той  лайкой  кисть  протеза
недвижно торчала из левого рукава.  Было ему лет тридцать пять, но мне в мои
девятнадцать он казался пожилым, если даже не старым.
     Он приказал водителю отъехать, отвечая на мое приветствие, молча поднял
руку к фуражке и, окинув меня быстрым сумрачным взглядом, поинтересовался:
     - Вас что, корова жевала?.. Погладить  негде?.. - Он взял у меня книгу,
с ловкостью двумя цепкими пальцами раскрыл, посмотрел и отдал обратно.
     В ту  же  минуту  из калитки,  застегивая пуговицы  воротничка, потирая
глаза  и оглядываясь по  сторонам, торопливо  вышел Витька,  заспанный,  без
пилотки и без ремня, грязный и небритый.
     - Чудесно! - сказал подполковник. - Комбат  спит  как убитый, начальник
штаба  почитывает  стишата,  а  люди предоставлены сами  себе!  Охранение не
выставлено, единственный часовой и тот спит! Кино! - возмущенно закричал он.
- Безответственность!!! Немыслимая!!!
     Витька  недоуменно  и  растерянно  посмотрел  на  меня. И  только тут я
вспомнил, что позапрошлой ночью, когда километрах  в четырех от передовой мы
грузились  на  машины, он  приказал  мне  по  прибытии  на  место  выставить
сторожевое  охранение   и   набросать  план  действий  в   случае  нападения
противника. Однако люди валились с ног от усталости,  а никакого наступления
со  стороны  немцев  не  ожидалось  (они  ожесточенно сопротивлялись и  даже
контратаковали, но только накоротке  - обороняясь).  К  тому же по  дороге я
убедился, что между передовой и  Новы  Двур, куда  мы следовали, расположены
части  второго   эшелона,  что  само  по  себе  предохраняло  от  внезапного
нападения.  Успокоенный этим, я  не смог  более  держаться, и сон  мгновенно
сморил меня.
     Несомненно, я один  был во всем  виноват, но сказать об этом  сейчас не
решался:  комбриг не  любил,  когда перед ним  пытались  оправдываться, и не
терпел пререканий; считалось, что если он чем-либо недоволен, то лучше всего
молчать.  Виноват был  я, а отвечать теперь в  основном приходилось  Витьке,
причем  я знал, что, как бы ему ни доставалось, в любом случае он и слова не
скажет обо мне.
     Мы  стояли перед  комбригом: я,  вытянув  руки  по  швам,  покраснев  и
виновато глядя ему в лицо, а Витька  - наклонив  голову, как  бычок, готовый
ринуться вперед.
     -  В  чем  дело?!   Объяснитесь!  -  после  короткой  паузы  потребовал
подполковник. -  Может,  война  окончилась?..  -  с  самым  серьезным  видом
язвительно осведомился он. - Тогда  не хворые были бы и доложить, порадовать
командование!..
     И снова, помолчав, недовольно, с сердцем заявил:
     - Воевать вы еще можете, но из  боя вас выведешь,  и  - ни  к  черту не
годитесь! Один спит, другой  стишками развлекается, а  бойцы у вас на речке,
посреди деревни, голышом, как на пляже, устроились! - с негодованием сообщил
он. - И еще водку, наверное, пьют!
     - Люди измучены,  - хрипловатым голосом упрямо проговорил  Витька, хотя
делать это ему бы не следовало. - Они заслужили отдых...
     - Это  не отдых, а разложение!  - раздражаясь, вскричал комбриг.  -  Вы
неопытны  и  не  понимаете азбучных  истин!  Бездействие,  как  и  безделье,
разлагает армию! Пока прибудет пополнение и техника, мы простоим,  возможно,
не менее полутора-двух месяцев. Вы, что же, так и будете погоду пинать?!  Да
вы мне весь батальон разложите!.. С завтрашнего дня, - приказал он, - каждое
утро  два  часа  строевой подготовки со  всем  личным составом! И  три  часа
занятий по уставам и по тактике - ежедневно!..
     В  глубине  двора послышался  резкий  неприятный скрип:  створка  ворот
стоящей  на задах большой риги приоткрылась,  и оттуда, из темноты, появился
лейтенант Карев - новоиспеченный командир роты, третий из уцелевших офицеров
батальона. Ну надо же было  ему в  эту минуту вылезти! Долгоногий, худощавый
юноша,  он в  одних шароварах  стал  на траве, жмурясь от яркого солнца и не
видя нас, с удовольствием потянулся вверх руками, улыбаясь и выгнув грудь.
