слушивать  во время
дежурств  по  женскому  модулю,  виновато  хлопал  глазами:  "Разговаривают,
товарищ лейтенант. Все время. Вернее,  он  слушает,  а она говорит.  Но тихо
так. Ничего не разобрать. А потом вроде  как поет. Ну,  как бы песня. Только
вроде как и не песня, потому что страшно очень становится".
     У Фоменки  вставали  волосы  дыбом, и он отпускал солдата, наказывая  в
следующий раз утроить бдительность.
     Зам,  уязвленный  до  глубины  души  выбором  Ольги,  начал  потихоньку
собираться с силами, чтобы сплавить "дуканщицу" куда подальше, но... события
вновь понеслись галопом, и Богиней занялся сам комбриг.
     Лейтенантик застрелился на  рассвете.  Солдат-посыльный  спал  и толком
рассказать ничего не смог.
     -  Спал я, а  товарищ лейтенант разбудили так осторожненько и  сигарету
спрашивают. Я удивился, потому что товарищ лейтенант  никогда не курили, а у
меня сигареты плохие - "Северные". Но они все равно взяли и сказали, чтобы я
спал.
     Возле посмертной записки Костеньки и в  самом деле  в пепельнице  лежал
вдавленный  бычок.  А  на  листочке  бумаги  четким и  твердым почерком было
написано: "Никто не виноват. Я сам".
     После   того  как  "вольтанутого   жмура"  отправили  в  Союз,  комбриг
незамедлительно вызвал Богиню.
     - Значит, так, - сразу перешел к делу полковник, - манатки собрать, все
эти свои  тампоны  и  мыльно-рыльные. Времени - двадцать четыре  часа. Потом
откомандируем в третий батальон. Задача ясна? Выполнять!
     Комбриг повернулся к кондиционеру,  меняя режим  его работы, всем видом
показывая, что разговор закончен.
     - Саша! Сашочек! - вдруг прошелестело за слегка широкой покатой спиной,
и  рука, взявшаяся за рычажок,  дрогнула: лишь  одна женщина в мире называла
полковника именно так.
     Было это давно - лет двадцать пять назад. Уже и лица  девушки не помнил
полковник.  Уже  давно  вместо  него  приходил во снах к  комбригу  какой-то
размытый и вместе с тем одухотворенный образ некогда любимой женщины. Но вот
голос ее, интонации он помнил всегда.
     Именно  этот голос впервые  позвал  его  к себе. А полковник, тогда еще
лейтенант, смотрел в окно, курил  и  внутренне  весь  дрожал, улавливая, как
шелестит сначала  платьем,  а затем простынями его  самая любимая  женщина в
мире. И очень скоро - а полковнику показалось  тогда, что прошла вечность, -
она позвала.
     - Саша! Сашочек! Иди ко мне!
     Рука    сползла   с   рычажка.   Побледневший   полковник    оглянулся.
Полуобнаженная Ольга, прикрывая одной рукой груди, все явственнее склонялась
в его сторону.
     - Саша! Сашочек!  -  настойчиво шелестела  Богиня и  тянула  к комбригу
руку. - Иди ко мне! Ну, иди!
     Голова  у полковника закружилась.  Мороз пробежал  по  коже. Затем  жар
охватил все  тело.  Страх  и восторг смешались  воедино.  Комбриг растерянно
провел руками по лицу и... сделал шаг вперед.
     Что  было  потом  -  полковник  помнит  отрывисто, нечетко, размазанно:
нежное и вместе с  тем настойчивое женское тело; глянцевая  и  упругая кожа;
скрипящий  стул;  волосы,  нежными волнами падающие  на  его лицо;  звенящий
телефон, который раздражал так,  что комбриг хотел  разбить его  кулаком, да
сил не осталось; и голос, голос, вспоминаемый многие годы почти каждый день:
"Любимый мой! Сашочек,  Сашочек, обними! Крепче! Не отдавай  меня никому! Не
отдавай! Прошу! Не отдашь?"
     Полковник  лежал  на  столе. Раскачивалась  и  плыла над ним  лампа  на
изогнутой хромированной ножке. Ольги рядом не было. В голове  шумело. Во рту
пересохло.  Думать ни о  чем не хотелось. По сравнению с тем, что произошло,
все казалось мелочным, никчемным, ничтожным.
     "Она вернулась!  - улыбался  полковник. -  Она простила  меня! Господи,
неужели она простила меня?"
     Жизнь   постепенно  возвращалась   к   обнаженному  человеку,   крестом
разбросавшего руки на столе.
