ожно, стараясь  не чавкнуть и правильно  держать
вилку, от которой совсем отвык.
     Стефан  продолжал  рассказывать,  как им  жилось  при  немцах,  как  их
обирали.  Витька,  с  аппетитом  уминая тушеный  картофель,  слушал  его, не
перебивая, но,  думается, и  без особого  сочувствия: мы прошли Смоленщину и
Белоруссию - порушенные города и спаленные дотла деревни, где в целой округе
не то  что  коровы, но и кошки  живой не  сыщешь; мы видели  такое  страшное
опустошение и обнищание, после которых Польша да  и Западная Белоруссия, как
бы  они  ни   пострадали,  могли   нас  только  удивлять  и  радовать  своим
сравнительным достатком.
     Витька не терпел, чтобы его называли «пан», как это принято в
Польше,  и здесь  он  уже  успел  провести  разъяснительную  работу: Стефан,
обращаясь  к   нему  или  к  кому-нибудь   из   нас,  говорил  «товарищ
официэр» или же просто «товарищ».
     Не знаю, подействовало ли на меня то  небольшое  количество водки,  но,
выпив затем в  два  приема еще около стакана браги  и почувствовав себя чуть
свободнее, смелее, я начал вскоре украдкой поглядывать на Зосю.
     Нет, я не обманулся, мне ничуть не пригрезилось... Все было пленительно
в этой  маленькой  девушке: и прекрасное живое лицо, и  статная  женственная
фигурка,  и  мелодический  звук голоса, и  1емно-зеленые сияющие глаза, и то
радушие и вопрошающее любопытство, с каким она смотрела на нас.
     Держалась она непринужденно и  просто, как и  подобает хозяйке. Помогая
матери, угощала  гостей, бегала  в  кухоньку за  посудой, улыбалась и, чтобы
поддержать  компанию,  даже пригубила  бимбера -  поморщилась, но  глотнула.
Потом,  не скрывая  заинтересованности,  внимательно вслушивалась в  русскую
речь Стефана,  будто старалась постичь, о чем он говорит и какое впечатление
производят на нас  его слова, не упуская  при  этом милым женским  движением
поправлять густые и непослушные каштановые волосы.
     Иногда наши  взгляды на мгновение встречались, и с невольным трепетом я
ловил  в  ее  глазах  поощряющую  приветливость, ласковость  и  еще  что-то,
волнующее,  необъяснимое, причем мне подумалось, что  до этой минуты никто и
никогда не смотрел на меня так...
     Карев, сын  какого-то ленинградского профессора, самый из нас учтивый и
предупредительный, успевал галантно ухаживать за  женщинами: подкладывал  им
на тарелки закуску, предлагал хлеб и наливал брагу в  стаканы. Понаблюдав, я
решил последовать его примеру и, поддев большой ложкой горстку салата, хотел
положить  на  тарелку  Ванде,  но  она  поспешно   и   весело   воскликнула:
«Дзенкуе! Не!..»{3} -  подкрепив отказ  энергичным жестом; на меня
посмотрели, и, в смущении  зацепив  рукавом высокую  вазочку  со сметаной, я
едва не опрокинул ее, тут же дав себе слово больше не вылезать.
     Витька обычно легко сходился с людьми, особенно простыми, а тем более с
крестьянами.  И здесь, спустя полчаса, выпив не один  стакан бимбера, он уже
обращался  к  Стефану приятельски,  на  «ты», дымил вместе  с  ним
забористым  самосадом, звучно смеялся,  шутил  и  называл его  доверительно,
по-свойски - Степа.
     Используя свое крайне скудное, как и у всех нас, знание польского языка
-  десятка три-четыре слов,  -  Карев  пытался  разговаривать  с  Зосей. Она
слушала  его   с  веселой,   чуть   лукавой   улыбкой,   смеялась  неверному
произношению,  быстро и озорно что-то переспрашивала, и он, почти ничего  не
понимая,  приподняв  плечи,  весьма комично  выражал  на лице преувеличенное
недоумение и разводил руками.
     Витька  через Стефана  тоже  несколько раз обращался к Зосе со  всякими
пустячными  вопросами, явно  желая  завязать беседу и познакомиться поближе;
без удовольствия  наблюдая  за  всем  этим,  я решил,  что  мне  также  надо
обязательно с ней заговорить.
     Я полагал даже, что имею некоторое преимущество. У меня в кармане лежал
полученный только  что  из  штаба  бригады в  одном-единственном  экземпляре
«Краткий русско-польский  разговорник», который, очевидно,  должен
был облегчить общение с местными жителями, и, признаться, я возлагал немалые
надежды на эту крохотную, размером с удостоверение личности, книжицу.
