было не положено: как известно,
у разведчиков имеются свои недоступные даже старшим штабным офицерам тайны.
     Теперь я  готов был ухаживать за  ним, как  нянька; мне даже захотелось
вымыть его самому, но я не решался: он не смотрел в мою сторону и, словно не
замечая меня, держался так, будто, кроме него, в землянке никого не было.
     - Давай я спину тебе потру, - не выдержав, предложил я нерешительно.
     - Я сам! - отрезал он.
     Мне оставалось стоять у печки, держа в руках чистое полотенце и бязевую
рубашку -  он  должен был ее надеть, -  и помешивать в котелке так кстати не
тронутый мною ужин: пшенную кашу с мясом.
     Вымывшись, он оказался светловолосым и белокожим;  только лицо и  кисти
рук были  потемней  от ветра или же от загара.  Уши  у него  были маленькие,
розовые, нежные  и, как я заметил, асимметричные: правое было прижато, левое
же топырилось. Примечательным  в  его  скуластом  лице были  глаза, большие,
зеленоватые,  удивительно  широко  расставленные; мне,  наверно, никогда  не
доводилось видеть глаз, расставленных так широко.
     Он вытерся досуха и,  взяв из моих рук нагретую у  печки рубашку, надел
ее,  аккуратно  подвернув  рукава,  и  уселся  к  столу.  Настороженность  и
отчужденность уже не проглядывали в его лице; он смотрел устало, был строг и
задумчив.
     Я ожидал, что он набросится на еду, однако он  зацепил ложкой несколько
раз, пожевал вроде без аппетита и отставил котелок; затем так же молча выпил
кружку  очень сладкого  -  я не  пожалел сахара -  чаю с  печеньем из  моего
доппайка и поднялся, вымолвив тихо:
     - Спасибо.
     Я меж тем успел вынести казан с темной-темной, лишь сверху сероватой от
мыла водой и взбил подушку на нарах. Мальчик забрался в мою постель и улегся
лицом к стенке, подложив  ладошку под щеку. Все мои действия  он воспринимал
как  должное;  я  понял,  что он  не  первый  раз  возвращается  с «той
стороны» и  знает,  что, как  только о его прибытии  станет известно  в
штабе   армии,   немедленно  будет   отдано  приказание   «создать  все
условия»... Накрыв его двумя одеялами, я тщательно подоткнул их со всех
сторон, как это делала когда-то для меня моя мать...
     Стараясь не шуметь, я собрался -  надел  каску, накинул  поверх  шинели
плащ-палатку, взял автомат - и тихонько вышел из землянки, приказав часовому
без меня в нее никого не пускать.
     Ночь была ненастная. Правда,  дождь уже перестал, но северный ветер дул
порывами, было темно и холодно.
     Землянка  моя находилась  в  подлеске,  метрах  в  семистах  от Днепра,
отделявшего нас от немцев. Противоположный, возвышенный берег командовал,  и
наш  передний  край  был  отнесен   в  глубину,  на  более  выгодный  рубеж,
непосредственно же к реке выставлялись охраняющие подразделения.
     Я  пробирался в темноте подлеском,  ориентируясь в основном  по дальним
вспышкам ракет на вражеском берегу - ракеты взлетали то в одном, то в другом
месте по всей линии немецкой обороны. Ночная тишина то и дело всплескивалась
отрывистыми  пулеметными очередями:  по ночам немцы методично, - как говорил
наш  командир  полка, «для профилактики», - каждые несколько минут
обстреливали нашу прибрежную полосу и самую реку.
     Выйдя к  Днепру,  я направился к  траншее,  где располагался  ближайший
пост,  и  приказал вызвать  ко  мне командира взвода  охранения.  Когда  он,
запыхавшийся, явился, я двинулся вместе с ним вдоль берега. Он сразу спросил
меня  про  «пацана», быть может  решив,  что  мой приход связан  с
задержанием мальчишки. Не ответив, я  тотчас завел разговор о другом, но сам
мыслями невольно все время возвращался к мальчику.
     Я вглядывался в скрываемый темнотой полукилометровый плес Днепра, и мне
почему-то никак не верилось, что маленький  Бондарев с того берега. Кто были
люди,  переправившие  его,  и где  они?  Где лодка?  Неужто  посты охранения
просмотрели ее? Или, может,  его спустили в воду на значительном  расстоянии
от  берега?  И  как же  решились  спустить в холодную  осеннюю  воду  такого
худенького, малосильного мальчишку?..
