но мне это не
понравилось, и я вывернулся, оттолкнув его.
     - Я провожу вас...
     - Не-ет! - сердито закричал я. - Сам!
     И он послушно ушел.
     Я постоял на крыльце,  с облегчением вдыхая свежий воздух, обиженный на
все и на всех, затем решил: «А ну  их к черту!» - шагнул и полетел
со ступенек вниз, больно ударясь обо что-то лицом.
     * * *
     Потом я оказался на задах, у риги, и Семенов - это был он, - держа меня
под руку, презрительно говорил:
     - Эх, назола! Всю рожу ободрал...
     Он пригнул мою голову книзу, сунул мне в рот свои пальцы и,  когда меня
вырвало, вытирая руку о голенище, наставительно сказал:
     - Газировочку надо пить. И не больше стакана - штаны обмочите...
     Я очнулся  поздним вечером в душной риге  на охапке сена. Левая створка
ворот была распахнута, и прямо перед моими  глазами тихая нежная  луна низко
стояла над  садом,  а  дальше,  разбросанные  в темно-синем  небе,  искрясь,
трепетали десятки звезд.
     Совсем рядом, чуть ли не  задевая  меня хвостами и тихонько повизгивая,
возились, играя, какие-то собаки  - три или  четыре, - не обращая на меня ни
малейшего  внимания. Во рту было  противно,  голова разламывалась от боли, а
руки, шея, лицо и даже тело под гимнастеркой и шароварами отчаянно  чесались
и горели - я весь был искусан блохами.
     Откуда-то  издалека  доносилось  запоздалое  пение одинокого соловья, а
около хаты слышались  звуки Витькиной гитары, шарканье ног, веселые голоса и
смех.
     Играл  Витька,  откровенно  сказать,  неважно. Как правило, его  умение
сводилось  к  довольно  заурядному  и  почти  однообразному  аккомпанементу,
правда, он это объяснял тем, что гитара-то шестиструнная, а он,  мол, привык
к отечественной - семиструнной. Да и пел  он средне, без особого таланта, но
я его любил, и, должно быть, поэтому мне нравилось.
     Сейчас он не пел, а бренчал что-то похожее на вальс  - там, возле хаты,
танцевали. И Зося тоже, наверное, танцевала; собственно  говоря, а почему бы
и нет?.. Там, несомненно, было весело; и ей, очевидно, - тоже. Ну и пусть, и
пусть...
     -  Не жалею, не зову, не плачу, - убеждал я самого себя. - Все пройдет,
как с белых яблонь дым...
     Я лежал, прислушиваясь к смеху, шарканью и голосам, и мучился не только
душевно: злые неуемные блохи жиляли меня, жгли как огнем.
     Немного  погодя  в ригу,  чуть  прихрамывая и  нетвердо ступая,  пришел
Карев. Он присветил фонариком и,  увидев  меня, необычным полупьяным голосом
заговорил:
     - Вы не спите?.. Пойдемте на воздух - здесь полно блох. Вас не кусают?
     Я  был нещадно  искусан, но чувство обиды и противоречия еще не  совсем
оставило меня.
     - Нет! - ощущая сильнейшую головную  боль,  упрямо сказал я. - Никуда я
не пойду.
     Карев, обычно молчаливый, подвыпив, становился словоохотливым и сейчас,
взяв с сена свою шинель и встряхнув ее, продолжал:
     - А какой все-таки молодчага наш командир батальона! Простоват, но орел
орлом!..  Великая это вещь - обаяние  силы!  Вы заметили: они все смотрят на
него восторженно и влюбленно!
     - Так уж все?
     -  Клянусь  честью  - и  старые  и  молодые!  А  со  Степой  он  дважды
целовался... Молодчага  и хват, -  воскликнул Карев восхищенно, - ничего  не
скажешь! Одного лишь бимбера выпил больше литра, и  как стеклышко!.. А я вот
еле держусь... И вы знаете, он бесконечно прав: женщинам нравятся  сильные и
решительные! До наглости самоуверенные, идущие напролом!..  А вот  мы с вами
слишком    интеллигентны,    чтобы   пользоваться    успехом...    Никчемная
интеллигентность,  - раздумчиво и огорченно вздохнул  он, -  будь она трижды
неладна!.. Тут,  понимаете...  с женщинами необходима  боевая наступательная
тактика,  - он взмахнул сжатой в кулак рукой,  - напористость, граничащая  с
нахальством!..