     Достав  ее потихоньку  из кармана и  поместив незаметно  на  коленях, я
исподволь просмотрел  все от начала и до  конца. В ней  было  свыше тридцати
коротеньких разделов, и, кажется, были предусмотрены все возможные случаи не
только  на земле, но и на воде или в воздухе. Я мог,например,  без малейшего
труда и  промедления осведомиться о  столь различных вещах:  «Знаете ли
вы,  где  скрываются  оставшиеся  немецкие  солдаты  и  офицеры?..  Скажите,
известно ли вам, где немцы  заминировали местность?.. Прошу быстро показать,
на каком пути стоят цистерны с горючим...»  Или: «Можно ли перейти
реку  вброд?..  Где?.. Могут  ли  переправиться  танки?..  Сколько  сброшено
парашютистов?.. Где приземлились планеры?..»
     Ну к чему мне была в тот час вся эта опросная лабуда?..
     Из всех разделов наиболее соответствовал моему стремлению предпоследний
-  «Разговор на общие  темы».  К  великой досаде,  в нем оказалось
всего лишь пятнадцать фраз, из  них самыми невоенными  и человеческими были:
«Здравствуйте!..  Благодарю нас!..  Как вас, зовут? (Но я  с утра знал,
что ее зовут  Зося...) Пожалуйста,  закурите...  (Еще  не  хватало, чтобы  я
предложил ей  закурить!)  Как истинный поляк вы должны  нам  помочь в борьбе
против нашего  общего  врага  -  немца...  Где  находится  ближайшая  аптека
(больница, баня)?..»
     Я снова поймал на себе  загадочно-непонятный, но вроде бы выжидательный
взгляд Зоси и  буквально через мгновение ощутил легкое, как  мне показалось,
не совсем уверенное  прикосновение  к  своему колену  - у  меня  перехватило
дыхание, а сердце забилось часто и сильно.
     Надо было действовать! Не теряя времени, немедля!
     «Смелостью берут города... - подбодрил я себя. - Не будь рохлей!..
Ну!..» И  с внезапной решимостью  я подвинул вперед ногу. В тот же  миг
Карев поморщился от  боли - у него  осколком была задета коленная  чашечка -
взглянул под стол и, ничего не понимая, вопросительно посмотрел на меня.
     Я сидел,  сгорая от  конфуза, но Зося, кажется, ничего не  заметила,  а
если  и  заметила, то виду  не  подала. Немного  погодя она  что-то  сказала
Стефану, и он, улыбаясь, обратился ко мне:
     - Товарищ молится богу?
     - Нет, почему? - удивился я.
     -  Зоська  говорит, что товарищ  на  речке  молился.  Так  вот  что  ее
интересовало! Только-то и всего?!
     - Это не молитва... - Я покраснел и опечалился. - Совсем...
     - Это стихи, - услышав и сразу сообразив, пояснил Витька и огорченно, с
укоризной посмотрел на меня. - Вот видишь...
     Было бы неверно сказать, что Витька  не любил поэзию, - он ее просто не
понимал.
     -  Чушь! - например, от  души возмущался он. - Да где он видел розового
коня?! Я же сам из крестьян! Навыдумывают черт-те что!
     Стефан,   должно  быть,  не  знал  или  позабыл,   что  означает  слово
«стихи», и, повторив его медленно вслух, недоуменно пожал плечами.
     - Ну, Пушкин... - еще более смутясь, проговорил я.
     - А-а-а... - Он улыбнулся и сказал что-то Зосе.
     Витька  же,  не  упустив случая,  заявил,  что  церковь  - это опиум  и
средство угнетения  трудящихся  и что с религией и  с богом у нас в основном
покончено. Если  где и  остались  еще  одиночные  верующие,  то  это  темные
несознательные старики, отживающие элементы, а молодежь-де  такой ерундой не
занимается, и девушка вроде Зоей - он  показал на нее взглядом - постыдилась
бы носить на шее цепочку с крестом...
     Обескураженный, я  спрятал книжечку в  карман, сказав  самому себе, что
обойдусь и без нее.
     Стефан  - слушал ли он или говорил - своими умными с хитринкой  глазами
внимательно   присматривался  к  нам,  как  бы  желая  определить,  что  мы,
«радецкие»,  за  люди,  насколько  изменились  русские за три  без
малого  десятилетия с  тех времен,  когда  он  служил  в царской  армии,  и,
наверно, более всего  хотел  бы разведать и  уяснить,  чего от  нас  следует
ждать?
