разуты,  на  одном  -
тельняшка, ясно различимая в стереотрубу.
     - Ляхов и Мороз, - не отрываясь от окуляров, говорит Катасонов.
     Оказывается,  это  его  товарищи,  сержанты  из   развед-роты  дивизии.
Продолжая  наблюдать,  он тихим  шепелявым  голосом  рассказывает,  как  это
случилось.
     ...Четверо суток назад  разведгруппа - пять человек - ушла на тот берег
за  контрольным  пленным. Переправлялись ниже по  течению.  Языка взяли  без
шума, но при возвращении были обнаружены немцами. Тогда  трое  с захваченным
фрицем стали отступать к лодке, что и удалось (правда, по дороге один погиб,
подорвавшись на мине, а язык уже в лодке был ранен пулеметной очередью). Эти
же двое - Ляхов (в тельняшке) и Мороз - залегли и, отстреливаясь, прикрывали
отход товарищей.
     Убиты они были в глубине вражеской обороны; немцы, раздев, выволокли их
ночью к реке и усадили на виду, нашему берегу в назидание.
     -  Забрать их  надо бы...  - закончив немногословный  рассказ, вздыхает
Катасонов.
     Когда мы с ним выходим из блиндажа, я спрашиваю о маленьком Бондареве.
     - Ванюшка-то?..  -  Катасонов  смотрит на меня,  и  лицо  его озаряется
нежной,  необыкновенно теплой  улыбкой.  - Чудный малец! Только характерный,
беда с ним! Вчера прямо баталия была.
     - Что такое?
     -  Да разве ж война -  занятие для  него?..  Его  в  школу посылают,  в
суворовскую. Приказ  командующего.  А он уперся и ни  в какую. Одно твердит:
после войны. А теперь воевать, мол, буду, разведчиком.
     - Ну, если приказ командующего, не очень-то повоюет.
     -  Э-э, разве его удержишь! Ему ненависть  душу жжет!.. Не пошлют - сам
уйдет.  Уже  уходил   раз.  -  Вздохнув,  Катасонов   смотрит   на   часы  и
спохватывается. - Ну, заболтался совсем. На НП артиллеристов я так пройду? -
указывая рукой, спрашивает он.
     Спустя  мгновения,  ловко  отгибая  ветви  и  бесшумно  ступая, он  уже
скользит подлеском.
     С наблюдательных  пунктов нашего и соседнего справа третьего батальона,
а  также  с  НП  дивизионных артиллеристов  Катасонов в  течение двух  суток
«смотрит немца»,  делая  заметки и кроки  в  полевом блокноте. Мне
докладывают, что всю ночь он провел на НП у стереотрубы, там же он находится
и утром, и днем, и вечером,  и  я невольно ловлю себя  на мысли: когда же он
спит?
     На третий день утром приезжает Холин. Он вваливается в штабную землянку
и шумно здоровается со всеми.  Вымолвив: «Подержись и  не  говори,  что
мало!» -  стискивает мне  руку  так, что хрустят  суставы  пальцев и  я
изгибаюсь от боли.
     - Ты мне понадобишься! - предупреждает он, затем, взяв трубку, звонит в
третий батальон и разговаривает с его командиром капитаном Рябцевым.
     -  ...к тебе подъедет Катасонов - поможешь  ему!.. Он сам объяснит... И
покорми  в обед  горяченьким!.. Слушай дальше:  если  меня  будут спрашивать
артиллеристы или еще кто, передай, что я буду у вас в штабе после тринадцати
ноль-ноль, - наказывает Холин. - И ты мне тоже потребуешься! Подготовь схему
обороны и будь на месте...
     Он  говорит  Рябцеву «ты», хотя  Рябцев лет на  десять старше
его. И к  Рябцеву и ко мне он обращается как к подчиненным, хотя начальником
для  нас не является. У него такая манера; точно так же он разговаривает и с
офицерами в штабе  дивизии, и  с командиром нашего полка. Конечно, для  всех
нас он представитель  высшего штаба, но дело не только в этом. Как и  многие
разведчики,  он, чувствуется, убежден, что разведка - самое главное в боевых
действиях войск и поэтому все обязаны ему помогать.
     И  теперь,  положив  трубку,  он,  не  спросив  даже, чем  я  собираюсь
заниматься и есть ли у меня дела в штабе, приказным тоном говорит:
     - Захвати схему обороны, и пойдем посмотрим твои войска...