     -  Потягушеньки!  - сдерживая негодование, с язвительной насмешливостью
произнес подполковник. - Это  просто кино! - яростно воскликнул он. - А план
действий на случай нападения противника у вас есть?! О боевом обеспечении вы
позаботились?..
     Витька,  засопев, одарил меня  исподлобья мгновенным бешеным  взглядом;
злой желвак перекатывался на его похуделой щеке.
     -  Я  вас  спрашиваю  обоих,   -  повторил  подполковник,  -  о  боевом
обеспечении вы позаботились?!
     - Я, т-товарищ подполковник, п-понимаете... - начал я, но тут же умолк.
     - Плана нет, - со свойственной ему прямотой  без обиняков сказал Витька
угрюмо.  -  И  боевого  обеспечения  тоже.   Это  безответственность  и  мой
недосмотр. Я за это отвечаю.
     - Я недоволен  вами!  - властно и зло объявил  Витьке подполковник (эти
три слова выражали у него крайнее неодобрение) и немного погодя обратился ко
мне:  -  Вот вы  развлекаетесь,  а  донесения, требуемые по выходе  из  боя,
отправлены?.. Похоронные заполнены? Списки потерь составлены?
     Чувствуя себя кругом виноватым, я, потупясь, молчал.
     -  Даю  вам  час  времени, -  сообщил  нам  подполковник.  -  Выставить
охранение, навести порядок и доложить!
     И после короткой паузы продолжал:
     -  Создайте  людям  все  условия. Обед сегодня  по усиленной раскладке.
Получить и  выдать  всему личному  составу  по сто граммов водки. Но никаких
пьянок и никаких женщин!..
     Он   вскинул   руку    к   фуражке   и   вместо   ожидаемого   обычного
«Выполняйте!», уже поворотясь и отходя, приказал:
     - Отдыхайте!
     Мы с Витькой, не двигаясь, наблюдали,  как  он быстрым и твердым  шагом
подошел  к машине,  сел,  и  тотчас  «виллис»,  набирая  скорость,
покатился и скрылся за поворотом.
     Витька перевел взгляд, посмотрел на меня, на томик Есенина в  моей руке
и, буквально дрожа от ярости, бешено выдохнул:
     - Сюсюк!!!
     И возмущенно, с непередаваемым  презрением выкрикнул то, что уже не раз
говорил мне, когда я читал стихи и упускал что-либо по службе:
     - Пи-и-ижонство!.. А также гнилой сентиментализм!..
     Минут десять спустя я сидел  за столиком  в саду и  торопливо составлял
требуемые   документы.  К   сожалению,   я   почти   не  знал   батальонного
делопроизводства и  к  тому  же  с детства  испытываю  неприязнь ко  всякому
письму.  Но  оба  писаря  были  убиты,  и  по необходимости  мне  предстояло
несколько дней самой упорной писанины.
     Прибыли    вызванные   по    тревоге    командиры    подразделений    -
старшина-артиллерист и  четверо сержантов,  -  подошел и лейтенант Карев. Не
отрываясь от бумаг, я  сообщил, что необходимо немедля  выставить охранение,
представить  отчетность по  трем  формам, а также выделить наряд  на полевую
кухню  и послать  машину на  бригадный обменный пункт. Как  я и ожидал,  они
начали  спорить меж собой и препираться: в  одной роте осталось четырнадцать
человек, а  в  другой  -  лишь пять, из  них  двое раненых; люди отсыпаются,
моются, стирают и сушат обмундирование и так далее и  тому подобное. Начался
шумный разговор, но Витька прикрикнул, и все мгновенно умолкли.
     Он  брился, стоя у машины,  поглядывая в  зеркальце и напевая про себя,
вернее, мыча мотив какого-то воинственного марша, что было  у него признаком
дурного  настроения.  Я  чувствовал  себя  перед  ним виноватым и, составляя
документы, спешил и старался вовсю.
     Мне он не  сказал больше ни  слова, но его ординарцу Семенову - ушлому,
редкой   смелости,   однако   бесцеремонному  бойцу  -   крепенько   попало.
Поставленный часовым возле  штабной машины, Семенов вздумал грызть яблоки. В
другой  день  Витька  не обратил бы на это внимания, но  тут  он с  чувством
высказал  Семенову  все,  что   о  нем  думал,  и  пригрозил,  что  заставит
«месяц на кухне картошку чистить».