     Слегка, приятно опьянев  и ободренный к тому же Зосиной приветливостью,
я начал поглядывать  на нее чуть длительнее, как вдруг она мгновенно осадила
меня:  посмотрела  в  упор,  строго  и  холодно,  пожалуй, даже  с  оттенком
горделивой надменности.
     Ошеломленный, я и представить себе не мог причины подобной перемены. Да
что я такого сделал?.. Неужто позволил лишнее?..
     А может, это была та самая игра, какую подсознательно уже многие века и
тысячелетия  ведет  слабая  половина  рода  человеческого  с  другой,  более
сильной?.. Не знаю. Если  даже и так, то я в ту пору был еще слишком робок и
неопытен, чтобы принять в ней участие.
     Я  терялся  в  догадках,  впрочем,  спустя  какую-нибудь   минуту  Зося
взглянула на меня с прежней веселостью и радушием, и я тотчас внутренне ожил
и ответно улыбнулся.
     Вскоре я заметил, или мне показалось, что она поглядывает на меня чаще,
чем на Витьку или Карева, и как-то особенно: ласково и выжидательно - словно
хочет  со  мною заговорить  либо  о  чем-то  спросить,  но,  по-видимому, не
решается. И всем -существом своим я внезапно  ощутил смутную, но  сладостную
надежду на вероятную взаимность  и начало чего-то нового, значительного, еще
никогда мною не изведанного. Я уже  почти  не сомневался: между  нами что-то
происходило!
     Хмель  развязал понемногу языки  и  растопил  некоторую  первоначальную
сдержанность.  Ванда,  чему-то  про  себя  усмехаясь,  довольно   откровенно
посматривала  на  Витьку,  что было  с  ее  стороны безусловной  ошибкой: по
Витькиному  убеждению, наступать полагалось  мужчине, а  женщинам  следовало
только обороняться;  к тому  же  он  не  признавал в жизни  ничего  легкого,
достающегося без труда и усилий.
     Кажется,  он не сказал ничего обидного, но, как только  Стефан перевел,
произошло неожиданное: Зося, вспыхнув, пламенно залилась краской, ее нежное,
матово-румяное  лицо  в  мгновение сделалось  пунцовым,  глаза потемнели,  а
пушистые цвета каштана брови задрожали обиженно, как у ребенка.
     Я даже не  без страха подумал,  что она вот-вот  расплачется, но она, с
гневом и презрением посмотрев на Витьку, вдруг энергичным движением вытащила
из-за пазухи цепочку с католическим крестиком и вывесила его поверх  блузки,
вскинув голову и с явным вызовом выпятив вперед грудь.
     В  ее лице,  осанке  и взгляде  выразилось  при  этом столько  чувства,
столько  негодования,  гордости   и  нескрываемого   презрения,  что  Витька
подрастерялся.  Бодливо  наклона  голову,  он посмотрел  на  меня, затем  на
Карева, словно ища поддержки или призывая нас в  свидетели и как бы желая во
всеуслышание заявить: «Вы видите, что она вытворяет?!»
     Пани Юлия  быстро,  умоляющим голосом о чем-то просила Зосю, и  Стефан,
нахмурясь,  тихо,  но твердо сказал  ей  несколько слов, очевидно  предлагая
спрятать крестик, однако Зося, пунцово-красная, разгневанная, уставясь прямо
перед собой,  сидела, не двигаясь, только взволнованно поднималась маленькая
грудь.
     В напряженной  тишине  угрожающе сопел Витька, и, зная его, я, конечно,
понимал, что  стерпеть подобную демонстрацию и промолчать он будет просто не
в состоянии.
     - Кстати, у нас, в Советском Союзе, - вдруг послышался  голос Карева, -
свобода вероисповедания! И чувства верующих уважаются государством!
     Он сказал  это,  ни  к  кому, собственно, не обращаясь, отчетливо и так
громко,  словно  выступая   перед  большой  аудиторией.  Витька   исподлобья
посмотрел на него, сосредоточенно соображая, вероятно, смекнул, что в данном
случае  не следует выставлять  принцип  и что  лучше  уступить,  и, наконец,
пересилив себя, заговорил со Стефаном о хлебах.