     Я мог, конечно, разъяснить ему, что мой отец - потомственный рабочий, а
мать  - ткачиха, причем из бедной крестьянской семьи,  и что сам я попал  на
войну со  школьной  скамьи, еще не успев  стать интеллигентом, и  что  дело,
по-видимому, в чем-то другом, но мне не хотелось говорить. И я лишь заметил,
медленно и с трудом произнося слова:
     - А я не ставлю себе целью кому-нибудь  нравиться.  Тем более женщинам.
Меня это ничуть не волнует...
     Я проснулся на  рассвете  с тяжеловатой  головой и чувством огорчения и
стыда  за  вчерашний  вечер,  за  свою  опьянелость  и  мальчишески-дурацкое
поведение. Встал хмурый, а когда, умываясь  возле машины, глянул в зеркальце
и увидел на носу и на скуле багровые  ссадины, -  совсем расстроился. Однако
сожалеть и  предаваться  угрызениям было некогда  -  не  завтракая, я тотчас
принялся за работу.
     Когда поднялся  Витька,  я уже  закончил  донесения  о мероприятиях  по
маскировке, ПВО  и ПХЗ, дал ему подписать и отправил с мотоциклистом  в штаб
бригады.
     Мы позавтракали у машины втроем: Витька, Карев и я, причем они, избегая
разговора о вчерашнем и словно не замечая, что у меня окорябаны нос и скула,
обсуждали   план  занятий  с  подразделениями  по  уставам   и  по  тактике,
интересуясь и моим мнением.
     После их  ухода,  составив  не без труда  еще одно срочное донесение, я
занялся похоронными.
     Мне  предстояло  заполнить двести три  совершенно одинаковых  форменных
бланка,  вписав  в каждый  адрес,  фамилию  и  инициалы  одного  из  близких
погибшего,  а также воинское  звание, фамилию, имя, отчество  убитого, год и
место его рождения, дату гибели и место захоронения.
     Исполненный великолепным  каллиграфическим почерком образец, присланный
из штаба в  качестве эталона, лежал  передо  мною, все нужные сведения также
имелись,  и,  приступая,  я  почему-то  мельком  подумал,  что  это  простая
механическая работа, несравненно более легкая, чем составление неведомых мне
отчетностей и донесений, - как же, однако, я ошибался!
     Многих из убитых я знал  лично, некоторые были моими товарищами, двое -
друзьями.  И, начав писать,  я  целиком погрузился в воспоминания;  я как бы
вторично  проделывал восьмисоткилометровый путь,  пройденный  батальоном  за
месяц наступления, еще раз участвовал во всех  боях, опять видел и переживал
десятки смертей.
     И вновь на моих глазах  тонули в быстром холодном Немане автоматчики из
группы  захвата  старшего  лейтенанта  Аббасова, веселого  и жизнерадостного
бакинца, часа два спустя - уже на плацдарме - раздавленного тяжелым немецким
танком.
     Опять я слышал, как,  лежа с оторванными ногами на минном поле, кричал,
истекая кровью, мой связной  Коля Брагин,  славный и привязчивый деревенский
паренек, единственный кормилец разбитой параличом матери.
     Я снова видел, как через пустошь на окраине Могилева, увлекая  за собой
бойцов и силясь преодолеть возрастную одышку,  бежал впереди  всех пожилой и
мудрый  человек, в  прошлом  инженер-механик,  парторг  батальона  лейтенант
Ломакин, и падал на самом всполье, разрезанный пулеметной очередью.
     И, прокусив  от страшной,  нечеловеческой боли насквозь  губу,  еще раз
корчился   сожженный  струей   из   огнемета  мой  любимец  и  лучший  боец,
владивостокский грузчик Миша Саенко.
     И, лежа  на  дне  окопа  с  животом, распоротым осколком мины, тихонько
стонал  и  в  забытьи  слабеющим, еле слышным голосом  звал:  «Ма-ма...
Ма-ма...  Ma-мочка...» - командир батареи Савинов, старый - по возрасту
годный мне  чуть ли не  в дедушки  -  учитель  математики  из-под Смоленска,
редкой душевности человек.
     И снова... Опять... И вновь...
     Все  они, да  и  десятки  других убитых были не  посторонние,  а хорошо
знакомые  и близкие мне  люди. Заполняя извещения, я смотрел в тетради учета
личного   состава,  листал   уцелевшие  красноармейские  книжки,  офицерские
удостоверения,  узнавал  о  некоторых  из  погибших   что-то  новое,  подчас
неожиданное,  припоминал, и  они  явственно,  словно  живые, вставали передо
мной,  я слышал их голоса и смех - как это было  совсем недавно -  и еще раз
переживал их гибель.