     Отдав необходимые приказания, я  отпустил  командиров  подразделений  и
снова занялся донесениями, когда послышался звонкий приятный голосок, певший
по-польски, и  я  не  без волнения увидел ту  самую  девушку, что  уже видел
мельком в орешнике на берегу.
     Она шла тропинкой через сад, раскачивая в руке плетеную корзинку, ловко
и грациозно ступая маленькими загорелыми ногами - как бы чуть пританцовывая,
- и,  словно не  замечая  нас,  напевала что-то веселое. Витька -  он кончал
завтракать,  -  опустив  руку  с  куском   хлеба,  смотрел  на  девушку  как
зачарованный.
     -  Кто  это?  -  прожевывая,  с  некоторой  растерянностью  спросил  он
Семенова, как только она скрылась за углом хаты. - Семенов, кто это?
     - Как кто? - обиженно сказал Семенов. - Хозяйкина дочь...
     - Ясен  вопрос, - медленно проговорил Витька, и, поняв по его лицу и по
голосу, какое впечатление произвела  на него маленькая полька, я не на шутку
огорчился.
     Дело  в том,  что  он  был  старше  меня,  несравненно  молодцеватей  и
представительнее; он  уже знал женщин и, более  того, считал себя - да и мне
казался - бывалым и лихим сердцеедом.
     - Города берут смелостью, - серьезно  и значительно говаривал он,  -  а
женщин - нахальством.
     При этом  у него  делалось  такое  лицо,  словно он  сподобился постичь
что-то настолько таинственное и необъяснимое, чего ни мне,  ни другим понять
никогда не суждено.
     Не знаю, где он это услышал, у кого позаимствовал, но он так говорил, и
я тогда в это верил.
     Теперь-то, спустя многие годы, мне совершенно  ясно, что  Витька не был
бабником,  да и нахальничать,  наверно, не умел - это не соответствовало его
характеру; просто легкий успех у двух-трех  одиноких женщин, встреченных  им
на  дорогах  войны,  вскружил   ему  голову  и  породил   излишнюю   мужскую
самоуверенность. Но  тогда я  всего этого не понимал  и,  убежденный  в  его
неотразимости и нисколько не сомневаясь, что в любом случае ему будет отдано
предпочтение,   помнится,   болезненно   огорчился,   заметив   впечатление,
произведенное на него девушкой, которая мне так понравилась.
     С хмурым  лицом  подписав уже  готовое донесение,  он  по моей  просьбе
расписался еще  на  нескольких листах чистой бумаги, чтобы я  и без него мог
отправить наиболее срочные документы, и ушел в подразделение.
     Вернулся он через несколько часов, уже после полудня. Все это  время я,
не разгибаясь,  сидел  над  бумагами,  по неопытности  путаясь и переписывая
документы, затем  наконец  отправил два  донесения с  мотоциклистом  в  штаб
бригады и, получив в ответ приказание незамедлительно представить отчетность
еще по пяти формам, а также донести «о всех мероприятиях по маскировке,
сохранению военной  тайны, ПВО, ПХЗ{1} и  ПТО{2}», пришел в совершенное
отчаяние.  Та  нескончаемая  писанина,  какая  одолевает  штабы, когда часть
выводят из боя, и с которой в батальоне еле справляются три-четыре человека,
навалилась на  меня одного со всей своей силой и неумолимостью. С непривычки
отнималась рука,  болела  и  плохо соображала  голова, я  чувствовал, что не
справлюсь, но поделать  ничего было нельзя - любому бойцу или сержанту, кого
я захотел бы привлечь себе в помощники, потребовался бы допуск  к  секретной
работе; Витька же и Карев были заняты с людьми в батальоне.
     В  душе,  несомненно,  завидуя им  и  мечтая  поразмяться:  побродить с
однотомником во  ржах  за  деревней или поплавать, позагорать на  речке, - я
сидел, как привязанный и писал, мучаясь и многое переделывая. Между тем Зося
- так звали  маленькую польку, - помогая  матери, возилась  по хозяйству. Ее
ясный голосок  слышался то у хаты,  то на огороде, то совсем  близко за моей
спиной или где-нибудь сбоку.
     Каждый раз, когда  она, напевая и ловко  уклоняясь о г веток, проходила
или  пробегала  через сад у меня перед глазами, я  непроизвольно  смотрел ей
вслед и, проводив  взглядом ее  легкую фигурку, давал  себе слово больше  не
отвлекаться и не обращать на нее внимания; однако спустя некоторое время она
появлялась опять, и все повторялось.