     Его  обращение в  повелительной  форме мне  не нравится,  но  я  немало
наслышан от разведчиков о нем, о его бесстрашии и  находчивости, и я  молчу,
прощая ему то, что другому бы не смолчал. Ничего срочного у меня нет, однако
я нарочно заявляю, что  должен  задержаться на некоторое время в штабе, и он
покидает землянку, сказав, что обождет меня у машины.
     Спустя примерно четверть часа, просмотрев поденное дело{1} и стрелковые
карточки,  я выхожу. Разведотдельский «додж» с  кузовом, затянутым
брезентом, стоит невдалеке под елями. Шофер с автоматом на плече расхаживает
в стороне.  Холин сидит  за  рулем,  развернув  на  баранке крупномасштабную
карту; рядом - Катасонов со схемой обороны в руках. Они разговаривают; когда
я подхожу, замолкнув, поворачивают  головы в мою сторону. Катасонов поспешно
выскакивает  из машины  и  приветствует  меня, по  обыкновению  стеснительно
улыбаясь.
     - Ну ладно,  давай! -  говорит  ему Холин, сворачивая карту и  схему, и
также  вылезает.  -  Посмотрите  все  хорошенько и отдыхайте!  Часика  через
два-три я подойду...
     Одной  из многих тропок я  веду Холина  к  передовой.  «Додж»
отъезжает в сторону  третьего батальона. Настроение у Холина приподнятое, он
шагает,  весело  насвистывая. Тихий холодный  день;  так  тихо,  что  можно,
кажется, забыть о войне.  Но она вот,  впереди:  вдоль  опушки  свежеотрытые
окопы,  а слева спуск в ход сообщения - траншея  полного профиля, перекрытая
сверху  и тщательно  замаскированная дерном  и  кустарником,  ведет к самому
берегу. Ее  длина  более  ста  метров.  При  некомплекте личного  состава  в
батальоне отрыть ночами такой ход (причем силами одной лишь  роты!)  было не
так-то  просто. Я рассказываю  об  этом Холину,  ожидая,  что он оценит нашу
работу,  но  он, глянув  мельком, интересуется, где расположены  батальонные
наблюдательные пункты - основной и вспомогательные. Я показываю.
     - Тишина-то  какая! - не без удивления замечает  он и, став за  кустами
близ опушки,  в  цейсовский бинокль  рассматривает Днепр и берега - отсюда с
небольшого пригорка видно все как на ладошке. Мои же «войска» его,
по-видимому, мало интересуют.
     Он смотрит, а я стою сзади без дела и, вспомнив, спрашиваю:
     - А мальчик, что был у меня, кто он все-таки? Откуда?
     -  Мальчик?  - рассеянно переспрашивает Холин, думая о чем-то другом. -
А-а, Иван!..  Много будешь знать, скоро состаришься!  -  отшучивается  он  и
предлагает: - Ну что ж, давай опробуем твое метро!
     В траншее  темно.  Кое-где  оставлены щели для  света, но они  прикрыты
ветками.  Мы  двигаемся  в полутьме, ступаем,  чуть  пригнувшись, и кажется,
конца  не будет  этому сырому,  мрачному ходу.  Но вот впереди  светает, еще
немного - и мы в окопе боевого охранения, метрах в пятнадцати от Днепра.
     Молодой   сержант,   командир   отделения,  докладывает   мне,   искоса
разглядывая широкогрудого, представительного Холина.
     Берег песчаный, но  в окопе  по  щиколотку жидкой грязи, верно, потому,
что дно этой траншеи ниже уровня воды в реке.
     Я   знаю,   что  Холин  -  под   настроение  -  любитель  поговорить  и
побалагурить. Вот  и теперь, достав  пачку «Беломора»,  он угощает
меня и бойцов папиросами и, прикуривая сам, весело замечает:
     - Ну и  жизнь у вас! На войне, а вроде ее и нет совсем. Тишь да гладь -
божья благодать!..
     - Курорт! - мрачно подтверждает пулеметчик Чупахин, долговязый, сутулый
боец в ватных  куртке и брюках.  Стянув с головы каску,  он надевает  ее  на
черенок лопаты и приподнимает над  бруствером. Проходит несколько  секунд  -
выстрелы доносятся с того берега, и пули тонко посвистывают над головой.
     - Снайпер? - спрашивает Холин.
     -  Курорт, -  угрюмо повторяет Чупахин. - Грязевые ванны под присмотром
любящих родственников...
     ...Той же темной траншеей мы возвращаемся к НП. То, что немцы бдительно
наблюдают за нашим передним  краем, Холину  не  понравилось. Хотя это вполне
естественно, что противник бодрствует и ведет непрерывное  наблюдение, Холин
вдруг делается хмурым и молчаливым.