     Пока их  смерть  была достоянием лишь  батальона.  Однако почти все они
имели  родных:  матерей и  отцов,  жен  и  детей, - имели  родственников  и,
несомненно, друзей. Где-то в городах  и  деревнях о них думали, волновались,
ждали  и радовались каждой весточке. И  вот завтра полевая почта повезет  во
все концы страны эти похоронные, неся в сотни семей горе и плач,  сиротство,
обездоленность и лишения.
     Страшно было подумать, сколько надежд и  ожиданий оборвут эти сероватые
бумажки  с   одинаковым   стандартным  сообщением:   «...  в   бою   за
Социалистическую  Родину,  верный  воинской  присяге,  проявив   мужество  и
героизм...  был убит». Страшно  было даже представить, -  но  что я мог
поделать?..
     Мне  с самого начала,  как только я занялся похоронными, не понравилось
указанное    в    присланном    образце    официально-казенное    обращение:
«Гр-ке...»  Третье или  четвертое извещение,  которое я  заполнял,
адресовывалось в Костромскую  область  матери моего друга  Сережи  Защипина,
Евдокии Васильевне, милой и радушной сельской фельдшерице. Я ее знал: дважды
она приезжала в училище и баловала нас редким по военному времени угощением,
сдобными на меду домашними лепешками,  и все звала меня после войны к себе в
гости, на Волгу. И я почувствовал, что назвать ее «гр-ка» или даже
«гражданка»  я  не  могу  и  не  должен.  Уважаемая?..  Товарищ?..
Милая?.. Дорогая?.. Я сидел  в  нерешимости,  соображая, вспомнил  почему-то
Есенина   и   после   некоторого  колебания  вывел:  «Дорогая   Евдокия
Васильевна!»
     Посоветоваться  мне   было  не  с  кем,  а  время  шло,  и  я  на  свою
ответственность после адреса и фамилии с инициалами стал всем без исключения
писать  «дорогая»  или  же «дорогой», а  затем  указывал
полностью имя и отчество.
     В строке «Похоронен» я везде писал «на поле боя», и
эти три слова все время беспокоили меня.
     Я  помнил, как в самую  распутицу первой военной весны мать, сколько ее
ни  отговаривали,  отправилась  пешком  чуть  ли  не  за  двести  километров
разыскивать могилу Алеши, моего старшего брата,  убитого где-то под Вязьмой,
и  как  недели через две,  так ничего и не найдя, она вернулась, измученная,
больная, совершенно обезноженная и постаревшая сразу на много лет.
     Я  не сомневался, что многие из моих адресатов, многие  из  тех, кому я
писал «дорогие», захотят, если не сейчас, то после войны разыскать
могилы близких  им  людей.  Однако в ходе наступления  мы  оставляли  убитых
похоронным  командам  стрелковых  дивизий,  а потому  не знали  точно  места
захоронения, и указать его при всем желании я не мог.
     Единственно, что после долгих размышлений  я  еще  надумал -  вписать в
каждое   из  двухсот   трех  извещений  перед   «Ваш  сын  (муж,  отец,
брат...)»  следующие  слова:  «С  глубоким  прискорбием  сообщаем,
что...»
     Это  также было, конечно, вольностью  и отклонением от формы и образца,
но  я  решил,  что  подобная  отсебятина,  смягчающая  официальную   сухость
похоронных,  желательна и  просто  необходима. Если  же в  штабе бригады  не
захотят заверить мою самодеятельность печатью,  что ж, я перепишу все заново
- в батальоне имелось еще тысячи две чистых бланков.
     Часов в десять утра приехали поверяющие из бригады: начальник строевого
отдела,  немолодой,  молчаливый и неулыбчиво-строгий  капитан  и  инструктор
политотдела, подвижной  и  шумный старший лейтенант, тоже  в  годах;  увидев
меня, он еще с  улицы, достав из машины связку свежих газет и брошюр, громко
и радостно  закричал,  что наши войска  штурмом овладели  городами Нарвой  и
Демблин (Иван-город).
     Нарва  находилась где-то далеко на северо-востоке,  под Ленинградом,  а
Демблин -  где-то  южнее Белостока и тоже неблизко; я никогда не был ни там,
ни там, и эти с боями  взятые города представились мне  в ту  минуту с чисто
писарской, наверное, точки зрения - многими пачками похоронных.
