Что  там  за  деревянными,  а  не  как  у  всех  фанерными,  дверьми  в
темно-красном  полумраке  происходило  -  неизвестно.  Но наутро по  бригаде
возбужденным эхом гуляло: "Зам  в пролете! Рвет  и мечет! По дороге к  штабу
застроил двух подвернувшихся бойцов,  выдрал  их как  сидоровых коз, лычки в
пыль втоптал и пинками погнал на губу!"
     А прекрасная Ольга, как обычно, поутру пришла на работу. И день ее, как
два патрона в обойме, был похож на предыдущий.
     Как всегда, после ее появления в бригаде магазинчик был набит до отказа
выгоревшими  военными  робами.  Всякий  солдат,  которому  выпала  свободная
минутка, не  говоря  уже  о  командирах, стремился  пробиться сквозь плотную
толпу внутрь тесного фанерного домика. Покупки оказывались мизерными:  пачка
"Примы",  два  серых  конверта  без  марок,  цветастый  пакетик  югославских
леденцов  или же запыленная  бутылочка "Боржоми". В это утро, расплачиваясь,
каждый пытался хоть улыбкой поддержать Ольгу и выразить ей свое восхищение.
     Зама в бригаде ненавидели.  Был он маленьким,  толстым,  краснорожим и,
вдобавок ко всему,  совершенно глупым. Замечательно  у  него выходило только
одно  -  построить  рядами  людей  на  плацу  под  палящим  солнцем,  самому
устроившись под навесом, и долго материть их. А вот воевать  подполковник не
любил и не умел.
     Кроме  всего прочего, зам был человеком злопамятным.  Все понимали, что
подобный позор он  не  простит и  обязательно сведет  счеты  с "недотрогой".
Выждет подходящий момент и унизит, сломает ее, а потом,  если обстоятельства
позволят,  вышибет  в  Союз. За  аморалку,  естественно. А  что такой случай
найдет - в этом никто не сомневался.
     Вот  так нескладно начиналась жизнь  Ольги на чужбине. Не успела толком
обжиться и осмотреться на новом месте, а уже была  обречена, и спасти ее мог
только другой начальник, приблизив, естественно.
     Что же теперь  будет - размышляла бригада.  Но долго  голову ломать  не
пришлось...
     Вторым  дрогнул  зампотыл.  Старого  холеного  полковника  потянуло  на
"молодайку", как одряхлевшего беззубого пса к нежному парному мясу.
     Стол  у  заместителя  командира  бригады  по тылу  был гораздо  богаче,
результаты - плачевней. Ольга к полковнику вообще не пришла.
     Зампотыл был унижен,  словно желторотый юнец, который решил  впервые (и
поэтому  крайне вульгарно)  позаигрывать с одноклассницей, но тут же  с ходу
получивший от нее звонкую пощечину.
     Бригада  хохотала. Отдавая  честь полковнику,  офицеры многозначительно
ухмылялись. Солдаты свистели вслед из-за углов. Насмешки проявляли настолько
открытые,  что  даже походная зампотылова "жена", которую  он  так  неудачно
попытался  "бросить",   сочла  себя   оскорбленной  и   немедленно   отнесла
"дуканщицу" к своим самым смертельным врагам.
     Тучи над  Ольгой собирались черные,  тяжелые, обещая вскоре разразиться
грозой.
     Но  все  холостое  население  бригады эгоистично,  совершенно по-детски
ликовало. "Женщина! Настоящая женщина!" - решили парни и по уши влюбились  в
продавщицу.
     Солдаты  чувства  свои переживали втихомолку. И если кто-нибудь, втайне
мечтающий  лишь о простом разговоре с Ольгой,  пытался такие мечты  прикрыть
пошлой  шуточкой, он  тут же  получал  в  морду от  друга-приятеля,  который
особенно не скрывался за маской обычного в армейской среде цинизма.
     Молодые офицеры вздыхали откровенно.
     - Богиня! - валился на кровать Витька Юдин, закидывал  руки за голову и
мечтательно смотрел в покоробившийся фанерный потолок. - Настоящая богиня!
     После  подобных  многократных  восклицаний  старший  лейтенант  надолго
замолкал и острые, почти резкие черты лица постепенно разглаживались.
     Именно с легкой Витькиной руки и пошло гулять по бригаде  - Богиня. Все
решили, что это самое верное, точное слово и лучше не подберешь.