     Спустя буквально  минуту он, словно ничего и не было, радушно беседовал
с  пани Юлией и Стефаном и даже улыбался, однако Зося успокоилась  и  отошла
еще не скоро. Напрасно  Карев  старался отвлечь ее,  рассмешить  или  как-то
расшевелить - она  сидела  все  еще  оскорбленная, молчаливая и  строгая, не
замечая  Витьки или,  во  всяком  случае,  не глядя  в  его  сторону. Прошло
порядочно времени,  прежде чем она несколько смягчилась  и начала улыбаться,
однако крестик так и не убрала - он по-прежнему висел поверх блузки.
     Между  тем  Витька, сварив  в  крепком  мясном  бульоне  пельмени,  сам
разложил  их  на тарелки  и  показал, как  надо  их есть,  хорошенько  полив
сделанным им по особому рецепту острым  соусом из уксуса и горчицы.  Готовил
он необычайно  вкусно,  а  пельмени по-сибирски были его  коронным блюдом, и
неудивительно, что,  отведав, и пани Юлия,  и гости отметили  его кулинарное
искусство  и  довольно  быстро  опустошили  два  больших  блюда.  Мне  очень
нравилась Витькина стряпня, и, наверно, я тоже съел несколько штук, но точно
не знаю - в тот час мне было не до пельменей.
     Все  это время  я то и дело поглядывал  на Зосю, впрочем, думается,  не
больше, чем на Стефана или пани Юлию. Только на них я смотрел, не стесняясь,
преимущественно по необходимости, для маскировки,  а на Зосю - украдкой, как
бы мимолетом и невзначай, млея от нежности и затаенного восторга.
     Даже когда я не смотрел на нее, я каждый миг ощущал ее присутствие и не
мог  думать  ни  о  чем  другом,  хотя пытался  прислушиваться к  разговору,
улавливал отдельные фразы и даже улыбался, если рядом смеялись.
     Со  мною творилось что-то небывалое. Еще никогда в жизни я не испытывал
такого волнения  при виде девушки или  женщины,  хотя  влюблялся уже не раз,
причем  впервые,  когда  мне   было  всего   пять   или  шесть  лет  и  моей
«пассии»  примерно   столько  же.  Последний   же   предмет   моих
сокровенных вздыханий,  санитарка из  соседнего  батальона  Оленька, была  в
начале наступления тяжело  ранена и находилась где-то в  тыловом  госпитале,
ничуть и не подозревая о моих чувствах.
     Тогда, в юности, я частенько говорил стихами, справедливо  полагая, что
очень многие мысли  и  желания выражены  поэтами  несравненно лучше,  ярче и
точнее, чем это удалось бы мне. И сейчас в голове моей неотвязно вертелось:
     Дорогая, сядем рядом,
     Поглядим в глаза друг другу...
     Ах, если бы я смел сказать это Зосе, если бы я только мог и умел!..
     Разговор по-прежнему велся главным образом между  Витькой и Стефаном  -
хозяйственный, по-крестьянски обстоятельный и во многом непонятный  для меня
или Карева -  о землях и пахоте, об урожаях, надоях и кормах. Беседовали они
спокойно и неторопливо, пока Стефан  не  поинтересовался  тем, о чем нас уже
спрашивали  и в других деревнях: будут  ли в Польше колхозы и правда ли, что
всех поляков станут переселять в Сибирь?
     Витька - он  был родом  из-за Омска, - как  и обычно  в таких  случаях,
ужасно обиделся и оскорбился.
     -  Ты,  Степа, говори,  да  не заговаривайся!  -  сбычась,  рассерженно
воскликнул он. - С чужого голоса поешь! Тебе Сибирь  что -  место  каторги и
ссылки?!  Ты ее видел?.. Из окошка? Проездом?.. Да я свою Михайловку  на всю
вашу округу не променяю!  - потемнев от негодования, запальчиво вскричал он.
На всю вашу Европу!.. С чужого голоса поешь! От немцев нахватался?! Позор!..
Я за такие байки любому глотку порвать могу - учти!..
     Стефан -  он  был заметно под хмельком,  - ошарашенный  столь внезапным
оборотом до того спокойного и дружелюбного разговора, приложив руку к груди,
растерянно бормотал «пшепрашам  паньства»  и, как  мог, извинялся.
Остальные притихли, причем Зося с откровенной неприязнью смотрела на Витьку.
Ощущая  немалую  неловкость,  я  тоже молчал,  и снова  находчиво  и  удачно
вмешался Карев.
     - Давайте выпьем за Михайловку, - весело предложил он, доливая в стакан
Стефану, - и за Новы Двур!
