они
недовольные. А позавчера мы с Брусковым...
     Евграфьев махал рукой.
     - Хватит,  Леха. Зачем мне это? Много знаешь - много печали.  Главное -
ты не влипни с этой химией. А то влетишь куда-нибудь.
     Машталир осекался. Шагал молча. Потом тоскливо говорил:
     - Мне бы в батальон, товарищ лейтенант, чтобы на боевые.  А то и медали
нет. Как  без нее  домой? Вон  хлопец Юрка Железнов,  земляк  мой,  уже знак
нагрудный  получил. Грит, командир  обещал  к  медали  представить.  Юрка  -
бэтээрщиком. На все боевые ходит.
     Евграфьев  искоса  смотрел  на  курносого  Леху,  такого нескладного  в
большой  куртке,  с  пузырящимися  над  сапогами  штанах,  качал  головой  и
откровенно признавался:
     - Я бы сам отсюда ушел. Даже не за медалью.
     Разговор затухал.
     Хмурый,  с вечно  злым  и недовольным лицом,  майор  Митреев  вонзал  в
подошедших маленькие, утонувшие в круглых щеках глазки.
     - Почему  долго? - и неясно было, к кому он так обращается: к Машталиру
или  к Евграфьеву. - Мачта, к машине! Евграфьев, обслуживание техники, потом
занятия, проконтролируете обед.
     С  лейтенантом  командир вел  себя  подчеркнуто  официально, тем  самым
устанавливая дистанцию, которую Евграфьеву преодолеть было не дано. Впрочем,
лейтенант  держался независимо, без ложного  подобострастия  и  не выказывал
желания уменьшить расстояние, разделяющее командира и подчиненного.
     Это чрезвычайно бесило майора. "Умник" раздражал  командира неимоверно.
Митреев давно  бы избавился от лейтенанта, если  бы не был Евграфьев хорошим
специалистом и работягой, каких поискать еще надо.
     Лейтенант тащил на себе всю технику подразделения, в то время когда те,
кому этим  надлежало  заниматься  в  первую  очередь,  постоянно шныряли  по
городу,   выполняя   "конфиденциональные"   поручения   высокого    штабного
начальства.
     Поначалу Митреев хотел  приблизить лейтенанта. Они  даже водки выпили в
один из вечеров после приезда Евграфьева в Афганистан.
     Тогда майор  долго  наставлял  новичка, учил специфике  местной жизни и
попутно пытался  выведать,  кто  же так удачно  впихнул  Евграфьева  на  эту
должность, где на  самом деле скрывается "лапа" лейтенанта. Но так ничего  и
не разнюхал.
     Некоторое  время  Митреев заигрывал  с  офицером,  ожидая,  что  "лапа"
проявится  сама.  Но она  не подавала признаков жизни, а  лейтенант оказался
принципиальным  и  отказался ставить  подпись под липовым  актом о  списании
дизельной станции.
     Митреев свернулся в клубок, спрятался и  принялся ждать бури. Но сверху
никакого отката не было, и  майор начал давить лейтеху. Опять тишина.  Тогда
Митреев, уверив себя в ложности предыдущих опасений, стал вбивать Евграфьева
в землю, отыгрываясь, наверное, за все предыдущие страхи.
     Лейтенант молча выслушал майора, козырнул и пошел к машинам.
     Прошло два дня.
     Утром после завтрака в комнату влетел Ромкин и заорал: "Слышал!?"
     Евграфьев с кровати поверх  книги,  которая  краем  упиралась в  грудь,
взглянул на прапорщика, раскрывшего рот и выкатившего глаза.
     -  Не  слышал?!  -  вновь  закричал  Ромкин,   вплотную  приближаясь  к
лейтенанту. -  Леху  убили! Сегодня  утром!  Митреев дал  машину  начпроду с
Баграма. Он товар ему должен был привезти. На машину повесили зеленые номера
-  под бачей закосить решили - и  рано-рано по афганской дороге через Теплый
стан в объезд нашего ка-пе-пе махнули в сторону Баграмского  перекрестка. От
Кабула недалеко  отъехали. Километров  десять, может  быть. А  из зеленки  -
молотьба. Дорога-то  пустая!  Кроме них - никого. Лехе  в  шею  и грудь пули
попали.  А он  все-равно машину к нашей заставе подогнать пытался. Не доехал
метров триста.  Заглох.  Начпрод,  пидар, сам выпрыгнул,  на  другую сторону
дороги скатился и по канаве  на карачках к заставе  уполз. Леху  бросил. Тот
раненый. Вылезти не может. Духи всю кабину изрешетили.