     Юдин же совершенно  забросил гитару  и по ночам  стал судорожно черкать
что-то на клочках бумаги, выкуривая разом чуть ли не  пачку сигарет. И все в
комнате  понимали -  пишет Витька стихи. Товарищи, грустя, знали,  что Юдину
они совершенно не конкуренты. Полюбит его Богиня. Непременно полюбит. Потому
что в  бригаде  был  Витька  всеобщим  любимцем: за  смелость,  удачливость,
красоту,  силу,  легкость  характера и  постоянное желание  помочь  ближнему
своему.
     Лишь  зам  надувался, как красный  шарик на  майские праздники,  завидя
Юдина, и долго топал на ротного ногами.
     В общем, как предполагали друзья,  так и сложилось - полюбили Витька  и
Богиня друг друга.
     Юдин от  счастья такого  обалдел:  мозги  набекрень  и  улыбка  во  всю
счастливую рожу.
     Мужики сначала позлились на него, затем до заворота кишок позавидовали,
потом вновь озлобились на "любимчика Фортуны",  да и остыли. Потому что были
справедливы и понимали: Богиня досталась Витьке по праву.
     Женщины, еще недавно баловавшие "Витеньку" борщами, пельменями и прочей
невиданной в этих местах жратвой, теперь презрительно фыркали, завидев Юдина
с  Богиней, зло поджимали вялые  отцветшие губы и дружно, словно по команде,
отворачивали головы в сторону.
     Юдин на подобное  к  себе отношение  - ноль внимания. Старший лейтенант
носил   возлюбленной  охапки  пересохшей  травы,   трогательно   называя  их
"букетами",  писал бесчисленные поэмы и сочинял песни, посвящая  их, конечно
же, Богине.
     Злые  женские  языки  в  своей черной  ненависти  дошли  до  того,  что
рассказывали  всем  о Витьке, таскающем "дуканщицу"  на  руках  по  комнате.
Впрочем,  "эту"  они тоже не обходили  вниманием,  запальчиво утверждая, что
разномастные пучки трав она развешивает по комнате твердыми хвостами вверх.
     Но   бригаде  было  на  подобные  грязные  сплетни  наплевать.  Бригада
засматривалась на влюбленных.
     Подчиненные  старшего лейтенанта  гордились командиром и считали Богиню
частью своей прославленной роты, свысока поглядывая на остальных пехотинцев,
обделенных таким богатством.
     Если  требовалось отнести  Богине  картошки  со  склада или же  буханку
только  что испеченного  почти ватного  хлеба,  то  делали это  не  молодые,
которые первые полгода привычно  были на побегушках,  а  самые  уважаемые  и
заслуженные  "дедушки", установившие меж собой  справедливую  очередь. Перед
кратким походом они самолично тщательно утюжили форму, подшивали наибелейший
воротничок  и до  зеркального  блеска  начищали  разбитые  и  потрескавшиеся
полуботинки.
     Но  жизнь  почему-то  устроена  так,  что чем лучше одним,  тем  больше
злобятся от этого другие.
     Красномордый  зам,  не  находя  себе  места от  ярости, развил  кипучую
деятельность,  желая  изгнать  из  бригады... Юдина. Поначалу  он  собирался
перевести того в батальон,  находившийся у черта на куличках. Однако на дыбы
встал начальник штаба, утверждая, что идти на повышение Юдину еще не время.
     Тогда неутомимый "Шарик" подыскал Витьке место  на  отдаленной заставе.
Но командир бригады,  не так  давно подписавший  наградной лист  на ротного,
удивленно  вскинул  мохнатые  брови:  "Виктор  Саныч,  я...  конечно...  все
понимаю, но  толкового командира  загонять в  четыре  стены,  как шпротину в
банку?"
     Зам  стал бордовым, однако аргументов весомых и, главное, по  делу - не
нашел. Но подобные неудачи лишь подхлестнули его. Дело  такое он не оставил,
а  только придумывал  месть  поизощреннее,  да  время для  ее  осуществления
выгадывал.
     Однако...  внезапно...  Витька...  погиб. Произошло это глупо, странно,
совершенно  беспричинно:  шел  ночью проверять  караул  и  налетел  на  пулю
часового.
     Почерневший солдат только и знал, что тупо твердил в караулке:
     "Стой, кто идет?!" - кричу. Он идет. Молчит. "Стой, кто идет?" - кричу.
Он идет. Молчит.
     Находившийся в тот момент  неподалеку на  вышке другой часовой клялся и
божился, что  так оно  и  было. В  темноте на пост  вышел человек. Кто  - не
рассмотреть.   На   оклики  не  отзывался.  Шел,  не  сворачивая.  И   после
предупредительной  очереди вверх не  только не  остановился, а  еще  быстрее
заспешил вперед.