     Наша  дивизия   готовилась  форсировать  Днепр.   В   полученном   мною
наставлении -  я учил  его  чуть  ли не наизусть,  - в этом рассчитанном  на
взрослых,  здоровых   мужчин  наставлении  было  сказано:  «...если  же
температура  воды ниже  +15њ, то переправа вплавь  даже для  хорошего пловца
исключительно трудна,  а через широкие  реки невозможна». Это если ниже
+15њ, а если примерно +5њ?
     Нет, несомненно, лодка подходила близко к берегу, но почему же тогда ее
не  заметили? Почему,  высадив  мальчишку, она  ушла  потихоньку,  так и  не
обнаружив себя? Я терялся в догадках.
     Между тем охранение  бодрствовало. Только  в  одной вынесенной  к самой
реке ячейке  мы  обнаружили дремавшего  бойца.  Он «кемарил» стоя,
привалившись к стенке окопа, каска сползла ему на глаза. При нашем появлении
он схватился  за автомат и  спросонок  чуть было не прошил нас  очередью.  Я
приказал немедля заменить  его  и наказать, отругав перед  этим вполголоса и
его самого, и командира отделения.
     В окопе  на  правом  фланге,  закончив обход,  мы  присели  в нише  под
бруствером  и  закурили  с  бойцами.  Их было  четверо  в  этом  большом,  с
пулеметной площадкой окопе.
     -  Товарищ  старший  лейтенант, как  там  с  огольцом,  разобрались?  -
глуховатым голосом спросил меня один; он дежурил стоя у пулемета и не курил.
     - А что такое? - поинтересовался я, настораживаясь.
     - Так. Думается, не просто это. В такую ночку последнего пса из дома не
выгонят, а он в реку полез. Какая нужда?.. Он что, лодку шукал, на тот берег
хотел?  Зачем?.. Мутный  оголец - его хорошенько проверить надо! Его прижать
покрепче, чтоб заговорил. Чтоб всю правду из него выдавить.
     - Да,  мутность есть вроде,  - подтвердил другой  не очень  уверенно. -
Молчит и смотрит, говорят, волчонком. И раздет почему?
     -  Мальчишка  из  Новоселок,  -  неторопливо   затянувшись,   соврал  я
(Новоселки было большое,  наполовину сожженное село  километрах в четырех за
нами). -  У него немцы мать угнали, места себе не находит...  Тут и в  реку.
полезешь.
     - Вон оно что!..
     -  Тоскует бедолага,  - понимающе  вздохнул пожилой  боец,  что  курил,
присев на корточки  против меня; свет цигарки освещал  его широкое,  темное,
поросшее щетиной лицо. - Страшней нет, чем тоска! А Юрлов все дурное думает,
все  гадкое в людях  выискивает.  Нельзя так, - мягко и рассудительно сказал
он, обращаясь к бойцу, стоявшему у пулемета.
     - Бдительный  я, -  глухим голосом упрямо объявил Юрлов. - И ты меня не
укоряй, не переделаешь! Я  доверчивых и  добрых  терпеть не могу.  Через эту
доверчивость от границы до Москвы земля кровью напоена!.. Хватит!.. А в тебе
доброты  и  доверия  под  самую  завязку,  одолжил  бы  немцам  чуток,  души
помазать!.. Вы, товарищ старший лейтенант, вот что скажите: где одежа его? И
чего  он  все  ж  таки   в   воде  делал?  Странно  все  это;  я  считаю   -
подозрительно!..
     - Ишь  спрашивает, как с подчиненного,  -  усмехнулся пожилой.  - Дался
тебе этот мальчишка, будто без тебя  не разберутся. Ты бы лучше спросил, что
командование насчет водочки думает. Стылость, спасу нет,  а погреться нечем.
Скоро ли давать начнут, спроси. А с мальчишкой и без нас разберутся...
     ...Посидев с бойцами еще, я вспомнил, что  скоро должен приехать Холин,
и, простившись, двинулся в обратный путь. Провожать себя  я запретил и скоро
пожалел об этом; в темноте я заблудился, как  потом оказалось, забрал правее
и  долго  блукал по кустам, останавливаемый резкими  окриками часовых.  Лишь
минут через тридцать, прозябнув на ветру, я добрался к землянке.
     К моему удивлению, мальчик не спал.
     Он сидел  в одной рубашке, свесив  ноги с нар. Печка давно  утухла, и в
землянке было довольно прохладно - легкий пар шел изо рта.
     - Еще не приехали? - в упор спросил мальчик.
     - Нет. Ты спи, спи. Приедут - я тебя разбужу.
     - А он дошел?
     - Кто он? - не понял я.
