.
     Ветер  радостно  трепал  чубы,  выпущенные  дедушками   из-под   шапок.
Небольшие  лужицы  искрились  тысячью  солнц  и швыряли  веселых  зайчиков в
насторожившийся полк.
     Евсеева  под  охраной  повели  вдоль строя -  задумка командира полка в
назидание всем подчиненным.
     Худенькая фигурка в рваном, драном халате медленно ковыляла мимо бывших
однополчан. На  грязных,  голых, изъеденных  чирьями ногах у  Вовки  старые,
прохудившиеся калоши. Реденькая, жидкая бороденка на истощенном  лице делала
его похожим на юродивого с картины Сурикова "Боярыня Морозова".
     Бывший  советский  солдат  шел  сгорбившись, опустив голову.  Немытые и
нечесаные пряди волос мягкий ветер пытался распустить и пригладить.
     Щеки и губы у Евсеева  запали, зубов не  было. Ему их выбили все те  же
охотники до мужского тела.
     Накануне командир полка приказал  -  никакого  самосуда  и  без единого
выкрика. Строй недобро молчал.
     Неожиданно из солдатских рядов вылетел и приклеился к Евсееву маленький
плевок. Вовка вздрогнул и остановился,  поднимая пустые глаза вверх. Он едва
шевельнул губами и сделал следующий шаг.
     Сопровождающие  солдаты с  автоматами наперевес едва успели отскочить в
сторону - ливень плевков нарастал.
     В шеренгах волнение - задние ряды смешались с передними. Офицеры лениво
бросились наводить  порядок. Бесполезно. Работая локтями, малорослые солдаты
пробивались   вперед.  Другие,   до   кого   еще   не  дошел  бывший  душок,
сосредоточенно копили слюну.
     На трибуне  командир  полка, его заместитель  по политической  части  и
начальник штаба закурили, повернувшись спинами к полку.
     Слюна  густо  залепила  Евсеева,  который  медленно  продолжал  брести,
понурив  голову и  шаркая  резиновыми  подошвами по шершавому,  как  наждак,
асфальту.
     Потом Евсеев исчез -  его отправили в Союз. И что с ним сталось дальше,
никого по большому счету не интересовало.
     Зинченко вдруг отчетливо вспомнил тот день и повернулся к водителю.
     - А ты плевал? - поинтересовался прапорщик у Зеленова.
     - Конечно! В самую харю попал, - похвастался тот.
     - Нет детей у тебя, - вздохнул Зинченко.
     - Сволочь он. Я бы на его месте себе вены перегрыз,  - уверенно  сказал
солдат, выворачивая руль и объезжая выбоину на дороге.
     - Кто знает, кто знает? - задумался Зинченко. -  Сначала  попади на его
место, а потом говори.
     Солдат ошарашенно воззрился на прапорщика и долго собирался с мыслями.
     - Сволочь  он, - наконец сказал  Зеленов и плюнул смачно за окно, ставя
тем самым точку в этом разговоре.
     Зинченко ничего не ответил. Он удобнее  устроился на сиденье и  прикрыл
глаза.

     ...Новенький чемодан был давно упакован и перетянут ремнями. Магнитофон
уложен  в  крепкий,  специально для этого сшитый  бойцами брезентовый чехол.
Подарки жене и ребятишкам куплены.
     Мысли о доме заставляли сердце прапорщика учащенно биться.
     Последние месяцы  Зинченко  по  ночам  долго  не мог уснуть. Беспокойно
крутился  на  солдатской койке, ему  было  жарко.  Визжали пружины. Зинченко
тянулся  к  пачке  сигарет. Огонек,  переливаясь, рдел в  темноте, невидимый
пепел летел на простынь. Перед глазами стояли как наяву  жена и дети.  Мысли
разрывали голову на  части.  Семья - вот  что  было самым  дорогим  в  жизни
старшего прапорщика Зинченко.  О родителях  думал он  значительно  реже, все
больше, а вернее почти постоянно, думал о жене и детях.