     Ее мать, пани Юлия, седоволосая, лет сорока  пяти женщина, с моложавым,
добрым лицом и припухлыми усталыми глазами, стирала в тени у хаты; затем они
обе ушли на огород, откуда доносились их негромкие голоса: живой и веселый -
Зоей и медленный глуховатый - матери.
     В  полдень пани Юлия принесла  мне  чуть  ли  не  полную крынку парного
тепловатого  молока  и, что-то  сказав, поставила на  стол.  Я  поблагодарил
заученным  «бардзо  дзенкую»  и, когда  она ушла, с  удовольствием
выпил часть, оставив большую половину Витьке.
     Он вернулся веселый и, как всегда, полный энергии и жажды деятельности.
Приветливый  - словно утром ничего не произошло и  комбриг  не  ругал его по
моей  вине, -  он  подошел ко  мне и  выложил на стол  два спелых желтоватых
яблока - видно,  кто-то  угостил его,  а  он принес  мне. Пока я их  ел, он,
присев рядом на корточки, с увлечением рассказал, какой богатый обед удалось
организовать на батальонной кухне,  и  посмеялся, что кое-кто даже не пришел
обедать  -  так хорошо здесь с продуктами  и столь  надоело  бойцам котловое
варево.
     Тут  же  он  предложил  приготовить  свое  любимое  блюдо   -  пельмени
по-сибирски, - живо поднялся и послал Семенова на мотоцикле раздобыть муки и
мяса, а сам, смахнув пыль с сапог, пошел в хату знакомиться с хозяевами.
     Минут через пять я увидел его на дворе возле поленницы, - скинув ремень
и гимнастерку, он колол дрова.
     С  малолетства   привычный  ко  всякой  крестьянской   работе,  ловкий,
широкогрудый, обладая медвежьей, без преувеличения, силой, он  легко и скоро
разделался с небольшим штабелем  - как семечки пощелкал - и помог  пани Юлии
уложить наколотые  ровными  четвертинками поленца. Потом в ожидании Семенова
какое-то  время  сидел на  виду  во  дворе  и,  тихонько  пощипывая  струны,
сосредоточенный и важный, любовно настраивал свою гитару.
     Это  была его гордость и очень дорогая игрушка - захваченная в немецком
генеральском  блиндаже,  инкрустированная  перламутром  роскошная концертная
гитара, изготовленная собственноручно знаменитым венским мастером Леопольдом
Шенком, чье имя и  фамилия вместе с тремя  призовыми  медалями были выведены
золотом на нижней деке, в провале голосника.
     Витька  болезненно  дорожил  этим  редкостным  по  красоте  и  звучанию
инструментом  и даже приятелям  неохотно давал в руки, что  не  раз  служило
поводом для товарищеской подначки. Во  время боев гитара хранилась на складе
хозчасти батальона в специальном  футляре, под замком, обернутая  еще поверх
для пущей предосторожности трофейными одеялами.
     Я  слышал, как  подъехал  Семенов и как Витька  одобрил  привезенное им
мясо.  Когда  примерно  через час  я  отправился  к  хате,  чтобы  подписать
документы, стряпня была в полном разгаре.
     Пани Юлия готовила салат из огурцов  и редиски со сметаной,  а Витька и
под  его руководством  Семенов и  Зося  дружно  и споро делали пельмени.  На
широкой кафельной плите уже что-то тушилось или жарилось.
     Зося раскатывала  нарезанное  маленькими  кружочками  тесто в крохотные
тонкие блиночки, а Семенов во второй или третий раз - для большей нежности -
пропускал фарш через мясорубку.
     Витька же, с головой, покрытой вместо поварского колпака чистым носовым
платком,  успевая приглядывать  за помощниками, поправлять, поторапливать  и
подбадривать их,  выполнял самые  трудные и ответственные операции: кончиком
финки проворно клал небольшие кусочки фарша на раскатанные  блиночки, затем,
подготовив  таким  образом несколько  рядов,  быстрыми сноровистыми пальцами
мгновенно защипывал края.
     Я  не  стал  заходить  в хату;  Витька,  прямо на  подоконнике подписав
принесенные мною документы, поинтересовался:
     - Еще много?
     -  Хватит,  -  промолвил  я,   уголком   глаза  незаметно  наблюдая  за
старательными движениями Зосиных рук.