     - Боец. С пакетом.
     - Дошел, - сказал я, хотя не знал: отправив связного, я забыл о нем и о
пакете.
     Несколько мгновений  мальчик в задумчивости смотрел  на  свет  гильзы и
неожиданно, как мне показалось, обеспокоенно спросил:
     - Вы здесь были, когда я спал? Я во сне не разговариваю?
     - Нет, не слышал. А что?
     - Так. Раньше не говорил. А сейчас не знаю. Нервеность во мне какая-то,
- огорченно признался он.
     Вскоре приехал Холин. Рослый темноволосый красавец  лет  двадцати семи,
он ввалился в землянку с большим немецким чемоданом в руке. С ходу сунув мне
мокрый чемодан, он бросился к мальчику:
     - Иван!
     При виде Холина мальчик  вмиг  оживился и улыбнулся. Улыбнулся впервые,
обрадованно, совсем по-детски.
     Это была встреча больших друзей, - несомненно, в эту минуту я был здесь
лишним. Они обнялись, как взрослые; Холин  поцеловал мальчика несколько раз,
отступил  на  шаг  и, тиская  его  узкие,  худенькие плечи,  разглядывал его
восторженными глазами и говорил:
     - ...Катасоныч ждет тебя с лодкой у Диковки, а ты здесь...
     - В Диковке немцев - к берегу не подойдешь, - сказал мальчик,  виновато
улыбаясь. - Я плыл от Сосновки. Знаешь, на  середке выбился, да еще судорога
прихватила - думал, конец...
     - Так ты что, вплавь?! - изумленно вскричал Холин.
     -  На  полене.  Ты не  ругайся -  так  пришлось. Лодки  наверху,  и все
охраняются. А ваш  тузик  в  такой  темноте,  думаешь, просто  сыскать? Враз
застукают!  Знаешь,  выбился, а полено крутится, выскальзывает, и  еще  ногу
прихватило,  ну,  думаю:  край! Течение!.. Понесло,  понесло... не знаю, как
выплыл.
     Сосновка был хутор выше по течению, на том, вражеском берегу - мальчика
снесло без малого на  три километра. Было просто чудом, что ненастной ночью,
в холодной октябрьской воде, такой слабый и маленький, он все же выплыл...
     Холин, обернувшись,  энергичным рывком сунул мне свою мускулистую руку,
затем,  взяв  чемодан,  легко  поставил  его  на  нары  и, щелкнув  замками,
попросил:
     - Пойди  подгони машину  поближе, мы  не смогли  подъехать.  И  прикажи
часовому никого сюда не впускать и самому не заходить -  нам соглядатаи ни к
чему. Вник?..
     Это «вник» подполковника Грязнова привилось не только в нашей
дивизии,  но  и   в   штабе   армии:   вопросительное   «Вник?»  и
повелительное «Вникни!».
     Когда минут через десять, не сразу отыскав машину и показав шоферу, как
подъехать к землянке, я вернулся, мальчишка совсем преобразился.
     На нем была маленькая, сшитая, как видно, специально на него, шерстяная
гимнастерка  с  орденом  Отечественной  войны,  новенькой  медалью  «За
отвагу» и белоснежным подворотничком, темно-синие шаровары и аккуратные
яловые сапожки. Своим видом он  теперь напоминал воспитанника - их  в  полку
было несколько,  - только  на  гимнастерке  не было  погон;  да и  выглядели
воспитанники несравненно более здоровыми и крепкими.
     Чинно сидя на табурете, он  разговаривал с Холиным. Когда я  вошел, они
умолкли, и  я даже подумал, что Холин послал меня к машине, чтобы поговорить
без свидетелей.
     - Ну, где ты пропал? -  однако  сказал он,  выказывая  недовольство.  -
Давай еще кружку и садись.
     На  стол,  застеленный свежей газетой, уже была выложена привезенная им
снедь:  сало, копченая  колбаса,  две банки  консервов,  пачка печенья,  два
каких-то  кулька  и  фляжка  в  суконном  чехле.  На  нарах  лежал  дубленый
мальчиковый полушубок, новенький, очень нарядный, и офицерская шапка-ушанка.
     Холин «по-интеллигентному», тонкими ломтиками, нарезал  хлеб,
затем налил из фляжки водку в три кружки: мне и себе до половины, а мальчику
на палец.
     -  Со  свиданьицем!  -  весело,  с  какой-то удалью  проговорил  Холин,
поднимая кружку.
     - За то, чтоб я всегда возвращался, - задумчиво сказал мальчик.