     Жену Зинченко жалел  до слез. Как там она, бедная, с двумя управляется?
Да работа еще!
     Сейчас,   покачиваясь  в  машине,  решил   для  себя  Зинченко  твердо.
Перво-наперво  после  возвращения, через  пару месяцев, отправит он  жену на
курорт.  Купит  ей хорошую  путевку и силой  отправит, если будет возражать.
Хватит, намаялась,  пусть  отдохнет. Два пацана  - это  не шутка! За  такими
разбойниками нужен глаз да глаз.
     Сыновья! Как там они?
     Зинченко стало не по себе, грудь сдавило, и он закурил.
     Оба - вылитые он. Жена расстраивалась: "Если Бог  дочку не дал, то хоть
бы что-нибудь от  меня было!"  Зинченко  смеялся и  успокаивал:  "Зато сразу
видно - моя порода. Никто не скажет, что от соседа".
     По утрам  в  воскресенье, когда  Зинченко  с  женой  еще спали, к ним в
постель, пыхтя, карабкались малыши. Сопели, возились, как котята, ползали по
отцу - старались побыстрее разбудить. Жена прикрикивала на сыновей и уходила
готовить завтрак. Зинченко барахтался с пацанами, которые тоненько, радостно
визжали:  "Папа!  Мы  тебя  заборали. Так  нечестно.  Так бораться  нельзя".
Приходила жена и со словами:  "Ну,  они-то  ясно  - дети  малые,  а ты - лоб
здоровенный, да бестолковый!" - сгоняла их, взлохмаченных и раскрасневшихся,
с кровати.
     Завтракали  на  чистенькой  аккуратной  кухоньке.  По  стенам  цветы  -
увлечение жены -  и легкие ажурные полки, сделанные Зинченко  для  баночек с
приправами.
     Мальчишки нехотя ковырялись  в тарелках и следили друг за другом. Потом
одновременно  объявляли  забастовку  и отодвигали тарелки.  Жена  сердилась,
Зинченко  -  уговаривал.  Пацаны  ерепенились.   Отцу   это  надоело,  и  он
прикрикивал. Надув губы, дети начинали молотить ложками. Тарелки моментально
пустели.
     Но  особое,  пронзительное,  щемящее   отцовское  чувство  возникало  у
Зинченко  вечером,  когда  сыновья,  набегавшись  за  день,  тихо  дышали  в
кроватках. Зинченко склонялся к вымытым головенкам, шевелил дыханием волосы,
а на глаза почему-то набегали слезы. "Пацаны, мои пацаны", - радостно и в то
же время с чувством благоговения перед природой и женой, подарившими ему это
счастье,  думал он. От  сыновей струилось  тепло. Они пахли молоком и чистой
кожицей. У Зинченко сладко кружилась голова.
     Прапорщик  раскурил потухшую сигарету,  и  его бесцветный  взгляд вновь
застыл,  не замечая  бегущих вдоль  дороги порушенных строений,  вырубленных
виноградников и советских постов.
     Во время  отпуска пацаны с двух сторон висели на Зинченко,  не отпуская
его ни на секунду.  Они  прижимались  к нему, терлись,  дергали за штанины и
постоянно  тянули  в разные  стороны:  "Папа!  Пойдем в  кино!", "Нет, папа,
пойдем в мороженое!", "Нет, пойдем лучше в тир - стрелять!"
     Зинченко вздохнул.
     Когда приедет, надо будет  с ними в зоопарк сходить - в прошлом отпуске
не успели. И на  футбол обязательно. Взрослые уже  -  пусть к большому  делу
приобщаются. С матерью-то больно не походишь. Да  и в обновках покрасоваться
надо  обязательно. Какие  костюмчики везет пацанам  Зинченко!  А  игрушки! В
Союзе о таких и не знают.
     Ребята  смеялись: "Ты что,  очумел? Да на  эти  деньги  еще  магнитофон
купить можно. Ну ты и придурок!"