     "Дверь!" - спохватился комбриг. Ступая босыми  ногами  по полу, комбриг
подкрался к двери. Она была заперта.
     "Бред, - подумал полковник, опускаясь на стул, - определенно бред. Было
или не было?"
     Форма   полковника   была  разбросана  по   комнате.  Комбриг  принялся
разыскивать следы пребывания Богини. Безуспешно.
     "Бред!"  -  уже  более  уверенно  произнес вслух  полковник, подходя  к
зеркалу. И... замер, рассматривая фиолетовую полоску на ключице.
     "Сашочек, проснись! На службу пора!" - вспомнилось тут же полковнику.
     Тогда  он вскочил,  поцеловал девушку, зашлепал  босиком в  ванную, где
перед  зеркалом и обнаружил  темную  бабочку,  сложившую крылышки у него  на
ключице. И он стоял, смотрел на  нее, улыбаясь, и пальцами  нежно поглаживал
тоненькую полосочку.
     - Я тебя никому не отдам! Никогда! - шептал лейтенантик, и казалось ему
в тот  момент,  что  он  землю  перевернет,  но сделает  свою девушку  самой
счастливой в мире.
     А  потом  внезапно  возникла  дочь  командира  полка  и  вместе  с  ней
престижная  командировка,  которая  выпадает  одному из тысячи. И  лейтенант
мучился, потому что хотел уехать вместе  с  любимой.  Но  двух удач сразу не
бывает.  И офицер  отправился  за  границу с дочкой комполка - своей молодой
женой.
     Уже там, в городе с красными островерхими крышами, дошел до  него слух,
что девушка умерла то ли при родах, то ли при неудачном позднем аборте.
     Голый полковник стоял перед зеркалом, закрыв глаза  и безвольно опустив
руки вниз. По лицу седого мужчины бежали слезы.
     "Не  отдавай  меня  никому!  И  позови, ночью позови! Я  приду,  только
позови, Сашочек!"
     На следующий  вечер  полковник  зашел  в магазинчик.  Расплачиваясь  за
сигареты,  он  прошептал:  "Жду  ...  сегодня".  Вышло  это  у  него  как-то
жалостливо и просяще. Богиня склонила голову, пряча хищную усмешку.
     Появилась  она в полночь, когда  за бригадой  в зарослях камыша  у реки
особенно мерзко выли шакалы.
     Полковник выкурил больше пачки сигарет и основательно накачался водкой,
когда в его домик вошла она.
     Ночь  для комбрига превратилась в сладостное парение:  он  возносился к
звездам и стремительно падал вниз -  в  ласкающий холод  морских пучин,  его
обдавали горячие  сладкие потоки воздуха, желтые морские побережья принимали
его в свои объятия и нежные мягкие волны ласкали ноги.
     Проснувшись, полковник с болью осознал, что рядом вновь пустота.
     Днем он позвонил в магазинчик и до вечера не мог думать ни о чем, кроме
желанной встречи.
     Ольга появилась ровно в полночь. И приходила так постоянно.
     Комбригу было  особенно хорошо  в  те  часы,  когда огромная белая луна
заполняла  собой  все  небо,  обливая  округу  мертвенно-белым  погребальным
светом.
     Все, кроме встреч, теперь казалось полковнику  ничтожным. Даже огромные
потери. Люди начали гибнуть на боевых пачками. Уходили самые умные, сильные,
отважные. Но комбригу  было на  это наплевать. Он  жил  в  какой-то горячке,
стремясь еще и еще услышать: "Сашочек, любимый мой! Иди ко мне! Иди!"
     Бригада  с  затаенным ужасом следила за  командиром. Полковник похудел,
осунулся,  говорил мало,  выслушивал  невнимательно  и  мыслями  был  где-то
далеко. И все понимали где.
     Магазинчик опустел. За покупками  теперь гоняли  исключительно молодых.
Встретиться  с Богиней, особенно перед боевыми, считалось  дурным  знаком. У
Фоменки при виде Ольги подгибались колени.
     Оказавшись  у  "дуканщицы" за  спиной,  он  вроде бы небрежно поправлял
кепку,  затем  прикладывал правую  руку к животу и напоследок ухватывал себя
все той  же  рукой  сначала за правый  погон, а затем за левый. Делал он это
быстро  и  незаметно.  Только  Богиня,  вздрогнув,  оборачивалась,  смотрела
пристально на согбенного лейтенанта, и верхняя губка ее поднималась, обнажая
крепкие, хищные зубки.  Фоменко ощущал этот взгляд, скукоживался, а ноги все
быстрее уносили его от места нечаянной встречи.