     Холин, быстро взглянув на него, предложил:
     - За то, чтоб ты поехал в суворовское училище и стал офицером.
     - Нет, это потом! - запротестовал мальчик. - А пока война - за то, чтоб
я всегда возвращался! - упрямо повторил он.
     - Ладно, не будем спорить. За твое будущее. За победу!
     Мы  чокнулись  и выпили.  К водке мальчишка  был непривычен: выпив,  он
поперхнулся,  слезы  проступили  У  него  на глазах,  он  поспешил  украдкой
смахнуть их. Как и Холин, он ухватил  кусок хлеба и долго  нюхал  его, потом
съел, медленно разжевывая.
     Холин проворно делал бутерброды и подкладывал Мальчику; тот взял один и
ел вяло, будто неохотно.
     - Ты ешь давай, ешь! - приговаривал Холин, закусывая сам с аппетитом.
     - Отвык помногу, - вздохнул мальчик. - Не могу.
     К Холину он обращался на «ты» и  смотрел только на него, меня
же, казалось, вовсе не замечал. После водки на меня и Холина, как говорится,
«едун  напал» -  мы энергично работали челюстями; мальчик же, съев
два небольших бутерброда, вытер платком руки и рот, промолвив:
     - Хорош.
     Тогда Холин высыпал перед ним на стол шоколадные конфеты в разноцветных
обертках.  При  виде  конфет лицо  мальчика не  оживилось  радостно, как это
бывает  у  детей его возраста. Он  взял одну, не спеша, с таким равнодушием,
будто  он каждый день  вдоволь ел  шоколадные конфеты, развернул ее, откусил
кусочек и, сдвинув конфеты на середку стола, предложил нам:
     - Угощайтесь.
     - Нет, брат, - отказался Холин. - После водки не в цвет.
     - Тогда поехали, - вдруг сказал мальчик, поднимаясь  и не глядя  больше
на стол. - Подполковник  ждет меня,  чего же сидеть?.. Поехали! - потребовал
он.
     - Сейчас поедем, - с некоторой растерянностью  проговорил Холин. В руке
у него  была  фляжка,  он  собирался,  очевидно, налить еще мне и  себе, но,
увидев, что мальчик  встал, положил фляжку  на  место.  -  Сейчас поедем,  -
повторил он невесело и поднялся.
     Меж тем мальчик примерил шапку.
     - Вот черт, велика!
     - Меньше не было. Я сам выбирал, - словно оправдываясь, пояснил  Холин.
- Но нам только доехать, что-нибудь придумаем...
     Он  с сожалением  оглядел  стол, уставленный  закусками, поднял фляжку,
поболтал ею, огорченно посмотрел на меня и вздохнул:
     - Сколько ж добра пропадает, а!
     -   Оставь  ему!   -  сказал  мальчик   с   выражением  недовольства  и
пренебрежения. - Ты что, голодный?
     - Ну что ты!.. Просто фляжка - табельное имущество, - отшутился  Холин.
- И конфеты ему ни к чему...
     - Не будь жмотом!
     -  Придется... Эх, где наше  не пропадало,  кто от  нас  не плакал!.. -
снова вздохнул Холин  и обратился ко  мне: - Убери  часового от землянки.  И
вообще посмотри. Чтоб нас никто не видел.
     Накинув набухшую плащ-палатку, я  подошел к мальчику. Застегивая крючки
на его полушубочке, Холин похвастал:
     -  А в машине  сена  -  целая  копна!  Я  одеяла взял,  подушки, сейчас
завалимся - и до самого штаба.
     - Ну, Ванюша, прощай! - Я протянул руку мальчику.
     - Не прощай, а  до свидания! -  строго поправил он, сунув мне крохотную
узенькую ладошку и одарив меня взглядом исподлобья.
     Разведотдельский «додж»  с  поднятым  тентом  стоял  шагах  в
десяти от землянки; я не сразу разглядел его.
     - Родионов, - тихо позвал я часового.
     -  Я, товарищ  старший  лейтенант! -  послышался совсем  рядом, за моей
спиной, хриплый, простуженный голос.
     - Идите в штабную землянку. Я скоро вас вызову.
     - Слушаюсь! - Боец исчез в темноте.
     Я  обошел  кругом  -  никого   не   было.  Шофер   «доджа»  в
плащ-палатке, одетой поверх полушубка, не то спал, не то дремал, навалившись
на баранку.
     Я подошел к землянке, ощупью нашел дверь и приоткрыл ее.
     - Давайте!
     Мальчик  и  Холин  с чемоданом в  руке  скользнули к  машине;  зашуршал
брезент, послышался  короткий разговор вполголоса - Холин разбудил водителя,
- заработал мотор, и «додж» тронулся.