     Я поднялся  и  доложил,  с  недовольством  подумав, что  теперь  у меня
отнимут немало  времени,  однако,  к  счастью, они  сразу  же  отправились в
подразделения.
     Похоронные  заняли  у  меня  не  менее  шести   часов,  причем  я  даже
представить себе  не мог, сколь разбитым, расстроенным и  опустошенным  буду
чувствовать себя по мере того, как передо мной вырастала  стопа  заполненных
извещений.  Я писал,  охваченный скорбными мыслями  и воспоминаниями,  и мог
только  позавидовать  Витьке  и  Кареву:  не  ведая  моих  переживаний,  они
занимались с бойцами,  и  оттуда,  из-за  деревни,  где маршировали  остатки
батальона, доносились слова бодрой строевой песни:
     Шко-ола мла-адших командиров
     Ком-состав стра-не лихой кует.
     Сме-ело в бой идти готовы
     За-а трудящийся народ!
     В сме-ертный бой идти готовы
     За трудящийся народ!
     Как и вчера, стоял чудесный солнечный день, жаркий, но не пеклый, и так
славно,  так изумительно пахло яблоками и  медом. Как и  вчера, Зося с  утра
возилась  по  хозяйству около  хаты и на  огороде,  выполняя  разную  легкую
работу,  причем   пани  Юлия  не  однажды  останавливала   ее,  стараясь  по
возможности все  сделать  сама.  Я уже заметил, что она  тщательно оберегает
Зосю,  как без меры, до  баловства  любимую дочку,  единственную  у  матери,
потерявшей в боях с немцами еще осенью тридцать девятого года сына и мужа.
     Пробегая  поутру  через  сад,  Зося  на  ходу приветливо  бросила  мне:
«Дзень  добры!»  - и я смущенно  пробормотал ей  вслед: «День
добрый...» Я сидел, переставив  стол так, чтобы густая  огрузлая  ветвь
яблони свисала у самого моего лба, прикрывая оцарапанное лицо.
     Потом Зося еще много раз, напевая что-то  игриво-веселое, проходила или
пробегала  мимо меня, то с  маленьким  ведерком  -  носила воду в  бочки  на
огород, - то с цапкой или еще с чем-то.
     Поглощенный похоронными, я уже не смотрел ей вслед, как вчера; я вообще
почти  не  поднимал  глаз  и  если  видел  ее  мельком,  то  лишь  случайно,
непреднамеренно. Отвлекаться и обращать на нее внимание представлялось мне в
то утро чуть ли не кощунственным неуважением к памяти погибших. Уверен, что,
если бы она знала, чем я занят и что содержат эти сероватые бумажки, она  бы
не пела так радостно и не бегала бы через сад мимо меня.
     Часа в два пополудни, заполнив последнюю похоронную, я послал  часового
с приказанием в пятую роту, предложив ему заодно пообедать самому и принести
мне обед с батальонной кухни. Когда он ушел,  я занялся было донесением,  но
затем,  передумав,  достал  из  планшетки  однотомник, решив  позволить себе
короткую передышку.
     Я огляделся: в саду и на дворе никого не было - начал читать и сразу же
увлекся. Выйдя из-за стола, я с удовольствием декламировал то, что мне более
всего нравилось, преимущественно по памяти, почти не обращаясь к тексту.
     Я  отчасти  забылся, однако стоял  лицом к хате и смотрел перед  собой,
чтобы вовремя заметить возвращение бойца.
     Я читал  с выражением и любовью,  наслаждаясь каждой  строкой  и в душе
радуясь, что часового еще нет и мне никто не мешает.
     ...Пусть порой мне шепчет синий вечер,
     Что была ты песня и мечта,
     Все ж кто выдумал твой гибкий стан и плечи -
     К светлой тайне приложил уста.
     Не бродить, не мять в кустах багряных...
     Я стремительно обернулся  на шорох -  сбоку от меня, шагах буквально  в
десяти, под яблоней, держась рукою за ствол, стояла Зося.
     Не  знаю, что могла она ощущать, не понимая языка, но  лицо  у нее было
сосредоточенное,  взволнованное,  словно она что-то  переживала, а  открытые
широко  глаза   напряженно  смотрели   на  меня.   Возможно,   ее  захватила
проникновенная   мелодичность,   прекрасное,   подобное   музыке,   звучание
есенинских стихов или она силилась догадаться, о чем в них говорилось,  - не
знаю.