     "Это  вы  придурки,  ребята, - думал Зинченко и часто моргал блестящими
глазами,  - у  меня два  сына растут.  Пусть увидят то, чего отец никогда не
видел. Пусть ходят в том, в  чем я никогда не ходил. Можно подумать, я здесь
торгуюсь, потому что жадный очень. Да ни черта  подобного! У меня форма есть
- перехожу  как-нибудь. А  вот  жену  одеть надо, чтобы не хуже других была.
Пацанов опять  же.  Машину купить  неплохо  было  бы.  И  обязательно на  юг
съездить  в первый  же отпуск. Стыдно подумать - восемь  лет с женой живу, а
так ее к морю и не свозил. И пацаны не знают, что это такое. Ничего, ребята,
наверстаем, -  успокаивал мысленно то ли себя, то  ли семью Зинченко. -  Вот
приеду - тогда заживем!"
     Прапорщик улыбнулся, и вновь мысли вьюгой закружились в голове.
     "А еще старики! Надо обязательно ревизию всему хозяйству навести. Много
ли они сами  наработают? Забор новый поставить, крышу перестелить, дрова  на
зиму  завезти,  перепилить, переколоть  и в поленницу  уложить.  Да чтобы  в
деревне  не  было работы? -  Зинченко  усмехнулся. - Только для лентяя нигде
работы  нет,  да  для  брата-алкаша.  Рядом  живет, а  пальцем не  пошевелит
родителям помочь. Нет, к старикам  надо непременно  заехать и поработать там
основательно".
     За  такими  думами  и  не  заметил  Зинченко, как  колонна  уперлась  в
Баграмский перекресток, съезжая на обочину вправо.
     Старший пошел  к  комендачам  -  подавать  списки на  людей  и технику.
Зинченко спрыгнул на  землю, скинул бронежилет  и  потянулся, разводя руки в
стороны.
     Водитель  всю  дорогу искоса  поглядывал на  молчаливого  прапорщика  и
гадал,  что же  произошло с  веселым,  никогда не унывающим  старшиной.  Так
ничего и  не  надумав,  Зеленов решил  заняться  делом. Он  достал  гранату,
ввернул в нее запал и  привязал к кольцу шнурок. После  чего гранату сунул в
карман.
     "Дубина, не дубина, - удовлетворенно подумал Иван,  - а  выводы  делаю.
Старшина верную вещь говорит. Зачем этот автомат? Еще раз смеяться надо мной
начнет - покажу гранату со шнурком, как у него, он и замолчит".
     Зинченко шел вдоль колонны, разминая затекшие ноги.
     Справа, перекрученные, точно  колючая  проволока, стояли  виноградники.
Выгоревшее белое солнце  висело над  темно-зелеными рощами,  деревья пучками
торчали на горизонте. Слева тянулась гряда невысоких гор.
     Навстречу  прапорщику  мчался дуканщик  Юсуф, крестом  разбросав руки в
стороны.
     - Привет, командор! Что сдаешь? Товар есть? Какой? Говори! Брать буду!
     - Да нет ничего, - отмахнулся Зинченко.
     Юсуф фыркнул и побежал дальше.
     Тут старшина вспомнил о Шурике, охнул и окликнул дуканщика.
     - Юсуф, давай ко мне!
     Афганец  вернулся.  Приветливая,  радушная  улыбка  не  сходила  с  его
исцарапанного разбитого лица.
     - Где рыло покарябал? - поинтересовался Зинченко.
     -  Э-э-э,  - дуканщик засмеялся, черные  глаза весело блеснули. - Водку
вчера  пил на  одиннадцатой заставе. У Вовки-артиллериста день рождения был.
Домой шел - упал.
     - А! Я думал, дрался с кем-то. Слышь, есть товар. Кондер.
     - Давай, беру, - заплясал Юсуф, потирая руки, - деньги есть.