     Короче   говоря,  это   были  совершенно  невнятные  бредни.  Никто  из
допрашивающих  даже не  собирался  выслушивать  их до конца. Все  подозрения
цунами  обрушились  на  перепуганных   и   дрожащих  солдат,  которых  после
бесчисленных  увесистых  ударов  по  мордасам  заключили  под стражу, вполне
справедливо считая, что один из них за что-то убил Юдина, а другой, будучи в
сговоре, выгораживает своего дружка.
     И если  бы вполне ясное дело пошло  по  накатанным рельсам: официальные
протоколы  в   прокуратуре,  а   затем  суд,  то   быть  одному  из  часовых
расстрелянным,  а другому - трудиться долгие годы  на лесоповале  в  далеких
морозных лагерях.
     Но  тут  в караулку  ворвался взмыленный  лейтенант  Фоменко.  Не  став
выписывать круги словесами,  он  сразу повинился  перед уставшим,  пепельным
комбригом в том, что его солдат сегодня днем забыл на полигоне автомат.
     - Пошел в задницу! - заорал на лейтеху полковник. И норовил достать его
челюсть  кулаком,   который  он  уже  изрядно  разбил  о  зубы  незадачливых
"заговорщиков".
     Лейтенант  увернулся, отпрыгнул в угол. И уже оттуда, выкатив глаза, он
принялся  безостановочно  частить, что автомат  ходил  забирать  с  растяпой
Егоркиным. И что они, возвращаясь, все прекрасно слышали. В самом деле, были
и оклики, а затем стрельба вверх. И только потом - на поражение. А Фоменко с
Егоркиным  сначала спрятались в канаве, а  потом побежали запирать автомат в
оружейку. Ведь он, Фоменко,  очень боялся наказания. Но теперь ему ничего не
страшно. Нет, он, конечно,  боится, очень  боится!  И пусть его  накажут! По
заслугам накажут.  И  правильно сделают,  что накажут. Но как только Фоменко
услышал о смерти Витька, отставить, старшего лейтенанта Юдина, так он  сразу
прибежал. А теперь будь, что будет! И ему, Фоменке, на это наплевать, потому
как слишком странно вел себя тот человек. Виноват. Старший лейтенант Юдин. И
почему? Он, Фоменко, понять никак не может и даже,  когда бежал, все думал и
все  равно  не мог  ни в  чем разобраться. Ведь  сколько раз  он заступал  в
караул, и каждый раз  Юдин  инструктировал  его дотошно и  тщательно. А  он,
Фоменко, иногда ухмылялся, отвечая. Но товарищ старший лейтенант Юдин скалил
зубы и  требовал  точного повторения пунктов устава,  где черным  по  белому
указано, как  надлежит  вести  себя  начальнику караула,  приближающемуся  к
часовому,  несущему  караульную  службу.  А  здесь?!   Сам!?  И  это  совсем
непонятно. И  может он, Фоменко, смолчал бы, но как такое могло получиться -
ему,  Фоменке,  совершенно  не  понятно.  И  если  правду  сказать,  товарищ
полковник, то страшно. Не знаю почему, товарищ полковник, но очень страшно
     Фоменко, блестя глазами, орал и старался держать руки  по  швам, но они
сами собой  у него то и дело соединялись.  Хруст выламываемых пальцев звуком
кастаньет  наполнял   прокуренное  помещение,  где  собрались   сейчас   все
начальники.
     То ли  перекошенное  лицо Фоменко, то ли  истошный крик,  а быть может,
слезы, дрожащие в хрипящем голосе. Или  причиной всему послужил неподдельный
ужас  от  случившегося, ясно видимый на его лице.  А может,  все это слилось
воедино,  но дало свой результат  - присутствующие онемели и затихли. Черный
липкий ужас стал вползать  в  души сильных и крепких мужчин. Точно  так, как
проник он чуть раньше в Фоменко, полностью растоптав его волю.
     Гнетущая  тишина поплыла  и  закачалась по  караулке  вместе  с густыми
клубами сигаретного  дыма. Потом начальники вроде бы встрепенулись. Закурили
еще, делая вид, что не  страшно, и дружно  послали Фоменко куда подальше, не
объявив даже выговора.
