угаясь по-польски и по-русски,
поминая  холеру,  «дзябола», а также  Витькиных  родителей, уже на
ходу вскочил сзади в кузов.
     Я сидел под  яблоней и писал,  но  мысленно находился в лесу с Витькой.
Мне очень хотелось  поехать с ним  и  чтобы  на нас в самом деле обязательно
напали - вот тогда бы я себя и проявил. Мне грезилось, как мы возвращаемся в
деревню,  причем я  тяжело и опасно ранен, а в кузове, навалом - убитые мною
немцы.  Нас встречают  взволнованные Зося  и  пани  Юлия, а Стефан  и Витька
наперебой рассказывают им, что если бы не я, то никто бы вообще не уцелел.
     Смешно и  нелепо,  что  я  мог  об этом  мечтать, да  и  зачем  было бы
привозить из леса трупы  врагов, но,  помнится, я этого действительно сильно
желал. Чтобы  Зося  - и не только она - на деле  убедилась, что  я не просто
писаришка, не какой-нибудь юнец с окорябанным носом,  способный лишь корпеть
над бумажками и  читать стихи, а мужчина и воин. Понятно, она видела награды
у меня на гимнастерке, однако ордена  получали  и в  штабах, перепадали  они
подчас тем же писарям, и потому мне очень хотелось наглядно проявить себя.
     Я  так  размечтался,  что  испортил  донесение  о  наличии  инженерного
имущества в батальоне, и пришлось все переделывать.
     Витька с Семеновым и Стефаном вернулись часа через полтора, довольные и
веселые, на машине,  груженной выше бортов отменным березовым швырком.  Пани
Юлия тоже  заулыбалась, но Зося  негодовала по-прежнему. Как объяснял Витьке
Стефан, она не желала дров, из-за которых  кто-то мог  погибнуть, и заявила,
что  они  с  матерью  проживут  и  обойдутся и  без этого швырка.  Она столь
темпераментно протестовала и выражала свое возмущение, что пани Юлия  быстро
сдалась, отказалась от дров и попросила Витьку увезти их на двор к Стефану.
     Против обыкновения, Витька даже не попытался настаивать, машина  тут же
развернулась и уехала, пани Юлия и Зося  ушли  куда-то по  своим делам, и  я
остался с злополучными бумажками. Несмотря на все мои старания  и усилия, их
вроде  и не  убывало,  а мне  так хотелось  закончить наконец и со спокойной
душой написать письмо матери.
     Я трудился, не разгибаясь, меж тем Витька привез вторую машину дров, и,
пользуясь отсутствием Зоей  и пани  Юлии, он с Семеновым и Стефаном проворно
сбросили швырок и за минуту-другую сложили в поленницу возле риги.
     Я помнил, что требуется  сменить часового в саду, и, как только Семенов
освободился,  поставил его на пост.  Стефана  тем временем позвали -  к нему
приехали родичи, - и он ушел, еще раз  поблагодарив  Витьку и  пригласив его
зайти и распить со свояком бутылку бимбера. Витька обещал - малость погодя.
     Прежде  чем  отогнать  машину,   он  сидел  на   подножке  и  курил,  в
задумчивости оглядывая ровную поленницу, когда  на  дворе появилась какая-то
нищенски  одетая,  жалкая и грязная старуха  и  обратилась  к нему  плачущим
голосом.
     Она запричитала,  часто повторяя «ниц нема»{5} и показывая то
на поленницу, то через улицу, на хилую хатенку, где, очевидно, она жила.
     -  Завтра,  мамаша, завтра,  -  сразу  поняв,  ее,  заверил  Витька.  -
Обязательно!
     Я не  сомневался, что  он  и ей завтра  привезет дров,  но она этого не
понимала и продолжала плакать, стукая себя костлявой рукой по груди и упрямо
повторяя «ниц нема».
     - Вот  чертова  бабка,  колись она  пополам!  - поднимаясь,  в  сердцах
воскликнул Витька, не переносивший слез; он состроил свирепое лицо и, словно
ища сочувствия, посмотрел в мою сторону. - Как банный лист!
     Сделав последнюю затяжку,  он загасил каблуком  окурок и живо взялся за
дверцу кабины.
     Я почувствовал, что он решил съездить сейчас же, причем один, а  солнце
уже садилось, и  в  лесу наверняка  смеркалось,  отчего  опасность нападения
намного возрастала. Поспешно собрав бумаги, я  запер их в металлический ящик
и, схватив из «доджа» свой автомат, бросился на двор.
     -  Ты куда?..  - высовываясь из  кабины, удивленно спросил Витька. - За
дровами?.. Ты давай с бумажками кончай! - распорядился он. - Я быстренько!
     И, отжав  сцепление,  ходко поехал  со двора,  а я постоял,  глядя  ему
вслед,  подумал еще,  что  мне  бы  надо было  проявить  настойчивость  и не
отпускать его одного, и затем вернулся в сад.