     Он задрал полы длинной  рубахи  и достал из кармана  штанов  толстенную
пачку денег.
     - Шестьдесят тысяч.
     - Новый, старый?
     - Нормальный.
     - Давай, беру.
     - Сейчас колонна тронется, отъедем за ДКП, там и скину тебе.
     - Нет! - испугался Юсуф, схватил русского за руку  и зашептал, озираясь
по сторонам. - За ДКП нельзя. ХАД сейчас здесь. ХАД всех ловит. За ДКП никак
нельзя.
     - А где можно? - спросил прапорщик,  зная,  что афганцы просто трепещут
перед своей службой госбезопасности.
     - Давай в кишлак. Место хороший, тихий. Заехал на пять минут  и выехал.
А  здесь нельзя  -  ХАД. Кондер  обязательно беру.  Очень  надо кондер. Брат
двоюродный просил.
     Шестьдесят  тысяч  были  очень  хорошие деньги.  Нигде  по  всей дороге
Зинченко  за такую  цену его  не  продал  бы. И  прапорщик решительно махнул
рукой.
     - Ладно, черт с тобой! Заскочу в кишлак. Только деньги приготовь, чтобы
все точно было.
     - Конечно, командор, конечно. Юсуф  не западло. Сейчас еду кишлак. Буду
ждать там.
     Дуканщик  метнулся  к  дороге,  замахал  рукой.  Проезжающий  афганский
грузовик,  разукрашенный, как новогодняя елка, притормозил. Юсуф вскочил  на
подножку и радостно замахал Зинченко.
     Прапорщик подошел к "КамАЗу", стоящему чуть ли не в голове колонны.
     - Слышь, Толик, - сказал он молодому  прапорщику, который, раскинувшись
на сиденье, кольцами пускал дым, - за одиннадцатой заставой, прямо  напротив
Калаханы, остановись.  Изобрази, что  у тебя поломка. Я к  тебе пристроюсь -
для охраны, а потом в кишлак заскочу. Вещь надо одну сдать.
     - Не опасно? - спросил лениво Толик, выпустив очередное кольцо дыма.
     - Нет. Кишлачок мирный, душками там и не пахнет. Я заезжал туда.
     - Лады, - сказал Толик, - но с тебя три банки пива.
     - Идет!
     Старший колонны  выскочил  из-за ограды,  поверх  которой была натянута
маскировочная сеть, и сделал отмашку рукой.
     Машины начали выползать на дорогу.
     "Урал" проехал одиннадцатую заставу.  Показалась Калахана.  На  обочине
"КамАЗ". Водитель держал автомат в руках  и озабоченно пинал скаты, глядя по
сторонам.
     Зинченко  остановился,  выпрыгнул из  машины  и  показал  большой палец
Толику.
     - Сейчас, Толян. Одна нога здесь, другая там.
     Прапорщик  свистнул,  и  из  кузова,  откуда  торчали  стволы  зенитной
установки, показались два солдата.
     - Давайте, спрыгивайте, - приказал Зинченко. - Помогите людям.
     Лишних свидетелей Зинченко не любил, а Зеленов был парнем  проверенным,
ходил с прапорщиком в связке постоянно, как альпинист.
     Машина  въехала в  кишлак.  К  ней  торопился  Юсуф.  Он  запрыгал  под
колесами, и "Урал" остановился.
     Зинченко открыл дверь, спрыгнул на землю.
     - Ну как? Деньги гото...
     Закончить предложение старшина не успел.
     У Юсуфа исказилось лицо, и он бросился  на прапорщика. Дуканщик  прижал
руки Зинченко к туловищу и пытался повалить  его на землю. Неизвестно откуда
с разных сторон на старшину навалились бородатые мужики.
     -  Ванька, гони!  -  Зинченко  обреченно сопротивлялся изо  всех сил. -
Беги, Иван! Я - все!!!