     Чуть позже запыхавшийся доктор рассказал, что старший лейтенант пьян не
был  и наркотики, судя по всему,  тоже не употребил. И вообще (доктор совсем
не  по-уставному  разводил   руками)   Витька  был   человеком,  безусловно,
эмоциональным,  но не  до  подобной  же  степени?  Он,  доктор, первым делал
когда-то ротному перевязку после ранения. Тогда Юдин вел себя идеально: боль
терпел и даже шутил. По всему выходит,  что  Витек сознательно  нарывался на
пулю.
     Здесь все  вздрогнули, потому что доктор  сказал  то,  о чем напряженно
думали  все  присутствующие,  тянущие одну  сигарету  за  другой и швыряющие
окурки прямо на земляной пол. О чем думали, да не решались произнести вслух.
     Словно сам  на смерть  шел,  растерянно повторил доктор. И в души отцов
бригады вновь вполз страх, с которым они,  наверное, и уснули.  Если  смогли
это сделать,  потому что шакалы в  округе словно взбеленились, вытягивая раз
за разом самые протяжные и тоскливые ноты.
     Провожали  гроб всей бригадой. Хотя  смерть  такая  в Афгане  считалась
позорной   и  подобных  "жмуриков"  сплавляли  втихую  среди   всевозможного
списанного  армейского барахла, Юдину  устроили достойные проводы: выставили
гроб  на  час  в  клубе; комбриг  сказал добрые  слова;  а  женщины, отринув
прошлое, плакали не вымученными, а настоящими слезами - по=бабьи всхлипывали
и подвывали, распухая лицами.
     Все  тянулись  с  утешением  к  Ольге,  но, наткнувшись  на  спокойную,
холодную, почти потаенную, но вроде и незаметную улыбку - отшатывались.
     За все это время после трагедии никто не видел слез Богини. Мало того -
она еще и черное не одевала. Внешне с Ольгой не произошло никаких изменений:
ровно  в  десять открывала магазинчик с намалеванным на  стекле  полудурочно
улыбающимся солдатом, а  точно в  семь запирала. Постоянные  и робкие  слова
соболезнования  неуклюжих в проявлении сочувствия  мужчин Богиня выслушивала
молча, всем видом показывая, что разговора не будет.
     И  только  Фоменку,  пришедшему рассказать  о  последних  минутах жизни
Витька,  который  очень  долго до  этого  самого  момента  добирался,  вновь
спотыкаясь  на  Егоркине, наказанного  личной  властью, и еще на чем-то, она
резко прервала: "Зачем? Ведь нет  его! И не будет! Зачем мертвого тревожишь?
Не трогай!" - почти прошептала женщина  и в ее прозрачно-голубых глазах, как
показалось Фоменке, проскользнуло какое-то непонятное торжество.
     Лейтенант  похолодел от  ужаса,  волосы его  пришли  в движение,  и он,
заикаясь, начал пятиться к двери. А Богиня, наступая, едва приоткрывала губы
(а может,  и  не  приоткрывала их вовсе,  и Фоменко  все  это слышал  как-то
изнутри), говорила: "Не  трогай! Он мертвый! Он теперь только мой! Навсегда!
Понял? Навсегда! Он мертвый - он мой!"
     Парень не робкого десятка, что не раз было доказано в деле, Фоменко сам
не осознавал, как вырвался из той комнаты. И потом, вспоминая этот эпизод (а
приходил он на память  обычно ночью,  на дежурстве, в самые глухие и тягучие
часы тьмы), казалось лейтенанту, что Богиня  стоит рядом, за спиной, и тянет
свои  красивые  руки  с  длинными  пальцами,  на  кончиках  которых  застыли
блестящие  капельки   крови,  нашептывая:  "Иди!  Иди  ко  мне!  Иди,  и  ты
успокоишься навсегда!"
     Фоменко оборачивался, но никого не видел, украдкой крестился и хватался
за сигареты, чувствуя, как затравленно бьется сердце.
     Боясь,  что   его   засмеют,   лейтенант   даже   при  самых   больших,
отчаянно-запойных гулянках не открывался друзьям.
     Еще больше он опасался возмездия Богини. Инстинктивно лейтенант ощущал,
что та наблюдает за  ним,  следит  и  в случае  раскрытия непонятной Фоменке
тайны беспощадно ему отомстит. Как - он не знал.  Но был  твердо уверен, что
ожидает его в таком случае какая-то изощренная и страшная смерть.
     Даже простой встречи с Богиней страшился лейтенант. Если взводному надо
было что-то купить, то посылал он в магазинчик солдата.