     Писать я уже физически не мог. Рука онемела и совсем  отнималась; как я
ни напрягал глаза, в смуром полусвете под яблоней буквы и строки различались
с трудом; голова разламывалась  и не соображала. К тому  же  Семенов, видимо
недовольный тем, что  я  на весь  вечер поставил его  часовым, и  уверенный,
должно быть, в моем мягкосердечии и  своей безнаказанности, набрал  в  подол
гимнастерки яблок и, развалясь на сиденье «доджа», демонстративно,
с  невероятным  хрустом  жрал  их  и,  швыряя  огрызки,  нагло  и  вызывающе
поглядывал на меня.
     Я ушел за деревню, и сразу же мысли о Зосе овладели мною. Произошло это
не по моему желанию, а непроизвольно, и я, как мог, пытался перебороть себя.
     Действительно, какое мне дело до этой Зоей?..
     И собственно  говоря,  что она  такое и что в ней  особенного?..  Самая
обыкновенная  девчонка,  каких  в моей жизни -  если,  понятно, я  уцелею  -
встретится еще  немало. Причем,  без  сомнения, будут  среди них  и лучше  и
красивее.
     Да и  что может  быть  общего  между  мною  - комсомольцем,  убежденным
атеистом - и  какой-то католичкой? Что?! Ведь  она, если вдуматься и назвать
вещи своими именами, - религиозная фанатичка. И к тому же  еще, должно быть,
ярая националистка...
     Царевич я. Довольно, стыдно мне
     Пред гордою полячкой унижаться...
     Теоретически   все   было   правильно  и  логично,   но,  увы,   только
теоретически. И напрасно я то заставлял себя  думать о другом, то, наоборот,
старался выискать в ней что-нибудь дурное, уговаривая себя и домысливая черт
знает что.
     Я шагал и шагал полями, не задумываясь, куда и зачем, и лишь очутясь на
опушке  большого,   угрюмого  в  наступающих  сумерках  леса,   остановился,
оглядываясь и соображая.
     Догадка осенила  меня, когда я  случайно рассмотрел на  песчаной дороге
свежие рубчатые следы шин «студебеккера».
     Очевидно,  это  был тот самый лес, куда ездил Витька за  дровами, и все
объяснялось несложно: я слышал, когда после обеда Стефан отвечал Витьке, как
проехать к делянке с заготовленным швырком, запомнил его рассказ и теперь, в
глубине души беспокрясь за Витьку, сам о том не думая, шел по этой дороге.
     В лесу крепко пахло хвоей, было темно, душно и мрачновато. Я углубился,
наверное,  не более, чем  на пятьсот метров, когда увидел перед собой что-то
очень черное, большое и не вдруг  сообразил, что это - сожженный немцами наш
санитарный автобус.
     Подойдя, я не  стал заглядывать внутрь  -  за полтора  года я перевидел
достаточно трупов,  - а  присел на  корточки  и, не  без труда  различив  на
обочине след «студебеккера», двинулся дальше.
     Не помню точно, испытывал ли я страх в том зловещем враждебном лесу, но
не волноваться, безусловно, не мог. Если бы с  Витькой что-либо случилось, я
бы никогда не сумел простить себе, что отпустил его одного.
     Я шел в  глубь  густого массива,  пока  не услышал  где-то  впереди шум
мотора, и, определив, что машина движется мне навстречу, скользнул в сторону
и спрятался за деревьями.
     Минуты  две  спустя  мимо меня, тускло присвечивая затемненными фарами,
проехал  «студебеккер»,  груженный  швырком; Витька,  настороженно
всматриваясь в полумрак, сидел за рулем.
     У  меня и в мыслях не мелькнуло его окликнуть. Просто мне  хотелось и я
считал своим долгом в случае чего быть рядом с ним. Однако я  не сомневался,
что, если бы  он меня  теперь увидел,  если  бы  он  узнал или,  может,  сам
догадался,  что меня привело в лес  беспокойство,  тревога за его  жизнь, он
наверняка бы  посмеялся и, думается,  сказал бы  без злости, но и не скрывая
своего  презрения,  что-нибудь   вроде:  «Телячьи  нежности!»  или
«Пижонство, а также гнилой сентиментализм!»
     И  еще, должно быть, крепенько  отругал  меня:  ведь  я был  совершенно
безоружен; выходя, я не предполагал, что окажусь в лесу, и  даже пистолета с
собой не взял.
     Он проехал  к деревне, а я немного погодя  выбрался на дорогу и  побрел
следом, мимо сожженной машины, к опушке.
     Помнится, я даже не ощутил особой радости, когда лес наконец кончился и
чересполосица ржей снова окружила меня. Что хорошего обещал мне этот вечер и
что ждало меня в деревне?..
     Будто сочувствуя, сиротливо шелестела колосьями рожь, и, не переставая,
с утомительной монотонностью стрекотали кузнечики.
     Я добрел до околицы,  когда совсем уже стемнело и первые звезды набрали
яркость, а луна, утратив начальную желтизну, сделалась серебристой.
     В ее  призрачном сиянии распятый Христос страдал на высоком  деревянном
кресте; признаться, мне тоже было нелегко: тоскливо и одиноко.