     Я уже достаточно опьянел, но попытаться заговорить с Зосей все никак не
решался. Для смелости  требовалось еще, и неожиданно для самого себя, взяв у
Карева графин, я наполнил бимбером свой стакан из-под браги.
     Витька,  все  еще  нахохленный  после разговора  о колхозах  и  Сибири,
посмотрел  на меня  с  удивлением  и очевидным недовольством,  хотел  что-то
сказать, но засопел и промолчал.
     До того  дня мне никогда не доводилось  выпивать сразу столько водки, а
тем более неразбавленного самогона, и делать это,  разумеется, не следовало.
Однако меня подзадорило высказанное ранее  Стефаном замечание, что, дескать,
немцы слабоваты против нас - пьют крохотными рюмками, - на  меня повлияло  и
присутствие Зоей, и стремление  обрести наконец смелость, необходимую, чтобы
заговорить с ней.  Недовольство же Витьки показалось мне явно несправедливым
- да что, в самом деле, я хворый, что ли?!
     Впрочем,  отступиться  было уже  невозможно; я с небрежным видом - мол,
подумаешь, эка невидаль!  -  поднял  стакан и,  улыбаясь, бодро посмотрел на
Стефана и пани  Юлию: «Сто лят, панове!..»  Запомнилось,  что пани
Юлия  глядела на меня задумчиво и грустно, подперев щеку ладонью, совсем как
это делала моя бабушка.
     Я знал понаслышке, что такое бимбер, и все же не представлял, сколь  он
крепок,  -  настоящий горлодер! Я  ожегся и поперхнулся первым же глотком, в
глазах проступили слезы, и, с ужасом чувствуя, что вот сейчас оконфужусь, я,
еле  превозмогая себя,  умудрился  выпить все без  остатка  и,  лишь опустив
стакан  и  заметив, что  на  меня  смотрят,  заметив  внимательный  и  вроде
насмешливый взгляд Зоей, закашлялся  и покраснел, наверно, не  только лицом,
но даже спиной и ягодицами.
     Мне  сразу сделалось  жарко  и  неприятно;  я  сидел стесненный, ощущая
ядреный самогон не только в  голове, но и во всем  теле, ничего не видя и не
замечая малосольный  огурец и  кусок хлеба,  которые совал мне сбоку Стефан,
напевавший при этом:
     Мы млодэи, мы млодзи,
     Нам бимбер не зашкодзи.
     Венц пиймы го шклянками,
     Кто з нами, кто з нами{4}
     Через несколько  минут я понял, что совершил  непоправимое, - и дернула
меня  нелегкая  выпить  эту   свирепую  гадость!  Я  пьянел  стремительно  и
неотвратимо; все вокруг затягивало прозрачной пеленой - и стол, и лица людей
я видел уже как сквозь воду.
     Снова вытащив разговорник, я начал его листать, однако вспомнил, что он
бесполезен, и  сунул назад в карман. В голове  слегка шумело и путалось,  но
одна  мысль ни  на  мгновение не оставляла  меня; я должен - во что бы то ни
стало! - заговорить с Зосей.
     Я все-таки соображал,  что она меня  не поймет, и,  поворотясь,  крепко
взял  Стефана за руку - чтобы привлечь его внимание  - и, сжимая ему ладонь,
требовательно сказал:
     - Прошу вас - переведите!
     Затем,   постучав    кулаком   по    столу,    прикрикнул   на    всех:
«Минутку!» - и,  для внушительности строго уставясь Стефану в лицо
и стискивая ему руку, громко, должно быть, чересчур громко продекламировал:
     Дорогая, сядем рядом!
     Поглядим в глаза друг другу!
     Я хочу под кротким взглядом
     Слушать чувственную вьюгу!
     Стефан  и  рта  не успел раскрыть  - недоумело улыбаясь,  он смотрел на
меня, - как слева оглушительно захохотал Семенов, и еще кто-то засмеялся.
     -  Сюсюк! - тотчас услышал я над ухом разгневанный голос Витьки. - Даже
пить не умеешь! Погоны позоришь и Советский Союз в целом!.. Проводить тебя?!
     - Не-е-ет! - замотав головой, громко и решительно заявил я.
     Мне теперь и море  было по колено.  Я смотрел на Зосю, но уже не  видел
отчетливо: ее лицо двоилось, плясало, расплывалось, а мне было жарко и худо,
спустя же какие-то полминуты начало основательно мутить.
     Я поднялся и, удерживая равновесие, пошатываясь и на  что-то натыкаясь,
двинулся к дверям.
     Карев догнал меня в сенях и, полуобняв, вывел на крыльцо,