     Но  случайных  встреч  на  небольшой территории,  ограниченной  колючей
проволокой и  минными полями, было не избежать. Фоменко вздрагивал, втягивал
голову в огромные плечи и, скосив глаза в сторону, ускорял шаг. Он не видел,
как рот Богини надрывала едва заметная улыбочка, похожая на оскал.
     Это заметил комбриг, заговоривший с Ольгой о дальнейшей судьбе.
     - Понимаю,  - вздохнул  тогда полковник,  -  все вам напоминает о  нем.
Держитесь!  К  сожалению,  не вы  первая. У нас было  подобное. Девушка сама
попросила о переводе в другой гарнизон. Вы, наверное, не знали об этом.
     - Мне говорили.
     -  Значит,  держитесь? Молодцом! Но все-таки...  все-таки...  мы  можем
посодействовать  переводу  в Кабул.  Согласны? - спросил  лишь для  проформы
полковник, прекрасно понимая, что из этой дыры вырваться мечтает каждый.
     Богиня отрицательно покачала головой.
     - Как? Вы... не поедете?
     - Зачем? - удивилась Ольга.
     - Ну...  - смешался комбриг, - переживания...  все...  вам напоминает о
Викторе...
     - Мне это  не  мешает быть здесь, - жестче,  чем надо  было бы, сказала
Богиня, вставая. - Я могу остаться?
     - Да, да, конечно! - окончательно растерялся полковник.
     Пухлые губки  исказила зловещая улыбочка победительницы. Искривила... и
тут же исчезла. А следом - Богиня, утвердительно хлопнув дверью.
     Полковник заходил по кабинету, разговаривая неожиданно вслух.
     "Показалось. Твою мать, конечно,  померещилось. Она что -  мертвая, что
ли? Просто на нервной почве  такая.  Не успела приехать, влюбиться, а тут на
тебе... Вот и переносит по-своему. Каждый такое переносит по-своему".
     В бригаде думали так же, глядя на невозмутимо-спокойную  Богиню. Только
женщины возненавидели ее пуще прежнего, утверждая, будто после гибели Витька
Ольга даже похорошела.
     Многие  мужики  втайне соглашались с  этим,  но, наверное,  оттого, что
стали посматривать на Богиню скорее не как на вдову, а как на женщину, вновь
ставшую свободной.
     При  всем  уважении  к Юдину, его  сослуживцы  в  самом  глубоком своем
подсознании   улавливали  подленькую  радость  от  его  исчезновения.  Почти
моментально офицерам становилось стыдно, и они торопились  успокоиться  тем,
что жизнь никогда не останавливается и в ней самый главный удел - любить.
     Думает ли так же Богиня? Вновь краснели от своих тайных мыслей мужики.
     Богиня, оказывается, думала.
     И месяца  не прошло,  как  к ней  стал  захаживать  Костенька Брыкин  -
молоденький лейтенантик-топограф.  Существо нескладное,  мечтательное, можно
даже сказать меланхолическое.
     Походил Костенька на  подростка. Был тих и вежлив. Даже с  солдатами он
разговаривал как-то  испуганно:  только на "Вы"  и не  матерясь. Одним  этим
Костенька вызывал всеобщее к нему презрение, и первую очередь солдатское.
     Раньше  всех  приходил  Брыкин  в  свою  комнатушку  с  особым  режимом
секретности и покидал штаб только к отбою. Многие вполне законно вывели, что
Брыкин стукач.  Другие, более  проницательные,  предполагали, что  лейтенант
что-то пишет в своей комнатенке, но  только  не  "оперу",  а стишки.  Если к
Юдину за подобное  проникались еще большим уважением, то Брыкину их простить
не могли, считая его откровенно блаженным, по которому монастырь плачет.
     За последние  месяцы бригада  пережила  три потрясения -  одно  другого
хлеще: приезд Богини; смерть  ее жениха; и последнее, самое сильное - любовь
Ольги  к "юродивому", как  прилюдно обозначал  на всех офицерских  собраниях
Костеньку зам.
     Бригада кипела от возмущения. "Дуканщице" могли простить все, вплоть до
отчаянного  загула  с офицерами,  при  условии,  что  у  нее  перебывают все
страждущие. Но такой вот преданной любви Ольге простить не могли, не  хотели
да и не собирались.
     Офицеры,  видя Богиню,  наливались  кровью, размышляя, наверное, о том,
что место Костеньки подходит больше им, нежели "чахлому".
     "Чахлый" же сразу после работы  торопился к Богине, не замечая всеобщих
ненавидящих взглядов. Чем они в модуле безвылазно занимались, было загадкой.
     Даже  Егоркин, которому  Фоменко строго наказал  под