     На НП он в стереотрубу  минут десять рассматривает правый берег, задает
наблюдателям несколько вопросов, листает их журнал и ругается, что они якобы
ничего  не  знают, что записи  скудны  и  не  дают представления  о режиме и
поведении противника. Я с ним не согласен, но молчу.
     -  Ты  знаешь, кто это там, в тельняшке? - спрашивает  он меня,  имея в
виду убитых разведчиков на том берегу.
     - Знаю.
     - И  что  же,  не  можешь Их вытащить?  - говорит  он с недовольством и
презрительно. - На час дела! Все указаний свыше ждешь?
     Мы выходим из блиндажа, и я спрашиваю:
     - Чего вы с Катасоновым высматриваете? Поиск, что ли, готовите?
     - Подробности  в афишах! - хмуро бросает Холин, не  взглянув на меня, и
направляется  чащобой в сторону третьего батальона. Я, не раздумывая, следую
за ним..
     - Ты мне  больше не нужен! - вдруг объявляет  он, не  оборачиваясь. И я
останавливаюсь, растерянно смотрю ему в спину и поворачиваю назад к штабу.
     «Ну, подожди же!..» Бесцеремонность Холина раздражила меня. Я
обижен,   зол   и   ругаюсь   вполголоса.   Проходящий   в   стороне   боец,
поприветствовав, оборачивается и смотрит на меня удивленно.
     А в штабе писарь докладывает:
     - Майор два раза звонили. Приказали вам доложиться...
     Я звоню командиру полка.
     - Как там у  тебя?  - прежде  всего спрашивает  он  своим медлительным,
спокойным голосом.
     - Нормально, товарищ майор.
     -  Там к тебе Холин приедет... Сделай все, что потребуется, и  оказывай
ему всяческое содействие...
     «Будь  он неладен,  этот  Холин!..»  Меж тем майор, помолчав,
добавляет:
     - Это приказание «Волги». Мне сто первый звонил...
     «Волга» - штаб армии; «сто первый» - командир нашей
дивизии  полковник Воронов.  «Ну и пусть!  -  думаю  я.  - А  бегать за
Холиным я не буду! Что попросит - сделаю! Но ходить за ним и напрашиваться -
это уж, как говорится, извини-подвинься!»
     И я занимаюсь своими делами, стараясь и не думать о Холине.
     После  обеда  я  захожу в  батальонный  медпункт.  Он  размещен в  двух
просторных блиндажах на  правом фланге,  рядом с  третьим батальоном.  Такое
расположение весьма неудобно, но дело в том, что и землянки  и  блиндажи,  в
которых  мы размещаемся,  отрыты и  оборудованы еще немцами - понятно, что о
нас они менее всего думали.
     Новая, прибывшая в батальон  дней десять назад военфельдшер -  статная,
лет двадцати,  красивая блондинка  с ярко-голубыми глазами - в растерянности
прикладывает  руку  к...  марлевой  косынке,  стягивающей  пышные  волосы, и
пытается мне доложить. Это не рапорт, а  робкое, невнятное  бормотание; но я
ей  ничего  не говорю.  Ее предшественник,  старший  лейтенант  Востриков  -
старенький, страдавший астмой военфельдшер, - погиб недели две назад на поле
боя. Он был опытен, смел и расторопен. А она?.. Пока я ею недоволен.
     Военная  форма  -  стянутая  в   талии   широким  ремнем,   отутюженная
гимнастерочка, юбка, плотно облегающая крепкие бедра, и хромовые  сапожки на
стройных ногах  - все ей очень идет; военфельдшер так хороша, что я стараюсь
на нее не смотреть.
     Между прочим, она  мне землячка, тоже из  Москвы.  Не  будь  войны,  я,
встретив ее, верно  б,  влюбился и,  ответь  она  мне  взаимностью,  был  бы
счастлив без меры, бегал  бы вечером на свидания, танцевал бы с  ней в парке
Горького и целовался  где-нибудь в Нескучном...  Но,  увы, война! Я исполняю
обязанности командира  батальона, а она для меня всего-навсего военфельдшер.
Причем не справляющийся со своими обязанностями.
     И  я  неприязненным  тоном говорю ей,  что  в  ротах  опять «форма
двадцать»{2}, а белье как  следует не  прожаривается и  помывка личного
состава до сих пор  должным образом не организована. Я предъявляю ей еще ряд
претензий и  требую, чтобы она не забывала, что она  командир, не бралась бы
за все сама, а заставляла работать ротных санинструкторов и санитаров.
     Она стоит передо  мной, вытянув  руки  по швам и опустив голову. Тихим,
прерывистым  голосом  без  конца  повторяет:  «Слушаюсь...  слушаюсь...