     - В Лехе  двадцать пуль,  - кричал, прыгая по комнате, Ромкин, с каждой
секундой прибавляя подробностей, словно он сам все это время был в машине.
     Книга, трепеща страницами, пролетела через комнату и врезалась в стену.
     - Где Митреев?
     - В штабе.  Дело затирает.  Леху на боевые пытается списать. Спасается,
гад! Вот им их междусобойчики! - злорадствовал Ромкин. - Теперь -  конец. Не
отвертится.
     - Отвертится! - сказал Евграфьев. - У него все кругом дружки. Где Леха?
     -  В центральном  госпитале,  в  морге.  Точно отвертится?  - переживал
Ромкин. - Не спишут?
     - Да пошел ты..! - впервые выругался Евграфьев и надел куртку.
     Ромкин плюхнулся на кровать и обиженно поджал губы.
     - В госпиталь поедешь? - примирительно спросил Евграфьев.
     Ромкин  отрицательно  покачал  головой.  Лейтенант  достал  из тумбочки
деньги, сунул их в  нагрудный карман и  вышел  из  комнаты. Вернулся  он под
вечер.
     На  кровати  лежал  Ромкин.  Рядом,  на  тумбочке,  стоял  перемотанный
изолентой портативный  магнитофон. "Над Баграмом  дует  ветер. Мы выходим на
рассвете... -  выплевывал  черный ящичек из  себя. - Развевая  наши флаги до
небес".
     Евграфьев щелкнул кнопкой. Магнитофон замолк.
     - Митреев где?
     - В сто восьмидесятом. К Люське уехал.
     - Вернется?
     -  Не знаю.  Приказал баню  топить.  Бухала  закупил.  Париться  будет.
Отмазался Митрич. Брусков  на  орден  Лехе пишет. Скатили Мачту  на  боевые.
Начпрод в госпитале. Ни царапины нет, а завалился. Прячется, гад.
     Скрипнули пружины. Евграфьев лег на кровать, закинул руки за голову.
     - Видел? - спросил Ромкин.
     - Да.
     - Как?
     - Ужасно.
     Евграфьев  говорил нехотя,  лениво, словно речь шла о чем-то совершенно
обыденном, никакого отношения ни к лейтенанту, ни  к прапорщику не  имеющем.
Тишина была отвратительной, и Женя раньше времени заторопился на ужин.
     - Кушать будешь?
     Евграфьев по-прежнему молча глядел в  потолок. Ромкин  тихо прикрыл  за
собой дверь. Когда он вернулся, держа в руке два куска хлеба, между которыми
виднелся  темно-желтый кусок  масла, Евграфьев  все так же лежал на кровати.
Женя положил хлеб на тумбочку лейтенанта.
     - Не будет Митреева  сегодня! В сто восьмидесятом водку жрет с Люськой.
Не приедет он.  В баньку не хочешь? Брусков зовет. Не пропадать  же пару?  И
Брусков говорит: "Давайте за упокой души дернем!" Пойдем. Опасается он тебя,
гад, приглашает. Сам хотел  зайти.  Но  я говорю:  "Зачем?  Вместе  придем".
Скривился,  шестера митричевская, но  говорит: "Приходите". Ни-ч-че,  теперь
они с нами дружить будут.  Бу-дут козлы! Куда денутся? Слышь, я за ветчинкой
бойца  послал  и  за  хлебом.  Неудобно  с пустыми  руками.  Давай минералку
возьмем. Чтобы для запивки, - суетился Ромкин.
     - Бери, - сказал Евграфьев и пошел к дверям.
     - Ты куда? - опешил Женя.
     - Прогуляюсь, - ответил лейтенант и так хлопнул дверью, что две полевые
сумки, висящие на гвоздике, рухнули вниз.
     Ромкин  растерянно хлопал глазами, держа в руках бутылки с  минеральной
водой.
     Как добрался до сто восьмидесятого полка Евграфьев без оружия, вечером,
в  темноте,  как ему удалось пройти через  КПП,  спуститься  вниз,  миновать
темный  и враждебный кишлак,  где  можно  было  бесследно  пропасть  навеки,
просочиться  через  советские посты, откуда открывали  стрельбу  солдаты без
предупреждения по малейшей подозрительной тени, - загадка.
     Евграфьев  появился  в  комнате Люськи  в тот  момент,  когда  майор  с
покрасневшим и потным лицом нависал над  столом, упираясь  на него  рукой. В
другой он крепко держал стакан с водкой.