     Непонятный   и  ничем   не  объяснимый  страх   постоянно   преследовал
лейтенанта. По ночам  ему  стала  сниться Богиня  с  фиолетовыми, скользкими
волосами.  Фоменко просыпался на влажной простыне, слышал посапывание и храп
товарищей, мерный гул кондиционера, но  окончательно успокоиться не мог. Ему
казалось, что  в темноте есть кто-то еще, кто вот-вот сомкнет  пальцы на его
глотке.
     Фоменке  хотелось  в  такие  ужасные  минуты спрятаться  под  одеяло  и
крепко-крепко зажмурить глаза, как делал он когда-то в детстве. Но сейчас он
с сожалением и страхом понимал, что подобное не спасет и не поможет.
     Лейтенант прижимал руки  к груди  и начинал  горячо,  бессвязно,  жарко
молиться. Собственно никаких молитв он и не знал. Фоменко просто обращался к
Богу,  о котором  раньше никогда не  думал, и просил взять под  свою защиту.
Лейтенант  долго  и старательно  выговаривал  свои  просьбы,  чувствуя,  как
постепенно остывает, высыхая, тело.
     Богиня  в  это  время  становилась  совершенно  бешеной.  Всхрапывая  и
подвывая,  как  голодная  одинокая  волчица, она  все  сильнее  впивалась  в
полковника,  колотя  его  оттянувшимися  грудями  по  лицу,  чем  доставляла
комбригу особенное наслаждение.
     - Фоменко! - остановил внезапно лейтенанта на  улице комбриг.  - Как мы
тебя наказали за автомат?
     - Никак, товарищ полковник, - ответил лейтенант, вытягиваясь.
     -  Значит,  на  "Черную горку",  командиром  заставы,  -  тут  же решил
комбриг. - Марш в строевую... Оформляй документы. Взвод ротному сдашь.
     - Погубит она Вас, - сказал побелевший Фоменко, который только что стал
смертником.
     "Черная  горка"  в  зоне  ответственности бригады  была  самым страшным
местом,  люди  гибли там  едва ли  не каждый  день,  и  откуда только  вчера
привезли убитого начальника заставы, четвертого за этот год.
     - Что? - заревел полковник  и с размаху саданул подчиненному  кулаком в
живот.
     Лейтенант  охнул, переломился  и  почти  прямоугольником  отправился  в
строевую часть.
     А  полковник и сам не  мог понять,  почему именно Фоменку он отослал на
заставу. Какое-то чувство подсказывало, что здесь не обошлось без Богини.
     Самым-самым  донышком  нутра комбриг  ощущал,  что  вместе с Ольгой  он
стремительно летит в пропасть с мерзким, осклизлым, вонючим дном, что у него
все пошло наперекосяк: он перестал руководить и смерти многих подчиненных на
его совести. А за это пора  уже и расплачиваться. И за девушку,  которую  он
предал много  лет назад, тоже надо платить.  И  за  других людей, которых он
подсекал, поднимаясь по  их  костям  вверх, тоже. Но полковник  понимал цену
расплаты, и ему становилось страшно.
     В  ночь  после  отъезда Фоменки Богиня была  особенно прекрасна. И  все
последующее время тоже. Вплоть до смерти лейтенанта.
     Когда Фоменко с простреленной  головой покатился по откосу вниз, Богиня
выдохнула и бессильно  упала рядом  с  полковником.  В  ту ночь  комбриг  не
получил ожидаемого и остался разочарованным.
     "Ничего,  -  подумал, засыпая, пьяный полковник, - будет ночь, и  будет
песня".
     Но на следующий день  в  бригаду внезапно нагрянула комиссия из Кабула,
которая  отстранила  полковника  от  руководства  и  принялась за  детальное
изучение последних операций, стараясь выяснить степень виновности  в  гибели
солдат и офицеров комбрига.
     Даже с ходу, не вдаваясь  в  детали, было видно, что причиной всему был
полковник.   Особенно  помогли   следствию  документы,  аккуратно  собранные
"Шариком".
     После  того  как комбрига  под охраной отправили  в Кабул, зам  устроил
огромнейшее застолье. Во главу  стола "Шарик" посадил главного - генерала, и
постоянно произносил в его адрес хвалебные тосты.
     Когда  в  очередной раз  зам упруго вскочил со стаканом в руке, генерал
пьяно  усмехнулся: "Не мельтеши. Скажи лучше, что за бабец в дукане? Хороший
такой бабец. Чья?"
     - Ничья.
     - Приведи! - приказал генерал.
     Зам бросился к Богине, холодея от мысли, что та откажет.