слушаюсь», -  заверяет меня-,  что старается  и  скоро  «все будет
хорошо».
     Вид  у  нее  подавленный, и  мне  становится  ее жаль. Но я  не  должен
поддаваться этому  чувству  -  я  не  имею права  ее  жалеть.  В обороне она
терпима,  но впереди  форсирование Днепра и нелегкие  наступательные бои - в
батальоне  будут десятки  раненых,  и  спасение  их  жизней во многом  будет
зависеть от этой девушки с погонами лейтенанта медслужбы.
     В невеселом раздумье я выхожу из землянки, военфельдшер - следом.
     Вправо,  шагах в ста от нас,  бугор,  в котором устроен НП  дивизионных
артиллеристов. С тыльной стороны бугра, у подножия - группа офицеров: Холин,
Рябцев, знакомые мне командиры батарей из артполка, командир минометной роты
третьего батальона и еще два неизвестных мне офицера. У Холина и еще  у двух
в  руках  карты или  схемы. Очевидно, как я и  догадывался, подготавливается
поиск, и проведен он будет, судя по всему, на участке третьего батальона.
     Заметив нас,  офицеры оборачиваются и смотрят в нашу  сторону.  Рябцев,
артиллеристы и  минометчик приветственно машут мне руками; я отвечаю тем же.
Я ожидаю, что Холин окликнет, позовет  меня  - ведь я должен «оказывать
ему всяческое содействие», но он стоит ко мне боком, показывая офицерам
что-то на карте. И я оборачиваюсь к военфельдшеру.
     - Даю вам два дня. Навести в санслужбе порядок и доложить!
     Она что-то невнятно бормочет  под нос. Сухо  козырнув, я  отхожу, решив
при первой возможности добиваться ее откомандирования. Пусть пришлют другого
фельдшера. И обязательно мужчину.
     До вечера я нахожусь в ротах: осматриваю землянки  и блиндажи, проверяю
оружие, беседую  с бойцами,  вернувшимися из медсанбата,  и забиваю  с  ними
«козла».
     Уже  в  сумерках я  возвращаюсь  к себе в землянку  и  обнаруживаю  там
Холина. Он спит, развалясь на  моей постели, в  гимнастерке  и шароварах. На
столе записка: «Разбуди в 18.30. Холин».
     Я пришел как раз вовремя и бужу его. Открыв глаза, он садится на нарах,
позевывая, потягивается и говорит:
     - Молодой, молодой, а губа-то у тебя не дура!
     - Чего? - не поняв, спрашиваю я.
     - В бабах, говорю, толк понимаешь. Фельдшерица подходя-явая! - Пройдя в
угол, где  подвешен  рукомойник,  Холин начинает  умываться.  - Если  серьги
вдеть, то можно... Только днем ты к  ней не ходи, - советует он, - авторитет
подмочишь.
     - Иди ты к черту! - выкрикиваю я, озлясь.
     - Грубиян  ты,  Гальцев, - благодушно  замечает  Холин.  Он  умывается,
пофыркивая  и  отчаянно  брызгаясь.  -  Дружеской подначки не понимаешь... И
полотенце вот у тебя грязное, а могла бы постирать. Дисциплинки нет!
     Вытерев лицо «грязным» полотенцем, он интересуется:
     - Меня никто не спрашивал?
     - Не знаю, меня не было.
     - И тебе не звонили?
     - Звонил часов в двенадцать командир полка.
     - Чего?
     - Просил оказывать тебе содействие.
     - Он тебя «просит»?.. Вон как! -  Холин ухмыляется. - Здорово
у  вас  дело  поставлено! - Он окидывает  меня  насмешливо-пренебрежительным
взглядом.  -  Эх,  голова  -  два  уха!  Ну  какое  ж  от  тебя  может  быть
содействие?..
     Закурив, он выходит из землянки, но скоро возвращается и, потирая руки,
довольный, сообщает:
     -  Эх и  ночка будет  - как на заказ!.. Все же господь  не без милости.
Скажи,  ты в  бога  веруешь?.. А  ты куда  это собираешься? -  спрашивает он
строго. - Нет, ты не уходи, ты, может, еще понадобишься...
     Присев  на нары, он в  задумчивости  напевает, повторяя  одни и  те  же
слова:
     Эх, ночка темна,
     А я боюся,
     Ах, проводите
     Меня, Маруся...
     Я разговариваю по телефону с командиром  четвертой роты  и, когда кладу
трубку, улавливаю шум подъехавшей машины. В дверь тихонько стучат.