     Старшину повалили  на землю. В клубах поднявшейся пыли, в  мешанине тел
ему  пытались завернуть руки за спину. А Зеленова  уже вырывали из  кабины с
другой стороны бородачи с автоматами в руках.
     Грохнул оглушительный взрыв. Что-то с треском  раскололось, посыпалось,
зашуршало. Резкие крики и протяжный вой наполнили улицу.
     Руки, цепко держащие Зеленова, на мгновение разжались. Солдат схватился
за шнурок.
     - Товарищ старшина! - жалобно  всхлипнул Иван, зажмурил глаза и, боясь,
что ему не успеть, резко дернул рукой.

     Один за другим в кишлаке  хлопнули два разрыва. Тугая  волна выплеснула
на дорогу стоны и вопли искалеченных людей.
     Толик мотнул головой, разрывая кольцо дыма, швырнул окурок на  дорогу и
замолотил солдат кулаками.
     - Прыгайте в кузов, быстро. Рвать надо когти, пока не поздно.
     "Вот тебе и  спокойный кишлак,  -  думал побелевший Толик, - мог бы и я
влипнуть".
     "КамАЗ" помчался к Чарикару.

     "Полтинник"  подняли  по тревоге. В городке шум, беготня  и грохот БМП,
выползающих из парка.
     Из   кабинета   заместителя   командира   дивизии   выскочил   здоровяк
подполковник, командир полка, и помчался по коридору.
     Беспроволочный солдатский телефон сработал моментально - каждый в полку
знал, что где-то за баграмским перекрестком душки замесили "соляру".
     Подполковник  вскарабкался  на  БМП,  приладил  поудобнее  шлемофон  на
голове,  и колонна  заскрежетала,  пошла  вперед, растягиваясь,  как  меха у
гармони.
     Обогнув аэродром, боевые машины пехоты выскакивали на шоссе, сворачивая
налево.
     Механики-водители с  лицами, белыми от пыли, утонув  по  шею в машинах,
гнали  на полном  ходу. Пестрые афганские грузовики и автобусы сворачивали в
сторону,  вываливаясь на обочину.  Афганцы  хорошо знали - шурави дорогу  не
уступают.
     Звенели гусеницы и оставляли белые рубцы на асфальте.
     Через час с небольшим броня подошла  к  Калахане. БМП застыли  напротив
кишлака и дружно повернули башни в сторону построек.
     Кишлак казался пустым.  Вдоль дороги ни единого человека. В  полуденном
мареве колыхались, переламываясь в струях жаркого воздуха, серые стены оград
и домов. Над ними - широкие купола деревьев.
     Из колонны выкатилась почти квадратная темно-зеленая машина и подошла к
головной командирской.
     На  башне  у  нее  -  четырехугольный большой ящик,  укрытый брезентом.
Солдаты   расчехлили   странный   ящик.   Он   оказался   громкоговорителем.
Лейтенант-переводчик  отошел  от  машины,  разматывая  черный гибкий  шнур и
приближая коричневый микрофон к губам.
     Громкоговоритель-колокол  потрескивал  и  шипел.  Затем  он  грохнул  и
разметал твердые слова по зеленке:
     - Товаджо!  Товаджо!  Товаджо! Старейшины и  жители  кишлака  Калахана!
Советское  командование   желает  начать   с  вами  переговоры.   Предлагаем
старейшинам  кишлака  выйти для встречи с советскими офицерами. В  противном
случае  мы открываем огонь. Пострадают невинные дети, женщины и  старики. Не
подвергайте опасности себя и  свои жилища!  Выходите на переговоры! Время на
размышление - двадцать минут. Повторяю...
     Последние слова растеклись, исчезая, по  кишлаку. Вновь - настороженная
тишина.
     Афганские   машины,   которые   постоянно   шли   по   трассе,   теперь
останавливались  с  двух сторон  задолго до  кишлака,  тромбами  закупоривая
дорогу. Никто из водителей не хотел подставлять голову под шальную пулю.