     Умолкнув на полуслове, я залился краской и, тотчас вспомнив о ссадинах,
поспешно отвернулся,  однако явственно расслышал, как у  меня  за спиною она
тихо  сказала: «Еще!» И по-польски и  по-русски это слово означает
одно и то же.
     Я  совсем  растерялся,  по  счастью, в эту минуту появился боец с двумя
дымящимися  котелками.  Из-за ветви, краем глаза я видел,  как Зося, сняв  с
сучка  небольшой, сверкнувший  на солнце серп,  медленно, гордо  и  вроде  с
недовольством пошла меж яблонь.  Когда  она  скрылась в конце сада, я  начал
есть,  положив  перед  собой  раскрытый  однотомник;  впрочем,  минут  через
пятнадцать я уже составлял очередное донесение.
     Вскоре  вернулись Витька и Карев. Настроение  у  них было приподнятое -
поверяющие  остались довольны батальоном. Как признался Витьке политотделец,
они  ожидали  худшего, поскольку командир  бригады  приказал им бывать у нас
чуть ли не через день, контролировать и помогать.
     По моей просьбе  Витька, присев  с краю стола, за  какие-нибудь полчаса
подписал  все похоронные. При этом он не вздыхал, не раздумывал и вообще  не
проронил ни слова, однако  по-своему  переживал: наклоня голову и  насупясь,
тяжело, натужно сопел, то и дело, очевидно, встречая фамилии хорошо знакомых
ему  людей,  морщился, как от  кислого или от  боли,  сдавленно кряхтел  и с
ожесточением скреб пятернею затылок. Закончив, так же молча поднялся, умылся
возле  машины и,  уже вытираясь,  позвал меня на  обед, приготовленный  пани
Юлией.  Мне не хотелось туда идти,  и, поблагодарив, я показал под яблоню на
порожние котелки - не настаивая, он и Карев ушли в хату.
     После   обеда  Витька,  прослышав,  что   в  лесу  неподалеку   имеется
заготовленный  еще при немцах швырок, решил привезти по  машине  пани Юлии и
Стефану.
     Это было в его обычае.
     -  Мы  не  просто  воины,  а освободители, - не однажды  с достоинством
говорил он бойцам. - Кого  мы освобождаем?.. Обездоленных!.. Мы обязаны, чем
возможно, помогать им. Мы должны не брать, а давать...
     Убежденный в этом, он, где бы мы ни стояли,  в свободные минуты  охотно
помогал жителям: заготавливал для них топливо или вскапывал огороды, отрывал
на  пожарищах землянки  и даже умудрялся складывать  печи из старого  битого
кирпича. Я  не сомневаюсь, что впоследствии эти люди нередко вспоминали  его
добрыми словами.
     Еще он  очень любил  и также  полагал делом чуть ли не  государственной
важности,  насадив полный  кузов  ребятишек  -  то-то бывало  крику, визга и
радости!  - покатать их вдоволь  с ветерком,  хотя наш прежний, погибший две
недели  назад командир батальона  не  одобрял  подобный,  по его  выражению,
«не вызванный  необходимостью  расход  бензина» и  не раз указывал
Витьке на это.
     По   распоряжению  Витьки   Семенов   пригнал   «студебеккер»
минометной  батареи. Я видел  и слышал, как, стоя во дворе  у машины, Витька
расспрашивал Стефана  о дороге и как тот убеждал  его не  ездить.  По словам
Стефана, леса вокруг буквально кишели немцами, пробирающимися из окружения к
линии фронта; дня три назад на хуторе невдалеке они вырезали польскую семью,
а  позавчера в  том самом лесу, куда собирался  ехать Витька,  обстреляли из
чащобы  наш  санитарный  автобус,  убив  водителя  и фельдшера,  а  машину с
ранеными сожгли.
     И пани Юлия тоже упрашивала Витьку, и подоспевшая к ним Зося по-свойски
грозила  ему кулачком  и  что-то быстро,  с  возмущением  говорила  матери и
Стефану, как я понял, требуя, чтобы они запретили Витьке ездить.
     Однако все эти уговоры могли только подзадорить Витьку. Снисходительно,
благодушно  усмехаясь,  он велел Семенову  принести  два  автомата, запасные
диски и штук шесть гранат, проверив мельком оружие, уселся за руль - Семенов
поместился рядом - и поехал со двора. В самый последний момент Стефан, не на
шутку  рассерженный  его упрямством, от души р