     Подполковник турнул  Егоркина из модуля и долго  скребся  к продавщице,
умоляя хотя бы выслушать его.
     Богиня, закутавшись в халат,  немного потомила подполковника, заставляя
несколько  раз пересказывать  историю приглашения,  а затем, ущипнув  его за
подбородок остренькими коготками, сказала: "Пусть сам приходит!"
     Бледный зам прошептал, заикаясь, эти слова в генеральское  ухо, не дыша
и  ожидая  скандала.  Но  генерал  лишь  засмеялся:  "С  норовом,  бабец,  с
но-ро-вом!" И  начал неловко выползать  из-за  стола,  придерживая  огромный
живот.
     - Проводи! - приказал он заму, опираясь на его плечо.
     Возле дверей  он  шуганул  подполковника точно  так, как зам  незадолго
перед этим прогнал дневального, и уверенно постучался. Дверь распахнулась. А
зам всю ночь провел в коридоре, надеясь хоть чем-то еще услужить генералу.
     Утром комиссия улетела в Кабул и вместе с ней Богиня.
     Через  пару  месяцев  во  время  Пандшерской  операции  целый  батальон
десантуры крайне неудачно и с огромными потерями высадился на горные хребты.
Оставшиеся в живых были искрошены духами, как капуста на солдатские щи.
     Эту армейскую операцию планировал толстопузый генерал.



   Олег Блоцкий
   Евграфьев

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Михайлович Блоцкий
     Date: 21 Mar 2004
     Оставить комментарий
     Рассказ
---------------------------------------------------------------



     Подразделение во всех  отношениях  было странным: стояло  в  Кабуле, на
территории  штаба армии, в  полку  связи,  но,  вроде, и на отшибе от  него.
Служили там обычные, как и во всей Сороковой армии, военные,  но была у  них
какая-то тайная,  вторая жизнь, которую  они тщательно оберегали и никого из
посторонних в нее не допускали. Ночью в машины, относящиеся к подразделению,
что-то опасливо и торопливо грузили. Днем они уходили в город.
     После  завтрака в комнату,  где обитали лейтенант Евграфьев и прапорщик
Женя Ромкин, бочком втискивался Леха.
     Водитель  останавливался на  пороге,  пытался приставить пятку  к пятке
(как  обычно, это у  него  не получалось),  одергивал  куртку и, не поднимая
глаз, говорил:
     - На выезд мне, тощлейнант!
     Евграфьев откладывал книгу, держа палец между страницами, и удивлялся:
     - Что ты мне об этом говоришь, Леха?
     -  Ну... как...  вы... эта, - водитель шмыгал носом,  -  эта...  вы мой
командир.
     -  Но-ми-наль-но,  Леха, номинально. Неужели не понимаешь?  Я вижу твой
светлый  лик  двадцать минут в сутки. Ты выполняешь конфиденциальные работы,
мне неизвестные.
     - Че? - нервничал солдат и еще сильнее тянул куртку вниз.
     -  Шуршишь, говорю, втихушку.  Заправляют  тобой другие люди. Зачем  ты
сюда ходишь?
     Водитель еще напряженнее терзал края куртки.
     - Переведите  меня, тощлейнант. Ребята с  батальона... того... смеются.
Че,  грят,  рассказывать будешь?  Ведь стыдно.  Вроде  и не  в  Афгане, а...
того... как в Союзе.
     - Кто бы меня  перевел, - вздыхал Евграфьев. - Я сам,  брат, колочусь в
закрытые двери. Думаешь, мне малина? Ступай, Леха, не трави душу!
     Солдат  собирался  уходить, но в разговор встревал Ромкин. Первым делом
он выговаривал Машталиру за неопрятный внешний вид.
     Ромкин  был  вчерашним  солдатом и  стремился всячески  утвердить  свой
авторитет,  который упорно никто  не  хотел  признавать. Солдаты  не  любили
прапорщика и называли за глаза "шакалом".
     Другие  прапорщики  подразделения  Ромкина  в  свой  круг  не  вводили.
Командир же вообще не замечал "молодого  прапорюгу", поручая "все разборки с
этим" старшему прапорщику Брускову.
     После нагоняя Машталиру, во  время которого у Ромкина  лицо становилось
изрядно тупым и деревянным, прапорщик переключался на поездку солдата.
     Заговорщицки подмигивая,  значительно  убирая суровость  в  голосе, тем
самым, по его пониманию, искусно пряча кнут за спину и вытягивая  из кармана
пряник, Женя начинал опутывать вопросами бордового водителя.