     Магнитофон орал  во  всю  мощь  импортных  динамиков. Веселые, скачущие
звуки носились  по  комнате.  Сигаретный дым  туманом  опадал на стол, где в
беспорядке валялись вилки, куски ломаного хлеба, длинные стебли лука,  мятые
дольки помидоров. К тарелкам белыми комками прилипла остывшая картошка.
     Крепко сбитая,  похожая  на толкательницу ядра, Люська хохотала. Митрич
пытался  что-то сказать, но не мог перекричать смех. И его неудачные попытки
лишь  прибавляли оживление  всеобщему  веселью.  Груди  у  смешливой  Люськи
колебались так, что, казалось, вот-вот ударят ее в подбородок.
     Евграфьев молча  стоял на  пороге и смотрел на радостные  пьяные  лица,
которые  медленно оборачивались  в его  сторону.  Смех,  клокоча, постепенно
стихал,  переходя   в   отдельные  всхлипы.  Взвизгнув,  осекся  магнитофон.
Наступила тишина.
     В мутно-красных глазках Митрича заплескался страх.
     -  Да-а-а, -  грустно  выдавил  майор,  придавая  лицу  соответствующее
выражение. - Леху, вот, поминаем.
     Тут же поняв, что сказал совсем не то, Митрич заторопился:
     - Проходи, проходи, Миша. Водки выпьем. За Леху! За то, чтобы он там...
Да...  Судьба  видно... Все бывает... Вот  и я  думаю...  Вдруг...  бац... а
завтра... наша пуля.
     За столом дружно закачали  головами, как бы подтверждая  мудрость  слов
майора о  внезапной смерти:  ведь опасность всех их  - начальника финансовой
службы, начальника столовой, начальника котельной - стережет на каждом шагу.
     - Давай выпьем! - Митрич поднял стакан, - Леху помянем.
     Возле Евграфьева уже  стоял  начфин в  тельняшке  десантника и подносил
стакан,  до   края  наполненный  водкой.  Финансиста  пошатывало.   Жидкость
выплескивалась и текла по его пальцам.
     Офицер протянул руку. Страх в глазах Митрича начал угасать.
     Все  встали. Евграфьев шагнул к  столу. Все  расступились, отводя место
лейтенанту. Все были сосредоточены и серьезны.
     -  Ну,  -  сказал  Митрич  чуть ли  не  со  слезой  в  голосе  и  начал
запрокидывать голову назад.
     В этот момент Евграфьев плеснул водку в лицо майору.
     Люська завизжала и  отскочила в сторону.  Этот крик разрушил мгновенное
замешательство,  и мужики со всех  сторон навалились  на  недвижимо стоящего
лейтенанта.
     Его  повалили  на  пол.  Евграфьев  не  сопротивлялся,  и  ему  с силой
выкручивали руки за спину.
     - Карманы смотрите!  - подрагивал поодаль от  каши-малы, образовавшейся
на полу, Митрич. - Может, граната там? Или пистолет?
     Оружия у Евграфьева не нашли.
     Потом лейтенанта били. Особенно усердствовал Митрич.
     Евграфьеву было больно. Он пытался вырваться,  но его держали цепко.  А
Митрич, скинув с ног тапочки, уверенно  садил лейтенанту по  ребрам, почкам,
печени, приговаривая: "Поминки, собака, обгадил!  Его же боец, его, а он вот
как  -  харк нам в рожи. Это  он  не  мне, это он всем нам,  ребята, в морду
плюнул! Ни черта святого нет!"
     Люська  на коленях ползала подле  Евграфьева, клоками тянула волосы  из
его головы и преданно смотрела на Митрича.
     Потом  лейтенанта поволокли на улицу.  Иногда, сквозь боль, наполнявшую
тело все больше и больше, он улавливал отрывочные фразы...
     - Дежурному доложить?
     - Охренел?
     - Козел сопливый!
     - Застучит?
     -  Ха-ха-ха!   Кому?  Сам  себя?  Старшего  офицера  бил.  В  нетрезвом
состоянии. Он что - дурак - под трибунал?
     - Водку в пасть лили?
     - Да!
     - Запах есть? Понюхай!
     - Гы-гы! Ха-ха! Да он сам косой! Че нюхать?
     - Цыц, дурак!
     - Дышит?
     - Ще как. Он здоровее нас. Ха-ха-ха!
     - Че, если очухается, автомат возьмет, вернется?
     - Нет, - голос Митрича трезво-расчетлив. - У  него здесь друзей нет. Да
и он не такой. Он у нас ... интеллигентный.
     Евграфьева швырнули в траву и сразу ушли.
     Пахло  землей,  кровь  солонила  губы. Где-то  рядом затрещал  сверчок.