     -  Ты давай  закругляйся! -  распорядился он  и,  посмотрев на  часы, с
шутливой  официальностью  объявил:  -  в  шестнадцать  тридцать  -  обед  по
усиленной  раскладке. Форма одежды -  парадная; явка офицерского  состава  -
обязательна!  -  Он весело  приложил  руку  к  носовому платку на голове.  -
Выполняйте!..
     Я пришел последним,  когда в большой,  сравнительно прохладной комнате,
за столом, по-праздничному уставленным едой и питьем, уже сидели и хозяева и
гости.  Кроме  Карева,  Семенова  и  меня, приглашены  были,  надо полагать,
хозяйкой,  еще  трое  -  худой,  с  тонким  орлиным  носом, вислыми,  как  у
запорожца,  усами  и светлыми  на  загорелом лице глазами  старик  Стефан  -
двоюродный брат  пани  Юлии,  и  две  женщины:  рыжевато-седая,  неулыбчивая
соседка, за весь обед не сказавшая  и пяти, наверное, слов и  посматривавшая
на  нас  недоверчиво,  с  очевидной  настороженностью,  и  Ванда,   молодая,
красивая, с подбритыми бровями, сильным телом и высокой торчащей грудью.
     Витька чинно помещался во главе стола.  Возле него сидели с одного боку
пани Юлия, а с другого  - Стефан.  Когда я  вошел,  старик рассказывал,  как
невесело  и трудно  жилось при немцах. Хотя наведывались они  в Новы Двур не
часто,  но внезапно  и  довольно опустошительно:  рыская по хатам,  ригам  и
погребам,  забирали  вещи  и  некоторые  продукты; год  тому  назад,  оцепив
неожиданно  деревушку, угнали всех мужчин от семнадцати  до  пятидесяти пяти
лет, а отступая, увели лошадей - нещадно, до единой.
     Последствия  этого  недавнего мародерства тревожили  Стефана,  пожалуй,
более всего.
     - Что  делать,  а?.. -  озабоченно спрашивал он  у Витьки.  -  Ни землю
вспахать, ни дров привезти, что же теперь - капут?..
     Он свободно с  незначительным акцентом  говорил  по-русски, нередко и к
месту употребляя простонародные речения,  старые присловицы и прибаутки. Как
далее я узнал, многие годы он служил солдатом в  царской армии, воевал еще с
японцами, в Маньчжурии, а спустя десять лет - и с немцами, где-то в Галиции.
Слушая,  он тут же с ходу переводил;  разговор за столом велся в основном  с
его помощью.
     Я  сел на свободное место между Стефаном и молчаливой полькой; напротив
меня оказались Карев и Зося.
     Она была  в нарядной  цветастой блузке с  короткими рукавами;  у шеи, в
небольшом  вырезе  виднелась  тонкая  серебряная  цепочка,  на  каких  носят
нательные крестики. Впрочем,  и блузку и цепочку я разглядел позднее: первое
время  -  до  того, как немного  охмелеть,  - я и глаз  на  Зосю не  решался
поднять.
     Стол по военному времени  был обильный  и весьма аппетитный:  тарелки с
салатами и огурцами; вазочки, полные сметаны; два блюда с розоватыми, веером
разложенными ломтиками сала; большущая, только что снятая с  плиты сковорода
молодого тушеного картофеля;  горки щедро нарезанного,  нашего армейского, а
также хозяйкиного невешенного,  домашней выпечки, светлого  и пышного хлеба.
Еще предстояли пельмени, придерживаемые Витькой как гвоздь обеда.
     И  питья тоже хватало: графины  с бимбером - ароматным  и очень крепким
польским  самогоном, поллитра водки, полученной Семеновым на нас четверых, и
высокие бутыли с коричневатой пенистой брагой.
     На комоде за спиной Карева торжественно покоилась великолепная Витькина
гитара; чуть выше на  стене висело  несколько фотографий,  причем я  обратил
внимание на две большие, одинакового  размера карточки чем-то весьма похожих
мужчин - юноши и пожилого - в польской военной форме.
     Витька налил бимбер в стаканы себе и Стефану  и, передав графин Кареву,
плеснул  мне  в рюмку немного  водки,  заметив при этом  вскользь, что я  не
совсем здоров.
     Это было неверно. Просто я не любил, да и не умел пить, и  он наверняка
побаивался, что я опьянею.
     - За освобождение Польши! - поднимаясь со стаканом в руке, провозгласил
он затем.
     Мы выпили и принялись закусывать.
     Я  проголодался, но, чувствуя себя  несколько  стесненно, ел маленькими
кусочками,  медленно и остор