     - Войдите!
     Катасонов,  войдя,  прикрывает  дверь  и,  приложив  руку   к  пилотке,
докладывает:
     - Прибыли, товарищ капитан!
     -  Убери  часового!  -  говорит мне  Холин,  перестав  напевать и  живо
поднимаясь.
     Мы  выходим  вслед за  Катасоновым.  Моросит  дождь.  Близ  землянки  -
знакомая машина  с  тентом. Выждав, пока часовой  скроется в  темноте, Холин
расстегивает сзади брезент и шепотом зовет:
     - Иван!..
     - Я,  - слышится  из-под  тента тихий детский голос,  и через мгновение
маленькая фигурка, появившись из-под брезента, спрыгивает на землю.
     - Здравствуй! - говорит мне мальчик, как только мы заходим в землянку,,
и, улыбаясь, с неожиданным дружелюбием протягивает руку.
     Он  выглядит посвежевшим  и  поздоровевшим,  щеки румянятся,  Катасонов
отряхивает с его полушубочка сенную труху, а Холин заботливо предлагает:
     - Может, ляжешь, отдохнешь?
     - Да ну! Полдня спал и опять отдыхать?
     -  Тогда достань  нам  чего-нибудь интересное, -  говорит мне Холин.  -
Журнальчик там или еще что... Только с картинками!
     Катасонов помогает мальчику раздеться, а я выкладываю на стол несколько
номеров  «Огонька»,  «Красноармейца»  и  «Фронтовых
иллюстраций». Оказывается,  что некоторые из журналов мальчик уже видел
- он откладывает их в сторону.
     Сегодня он неузнаваем: разговорчив, то  и  дело  улыбается, смотрит  на
меня приветливо и  обращается ко  мне,  как  и  к Холину  и  Катасонову,  на
«ты». И  у меня к  этому белоголовому мальчишке  необычайно теплое
чувство. Вспомнив; что у  меня есть коробка леденцов, я, достав, открываю ее
и ставлю перед ним, наливаю ему в кружку ряженки с шоколадной  пенкой, затем
подсаживаюсь рядом, и мы вместе смотрим журналы.
     Тем временем Холин  и  Катасонов  приносят из  машины уже знакомый  мне
трофейный чемодан, объемистый узел, увязанный в плащ-палатку, два автомата и
небольшой фанерный чемодан.
     Засунув узел  под  нары, они  усаживаются позади нас и разговаривают. Я
слышу, как Холин вполголоса говорит Катасонову обо мне:
     -  ...Ты  бы послушал,  как  шпрехает  -  как  фриц!  Я  его  весной  в
переводчики вербовал, а он, видишь, уже батальоном командует...
     Это было. В свое время Холин и подполковник Грязное, послушав, как я по
приказанию комдива опрашивал пленных, уговаривали меня перейти в разведотдел
переводчиком. Но я  не захотел и ничуть не жалею: на разведывательную работу
я пошел бы охотно, но только на оперативную, а не переводчиком.
     Катасонов поправляет дрова и тихонько вздыхает:
     - Ночь-то уж больно хороша!..
     Он и Холин полушепотом разговаривают о предстоящем деле, и я узнаю, что
подготавливали они  вовсе не  поиск. Мне становится  ясно, что сегодня ночью
Холин и Катасонов должны переправить мальчика через Днепр в тыл к немцам.
     Для этого  ими привезена малая  надувная  лодка  «штурмовка»,
однако Катасонов уговаривает Холина  взять плоскодонку у меня  в  батальоне.
«Клевые тузики!» - шепчет он.
     Вот черти - пронюхали!  В батальоне  пять рыбачьих плоскодонок  - мы их
возим с собой уже  третий месяц.  Причем,  чтобы  их  не  забрали  в  другие
батальоны, где всего по одной лодке, я приказал маскировать их тщательно, на
марше прятать под сено  и в отчетности  об имеющихся подсобных переправочных
средствах указываю всего две лодки, а не пять.
     Мальчик  грызет  леденцы  и  смотрит  журналы.  К  разговору  Холина  и
Катасонова он не прислушивается.
     Просмотрев  журналы,  он  откладывает  один,  где  напечатан рассказ  о
разведчиках, и говорит мне:
     - Вот это я прочту. Слушай, а патефона у тебя нет?
     - Есть, но сломана пружина.
     - Бедненько живешь, - замечает  он и  вдруг  спрашивает:  - А  ушами ты
можешь двигать?
     - Ушами?.. Нет, не могу, - улыбаюсь я. - А что?
     -  А Холин может! -  не без  торжества  сообщает он и  оборачивае