     - Как думаешь, выйдут? - спросил подполковник у переводчика.
     Лейтенант пожал плечами.
     - Вряд ли.  Воевать не будут -  это точно,  но и  выйти не выйдут.  Все
мирные давно ушли из кишлака, а душки в норы забились - пережидают.
     Подполковник поглядывал на часы, покуривая сигаретку. Через полчаса  он
кинул окурок на обочину и сполз вниз.
     Тишина хрустнула, как выдавленное  из окна стекло, падающее на бетонный
пол, и разлетелась на мириады мельчайших кусочков.
     От  стен  брызнули  и  полетели  ошметки.  Деревья  часто  задрожали  и
затряслись, точно их бил озноб.
     Стрельба  длилась  долго,  и  грохот  казался  уже  монотонным. Снаряды
безжалостно крошили кишлак. Затем наступила тишина.
     - А ну еще раз! - выглянул подполковник из люка. - Скажи, что не уйдем,
пока наших не отдадут. Если по-хорошему не понимают - авиацию вызовем.
     Металлический голос затопил всю округу, эхом взлетая в белесое небо.
     Подполковник бросил взгляд на часы. Тишина. Ни малейшего движения. Лишь
покачиваются искалеченные ветви на распотрошенных деревьях.
     Командир полка вздохнул и взялся за ларингофон.
     Дорога загудела  и  затряслась.  Облако дыма  на ней ширилось и  пухло.
Разрезая его, к командирскому БМП подошел бронетранспортер.
     Стрельба оборвалась. Тишина давила и закладывала уши.
     -  Слышь,  лейтенант, -  закричал  подполковник оглохшему лейтенанту. -
Давай, прыгай на бэтээр и дуй на заставу. Духи пацана прислали. Говорит, что
сейчас  наших   принесут.   Допроси  душков,  разузнай  все  подробности   и
возвращайся обратно.
     Ждать  пришлось недолго.  Откуда-то  сбоку,  из-за кустов, вынырнули на
дорогу два маленьких афганца.  Упираясь в поперечную  деревянную  ручку, они
медленно катили перед собой плоскую тележку на двух колесах. На таких обычно
развозят  фрукты и  даже торгуют с  них, установив  рядом  с  горкой  плодов
примитивные весы. Сейчас на тележке лежало два больших тюка.
     Ребятишки подкатили  тележку к посту и остановились, испуганно глядя на
офицеров,  в  страхе  притоптывая босыми  ногами.  Это  были младшие сыновья
погибшего дуканщика Юсуфа.
     "Вот сволочи  -  детей прислали.  Сами боятся вылезть", -  зло  подумал
лейтенант, подходя к тележке. За ним - его солдат и офицеры поста.
     - Сколько их было?
     -  Двое,  двое!  -  одновременно  ответили  мальчишки,  пугливо  тараща
большущие глаза на русских. - Только  двое! Их никто не  хотел  убивать. Они
сами. Гранатами. Командор и сорбоз.
     - Покажите! - приказал переводчик.
     Ребята схватились за края грубой мешковины и потянули на себя.
     Недовольно  загудев, взлетел огромный рой  больших  темно-зеленых  мух.
Сделав небольшой круг, он спикировал на останки человеческой плоти.
     У  трупов  почти  одинаково - напрочь  -  были вырваны  животы. А потом
разрушительные  силы гранат поиздевались  над телами по-разному. У  старшего
оторвана  голова вместе  с  плечами  и прилажена  сейчас  на  прежнее  место
кое-как.  У  солдата  -  вырваны  обе  ноги,  располосовано  на  части лицо.
Лоскутами - темно-бурая форма, ошметки мяса и кусочки костей. По всему этому
жадно ползали мухи, гудя от удовольствия.
     Лейтенант отвел глаза в сторону, сплюнул и посмотрел на мальчишек.
     - Накройте и пошли прочь.
     Взлетело  черное,  жужжащее  облачко,  мальчишки  бр