои  на  исходе.  Я  чувствую,  как  близится  что-то
другое, новое. Летний день долог, но и за ним наступает вечер".
   "Молчи. Не говори так".
   "Но, муженек, разве ты не слыхал,  что,  увядая,  земляничные  листья
издают самый сладкий аромат?"
   "Лучше сравни себя с базиликом  -  чем  сильнее  его  сокрушают,  тем
упорней он распрямляется снова. Или с маком, что расцветает еще  пышней,
когда его топчут ногами. Наберись мужества".
   Тут  над  домом  послышались  крики  залетных  чаек,  и  ей,  похоже,
пригрезилось, будто она лежит у берега  моря.  "Время  надежды  ушло,  -
шепнула она. - Я готова ждать здесь".
   Я оставил .жену в печали, не ведая, как излечить ее или  хоть  чем-то
облегчить ее страдания.  Но  ни  постоянно  треплющая  ее  лихорадка  со
свирепыми приступами через два дня на третий, ни ужасные головные  боли,
которые не отпускали ее  ни  на  секунду,  не  могли  изгнать  из  моего
смятенного ума тревожные мысли об Эдуарде Келли. Он прекрасно знал,  что
нынче мне было не до гадания по кристаллу, но почему  же  его  несколько
раз находили у ее ложа? Я не мог не верить словам жены  о  том,  что  он
давал ей некий напиток, но неужели  это  был  яд,  с  помощью  коего  он
надеялся пресечь ее рассказы о его злоумышлениях? Нет, сие было  слишком
невероятно; однако я попал в тупик и не видел из него выхода.
   Как-то вечером, когда я, снедаемый скорбью, сидел у себя в  кабинете,
он зашел ко мне и тихо стал рядом. "Я почитаю вас за отменного целителя,
- сказал он, - знающего больше, чем любой аптекаришка или травник. Разве
не можете вы ускорить ее излечение какими-нибудь лекарствами?"
   "Вроде тех, что давали ей вы, мистер Келли?"
   "Я? Но я лишь молился да проливал слезы".
   "Что ж, не буду спорить".
   Я пристально поглядел на него, и он отвернул лицо прочь. "Я знаю, что
в эти печальные дни у  вас  нет  ни  досуга,  ни  охоты  посещать  келью
прозрений, - сказал он. - Однако не пора ли нам обратиться к  волшебному
кристаллу?"
   "Для чего же?"
   "Если земные соки и минералы не способны победить хворь  вашей  жены,
то почему бы нам не оставить наши колбы и реторты, дабы спросить  совета
у призраков из камня? Да, я клеймил  их  бранными  словами,  но  теперь,
когда на нас обрушилось такое горе, я готов сделать все, чтобы.."
   "Чтобы отвратить ее скорую погибель?" - это  вырвалось  у  меня  само
собой, и я почувствовал, как сердце мое упало.
   "Говорят, что страстное желание может принести больше пользы,  нежели
любое материальное средство..."
   "Я надеюсь на это".
   "Так если мощь воображения способна преодолеть косную природу, отчего
бы нам не обратиться к кристаллу и  не  воззвать  к  ангелам,  дабы  они
указали нам, что делать?"
   Будучи совсем слаб  душевно,  я  дал  свое  согласие,  и  Келли  ушел
готовиться к завтрашнему сеансу. Я не спал  всю  ночь,  опасаясь  дурных
вестей, которые могло принести утро; а что, если порчу на жену напустило
какое-нибудь зловредное существо, вырвавшееся из камня? Тогда я воистину
заслуживаю проклятия. Поутру я тихо проник вслед  за  Келли  в  потайную
комнату общения с духами и, по  сложившемуся  у  нас  обычаю,  преклонил
колени, покуда он сосредоточенно вглядывался in crystallo. "Сейчас все в
тумане, - сказал он. - Теперь туман рассеялся. Вот на самом  краю  поля,
видимого в камне, появляется некто,  весьма  быстро  идущий  по  широкой
дороге. Это мистрис Ди".
   "Моя жена?"
   "Теперь я слышу в кристалле громоподобный и раскатистый глас, и  ваша
жена выбегает из своей комнаты и  как  бы  перепрыгивает  балюстраду  на
галерее и лежит точно мертвая". Я встал и  крепко  затворил  все  двери,
чтобы никто не услыхал его. "Теперь вы  выходите  из  своей  собственной
спальни, - продолжал он, - и падаете на  колени,  и  стучите  руками  по
полу. Слуги поднимают вашу жену, но голова  ее  мотается  из  стороны  в