     Старшина Катасонов - командир взвода из разведроты дивизии - появился у
меня три дня спустя.
     Ему  за тридцать,  он невысок  и  худощав. Рот  маленький,  с  короткой
верхней  губой, нос небольшой,  приплюснутый, с крохотными ноздрями,  глазки
голубовато-серые,  живые.  Симпатичным, выражающим кротость  лицом Катасонов
походит на кролика. Он скромен, тих и неприметен. Говорит, заметно шепелявя,
-  может,  поэтому  стеснителен   и  на  людях  молчалив.  Не  зная,  трудно
представить,  что это один из лучших в нашей  армии  охотников за языками. В
дивизии его зовут ласково: «Катасоныч».
     При виде Катасонова мне снова вспоминается маленький Бондарев - эти дни
я не раз  думал  о  нем.  И  я  решаю при  случае  расспросить  Катасонова о
мальчике: он должен знать. Ведь это он, Катасонов, в ту ночь ждал с лодкой у
Диковки, где «немцев столько, что к берегу не подойдешь».
     Войдя  в  штабную землянку, он, приложив ладонь к суконной  с малиновым
кантом пилотке, негромко здоровается и становится у дверей, не сняв вещмешка
и терпеливо ожидая, пока я распекаю писарей.
     Они  зашились, а  я  зол  и раздражен: только что прослушал по телефону
нудное поучение Маслова. Он  звонит  мне по утрам чуть ли не ежедневно и все
об  одном:  требует  своевременного,  а подчас  и  досрочного  представления
бесконечных донесений, сводок,  форм  и  схем. Я  даже подозреваю, что часть
отчетности придумывается им самим: он редкостный любитель писанины.
     Послушав  его,   можно   подумать,  что,  если  я   своевременно   буду
представлять все эти бумаги в  штаб полка, война  будет успешно  завершена в
ближайшее время.  Все  дело,  выходит,  во  мне.  Маслов  требует,  чтобы  я
«лично  вкладывал  душу»  в  отчетность.  Я  стараюсь  и,  как мне
кажется,  «вкладываю»,  но  в  батальоне  нет  адъютантов,  нет  и
опытного писаря: мы,  как правило, запаздываем, и  почти всегда оказывается,
что мы в чем-то напутали. И я в  который уж раз думаю, что  воевать зачастую
проще,  чем  отчитываться, и с  нетерпением жду: когда же пришлют настоящего
командира батальона - пусть он отдувается!
     Я  ругаю писарей, а  Катасонов, зажав в руке пилотку, стоит  тихонько у
дверей и ждет.
     - Ты чего, ко мне? - оборачиваясь к нему, наконец спрашиваю я, хотя мог
бы и не спрашивать: Маслов предупредил меня,  что придет Катасонов, приказал
допустить его на НП и оказывать содействие.
     -  К  вам,  -  говорит  Катасонов,  застенчиво  улыбаясь.  -  Немца  бы
посмотреть.
     - Ну  что  ж... посмотри,  -  помедлив для  важности,  милостивым тоном
разрешаю я и приказываю посыльному проводить Катасонова на НП батальона.
     Часа  два  спустя, отослав  донесение в штаб полка, я отправляюсь снять
пробу на батальонной кухне и кустарником пробираюсь на НП.
     Катасонов  в стереотрубу «смотрит немца».  И я  тоже  смотрю,
хотя мне все знакомо.
     За широким плесом Днепра - сумрачного, щербатого на  ветру -  вражеский
берег.  Вдоль кромки  воды -  узкая полоска песка; над ней  террасный  уступ
высотой не менее метра, и далее отлогий,  кое-где поросший кустами глинистый
берег;  ночью он  патрулируется дозорами  вражеского  охранения. Еще дальше,
высотой метров в  восемь крутой,  почти  вертикальный обрыв.  По  его  верху
тянутся траншеи переднего края обороны противника. Сейчас в них дежурят лишь
наблюдатели,  остальные же отдыхают,  укрывшись в  блиндажах. К  ночи  немцы
расползутся  по  окопам, будут  постреливать  в  темноту и до  утра  пускать
осветительные ракеты.
     У  воды на  песчаной  полоске того берега  - пять трупов.  Три  из них,
разбросанные порознь в различных позах, несомненно, тронуты  разложением - я
наблюдаю их  вторую неделю.  А два свежих усажены рядышком, спиной к уступу,
прямо  напротив НП,  где  я  нахожусь.  Оба раздеты и