Вдалеке коротко протакал пулемет. Сверчок дребезжал, не  умолкая.  Евграфьев
медленно приходил в себя. Он перевернулся на  спину. В  теле резко вспыхнули
островки боли. Корка крови стягивала лицо.
     Тьма  окутывала  лейтенанта.  Ночь выдалась  мрачная  и удушливая.  Над
городом,  изнывающим от засухи, застыли тучи, которые не желали  разродиться
дождем.
     Евграфьев смотрел  напряженно вверх.  Иногда ему казалось, что он видит
звезды. Но офицер обманывался. Небо было пустым и мертвым.
     Лейтенант водил языком по губам и искал яркие точечки.

     ...На  душистом  сене посреди бескрайнего неба маленький Мишка с отцом.
Большая, мягкая ладонь - под мальчишечьей головой.
     - Небо не имеет границы, сына.
     Мишка жмурится от бесчисленности ярких пятнышек, сливающихся в огромное
млечное море, переливающее перламутром.
     - Почему, папа? Ведь должен быть край?
     - Хорошо, - соглашается отец. - Мы у края. Что дальше?
     Мишка задумывается. Беспредельность мира пугает его.
     - Па, значит, там кто-то живет?
     - Конечно, сына,  обязательно живут.  Глянь, сколько планет! А за  ними
еще есть.
     - Миллион миллионов?
     - Миллиард миллиардов миллиардов, - весело говорит отец.
     Мишкино сердечко тревожно сжимается.
     - Папа, а если там есть злые...  ну... как  мы... люди. Они прилетят  и
убьют нас? И никого не будет?
     - Нет, сына. Если были бы, то уже давно бы прилетели.
     - А если они еще не построили ракету? И вот-вот построят?
     - Не построят, - уверяет отец. - Злые не  строят, злые - ломают. Ничего
у них,  сына,  не  получится  с ракетой.  Не бойся. Глянь лучше,  какое небо
красивое!
     Тьма,  покачиваясь,  перекатывалась  голубоватым мерцанием  бессчетного
количества голубоватых пятнышек.

     ...Евграфьев жадно  водил  глазами,  но  так  и  не  увидел  ни  единой
звездочки.
     Лейтенант заплакал.  Слезы  катились из его глаз и  бежали  по лицу.  А
рядом с вздрагивающим от рыданий телом дурашливо орал сверчок.

     ...Через  несколько   дней  лейтенанта  Евграфьева  в  срочном  порядке
перевели  в  одно  из  самых  опаснейших  афганских   мест  -  "Лошкаревку",
Лашкаргах, в  батальон спецназа,  где он и  погиб через  месяц,  наткнувшись
грудью на духовскую пулю. И вырвавшаяся из=под ног лейтенанта земля плеснула
напоследок ему в лицо мириады крупных теплых созвездий.



   Олег Блоцкий
   Как рождаются герои

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Олег Михайлович Блоцкий
     Date: 21 Mar 2004
     Оставить комментарий
     Рассказ
---------------------------------------------------------------



     В армии журналистов любят. В Афганистане их любили  тем  более. Ну кто,
скажите  на  милость,  не хочет  не  только прославиться  на  весь  огромный
Советский Союз, но, глядишь, получить  еще и  медальку в придачу? Только вот
заковыка - все журналисты предпочитали почему-то не афганскую глубинку, а ее
столицу.
     Нет,  поначалу  приезжали  они полные  желания  исколесить  всю страну,
побывать  в каждом ее  закоулочке.  Но быстренько усекали,  что вляпались  в
истинную  войну со всеми вытекающими из этого  неприятностями, и моментально
принимались за сбор материалов исключительно в Кабуле.
     Как  ни  крути, но  это  гораздо лучше,  нежели твоя  не самая  удачная
фотография в аккуратной рамочке и некролог в родной газете, подписанный, как
всегда, интригующе: "группа товарищей".
     Поэтому  на афганской  периферии,  во  всех  этих  Гардезах, Шиндантах,
Джелалабадах, Баграмах, Газнях, не говоря уже об Асадабадах, Барраках, Рухе,
Лошкаревках  и  им подобных,  давно забыли о советских  журналистах, которые
находят своих  героев  исключительно  только в Кабуле.  И перестали пытаться
отделить  зерна  от плевел,  угадывая, кто же так лихо заворачивает  сюжет в
статьях - кабульские "герои" из штаба армии или работники печати, опьяненные
сначала дармовым  спиртом, ну а затем,  под него, такими историями, что даже
искушенным сценаристам вестернов из Голливуда не снились.