     Леха, теребя края куртки пальцами,  отвечал коротко и уклончиво. Ромкин
наседал. У Машталира окончательно пропадал голос, он становился  на редкость
косноязычным и с тоской смотрел на Евграфьева, лицо которого вновь закрывала
книга.
     Прапорщик  сдавался,  фальцетом   матерился  и  посылал  Леху  коротко,
по-военному ясно и просто.
     Машталир бочком  выползал из комнаты, напоследок роняя: "Вас... того...
тощлейнант Митреев... зовут".
     - Вызывает, боец, вызывает! - взрывался Ромкин. - И не Митреев, а майор
Митреев. Остолоп! Понял, Мачта!?
     Евграфьев предупреждал Машталира, что пойдут они вместе,  и просил Леху
подождать на улице. А Ромкин лежал на кровати и долго не мог успокоиться. Он
проклинал  Митреева,  всех "прапоров - жучар и  сволочей",  а  также  прочих
гадов, "которые людям жить по-человечески не дают".
     Женя болезненно переносил  всеобщее недоверие к своей персоне и то, что
его не только не замечают, но с  каждым днем задвигают все дальше в угол как
не очень нужную в хозяйстве вещь.
     Ромкин  ежедневно  занимался лишь тем,  что  водил солдат  в  столовую,
строил их перед отбоем, да пересчитывал трусы с майками в каптерке.  В город
Женю  ни на  одной из таинственных машин никто не выпускал. От этого Ромкина
пронимала черная тоска.
     - Всю Сороковую продали, гады, а нам  - шиш, - переживал Женя,  закинув
ноги на дужку кровати.
     - Да будет тебе, - говорил Евграфьев.  - Не хлебом единым!  - и выходил
из комнаты.
     Ромкин чесал грудь и долго размышлял, что это означает. Если без хлеба,
то вроде, как  и  не  пожрал.  А  китайские  сосиски из банок вообще кажутся
пресными и несъедобными, хоть выплевывай. Как тут без хлеба?
     Шагая к  машинам, Машталир с Евграфьевым разговаривал "за жисть". Леха,
захлебываясь  от новостей,  радуясь, что  лейтенант не перебивает, торопился
передать все, что произошло у него дома.
     Сестра  замуж  выходит.  Хлопец  толковый.  С  их  улицы. Теперь,  вот,
женятся.  Мамка особенно  довольная, потому что  Ленька  мужик работящий и в
стакан не смотрит (здесь Машталир явно цитировал мамкино письмо, которое  он
перечитывал  по нескольку  раз на день). Ленька в колхозе трактористом.  Так
что дрова, сено там привезти теперь  хорошо будет. Другим он тоже  возит. Но
бутылками не берет, только деньгами. И к Маринке ласковый. Подарки дарит. Не
то что другие хлопцы - один раз пройдут по  улице c  танцев и  сразу лапать.
Ленька дом  строить будет. Заживут! - радостно говорил Машталир, и последнее
слово у него выходило, как "заживуть", совсем по-крестьянски, очень прочно и
в то же время мягко.
     Евграфьев кивал головой  и ему виделся свежесрубленный  новенький  дом,
где у раскрытого окна счастливо пьют чай из самовара Маринка с Ленькой.
     - Маринка,  грит, обстановку купят. Хорошая будет обстановка: телевизор
цветной, шифоньера и  даже  ковер с медвежатками. Я  Маринке косметику взял.
Махмуд, дуканщик знакомый, подарил. Как узнал про сеструхину свадьбу, так на
бакшиш  и подарил. Вот девки завидовать Маринке будут! А Леньке часы купил -
электричные. Хорошие такие - из черной пластмассы. Ни у кого в деревне таких
нет!  Ленька хлопец  хороший. Он,  когда я малый был,  мне удки делал. И  на
рыбалку брал.
     - Молодец, Леха,  -  одобрял  Евграфьев, -  хорошие  подарки.  Молодец!
Дарить - это всегда приятно.
     -  Во-о-о!  - радовался Машталир  и, переходя  на шепот, с  присвистом,
говорил: - Знаете куда мы едем? Митреев движок загнать хочет. Из политотдела
привезли.  От самого полковника  Бражника,  который там партийным... этим...
секретарем.  Грит,  чтобы  за сто  пятьдесят тыщ двинули. Митреев злой. Кто,
грит,  за такие  деньги  возьмет? Ему само  больше семьдесят.  А Бражник сто
пятьдесят, и все.  Ой, как  Митреев ругался! Трубку бросил  и так ругался! Я
даже спрятался, а то запросто ударить мог. Он, грит, я все этим делаю, а