     На  отдаленных  военных  базах  от публикации  к  публикации продолжали
постигать  нехитрые  законы околовоенных интриг:  чем  дальше от фронта, тем
больше побед; чем меньше стрельбы наяву - тем больше ее в рассказах, где все
как на подбор - снайперы,  секретные спецназовцы,  ладные  парни одним махом
семерых побивахом, ну и тому подобное.
     В афганской глубинке:  пустынях и  посреди гор -  серые от  пыли, тощие
работяги  войны незаметно,  спокойно  делали свое дело:  ходили  на  боевые;
жарились на раскаленной  броне; елозили по земле,  стараясь не поймать телом
горячую  пулю.  А  в  Кабуле  под  кондиционерами  сытые  штабные  "боевики"
(особенно  много  этих  бездельников расплодилось  почему-то  в  политотделе
армии)  повествовали  залетным  журналистам  о  своих  подвигах,  количество
которых становилось от стакана стакану все больше.
     На периферии махнули рукой на тружеников пера и окончательно похоронили
себя.
     Вот почему в Н-ском соединении пришли в такое смятение и восторг, когда
узнали, что к ним направляется сам  Александр  Брюханов - известный на  весь
Советский  Союз  журналист,  который успел  до сего момента побывать  на дне
Марианской впадины, в кратере действующего вулкана и  чуть было  не улетел с
межконтинентальной  баллистической  ракетой   в  Тихий  океан,   да  вовремя
оторвался от стабилизатора.
     Дивизия  забурлила,  в  ней  начал  срочно  создаваться штаб  по приему
дорогого гостя.  Сопредседателями, как  водится,  стали командир и начальник
политического  отдела.  В  состав   комиссии  вошли  самые   "занятые"  люди
соединения:   заместитель  начальника  политотдела   по  работе   с  местным
населением (полезные дела для Пети: связь с  аборигенами, а  также  фактура,
натура и типаж); инструктор политотдела по культурно-массовой работе (спирт,
закуска, баня  и на всякий случай девочки  из  медсанбата),  если  Брюханова
потянет  после  первых  двух  пунктов  стандартного,  принятого  среди  всех
советских в Афганистане гостеприимства на гарнизонную  экзотику; заместитель
начальника  политотдела  по комсомольской  работе  (пара-тройка  героических
примеров из жизни местных комячеек,  а также, как живое подтверждение этому,
два   штатных,  заинструктированных  и  вызубривших  свои  легенды  наизусть
"отличника боевой и политической подготовки").
     К моменту, когда вереница  бронетранспортеров устало вползла в дивизию,
там уже все было готово к приему журналиста.
     Товарища  Брюханова встретили безразмерными улыбками и сразу же гурьбой
повели в баню - чуть ли не собственноручно отмывать от пыли и грязи, осевшей
на дорогого гостя в огромном количестве по дороге.
     После этого героем-журналистом прочно завладели сопредседатели. Бережно
подхватив  его  с  обеих  сторон под  руки,  они  увлекли  дорогого  гостя в
апартаменты.  Отдохнуть  не дали, развлекая  разговорами  в конфиденциальной
обстановке.
     К чести гостя - он  оказался  не  сибаритом, начисто отвергнув  местные
роскошества: холодную  в морозных жилочках водку,  чистейший  спирт, жареное
мяско и принарядившихся накрашенных "штатных давалок". Всему  этому Брюханов
предпочел  пустынный полигон, где до одури, до звенящей  глухоты настрелялся
из автоматов, пулеметов  и пистолетов. Именно так "спецназовец пера", как он
себя называл, закалялся внутренне, попутно проникаясь темой войны.
     Всласть  порассказав  о  себе,  трепетно  замирая  при   каждом  щелчке
диктофона  и насладившись общением с высоким гостем, сопредседатели передали
Брюханова подполковнику Макокину. Бросили на местные афганские проблемы, так
сказать.
     Глаза подполковника  засверкали, как газоэлектросварка, и он  мгновенно
насел на Брюханова.
     (Короткий рассказ подполковника  Макокина, напетый  им самим в диктофон
журналиста):
     "Представляюсь:   Макокин  Николай  Николаевич.   Воинское   звание   -
подполковник.  Должность - заместитель  начальника  политического  отдела по
работе с местным населением. Не удивляйтесь, Александр, когда узнаете, что я
здесь  всего четыре  месяца.  За  это время  многое  пришлось пережить.  Да!
(Долгое  тяжелое молчание.) И гибель товарищей, и обстрелы, и  познание цены
настоящей дружбы.
     Кстати, совсем недавний случай.
     С агитотрядом, ну, это такое наше секретно