     Еще подходя, я  услышал  гитару - играл Витька.  Он, конечно, уже успел
сгрузить дрова,  поставил  машину,  переоделся,  поужинал и теперь  отдыхал.
Будучи  человеком  действия, он скоро и решительно сделал нужное дело, а я в
это  же время  со  своим томлением  и переживаниями телепался,  как цветок в
проруби, никчемно и бесполезно.
     Там,  возле  хаты  пани Юлии,  видимо,  как и вчера,  собрались,  чтобы
потанцевать и повеселиться. Ну и  ладно... А меня там не будет - я туда и не
покажусь. И пусть Зося - да и не только она - думает, что меня это ничуть не
волнует,  что  у  меня   есть  дела  поинтересней  и  поважнее,  чем  всякие
танцы-шманцы, эмоции и ухаживания.
     А Витька, аккомпанируя себе на гитаре, с чувством
     Разбирая поблекшие карточки,
     Орошу запоздалой слезой
     Гимназисточку в беленьком фартучке,
     Гимназисточку с русой косой...
     Вспоминаю,  и  кажется  нелепым и  неправдоподобным, что Витька,  столь
мужественный, сильный и цельный парень, не терпевший  никаких сантиментов  и
нежностей, мог под  настроение распевать подобную чувствительную дребедень-.
Нелепо  и неправдоподобно, но,  как говорится, из песни слова не выкинешь  -
было...
     Вы теперь, вероятно, уж дамою,
     И какой-нибудь мальчик босой
     Называет вас, боже мой, мамою,
     Гимназисточку с русой косой.
     Ну и пусть... В невеселом  раздумье я стоял у креста; идти в деревню, с
кем-либо  общаться и разговаривать мне  не хотелось,  и я  не  знал, что  же
теперь предпринять. Куда себя деть и чем заняться до сна?..
     От  ближних  хат тянуло  жильем и  аппетитным запахом  свежеиспеченного
хлеба; я даже  ощутил  некоторый голод и не без  грусти подумал, что, может,
никто и не вспомнил, ужинал я или нет.
     Постояв  еще  немного,  я задворьем тихонько прошел к хате Стефана, где
около крыльца размещалась батальонная кухня.
     Из завешенного - для светомаскировки - дерюжкой окна доносилась русская
и реже польская речь, но на дворе  возле двухколесных автомобильных прицепов
с полевыми котлами никого не было. Не  желая звать повара  -  я узнал его по
голосу, слышному  из  хаты, -  я  сам приподнял  крышки и в одном из  котлов
обнаружил темный тепловатый чай, а в другом - остатки вкусно пахнувшей мясом
и дымом каши.
     Я  посмотрел вокруг, однако  ни черпака, ни ложки, ни котелка нигде  не
нашел.  Тогда  я  подобрал малую саперную лопатку, обмыл ее водой из  бочки,
осторожно, чтобы не запачкаться, перегнулся в котел  и зачерпнул ею изрядную
порцию густого крупяного варева.
     Это оказалась еще  не совсем остывшая и  удивительно вкусная  гречневая
каша, обильно сдобренная  трофейным шпиком, свиной тушенкой и жареным луком.
Присев  на  чурбачок  у прицепа,  я,  орудуя  щепкой, с аппетитом  и большим
удовольствием   принялся  есть,   только   теперь   почувствовав,  насколько
проголодался.
     В хате выпивали и были уже порядком под хмелем. Кроме повара,  пожилого
степенного ефрейтора Зюзина,  называемого всеми в батальоне Фомичом, я узнал
по голосу Стефана, а также Сидякина,  молоденького ершистого  автоматчика из
пятой  роты. Был там еще  кто-то, очевидно, свояк Стефана, говоривший мало и
только по-польски.
     Стефан  все  расспрашивал   о   колхозах,  причем  Фомич  с  пьяноватым
спокойствием, растягивая слова, говорил:
     - Ничего-о... Жить мо-ожно...
     Сидякин  же,  наоборот, ссылаясь  на  свою  деревню,  ругался и с жаром
советовал  Стефану,  если  начнется  коллективизация,  податься  в  город на
заработки, поскольку, мол, толку все равно не будет.
     -  Не  бо-ойсь...  -   успокаивая  старика  и  невозмутимо  противореча
Сидякину, тянул нараспев Фомич. - Не пропаде-ешь...
     Я немного отвлекся, слушая  их разговор, и, должно быть, охотно посидел
бы еще, но получалось, что я подслушивал, и потому,  доев всю кашу, поддетую
на лопатку, я попил воды и, так никем и не замеченный, вернулся на задворье.
     Тем  временем  Витькино  пение  под гитару  сменилось  гармонью.  Играл
любимец  батальона,  гранатометчик   Зеленко,  играл  с  редким  талантом  и
мастерством.  Что бы он ни исполнял: украинскую народную песню или старинный
вальс, чеканил ли озорную плясовую или строевой бравурный марш - приходилось
лишь  удивляться,  как  из  старой   обшарпанной  трехрядки  с  пробитыми  и
залатанными мехами ему удается извлекать такие чистые,  мелодичные и берущие
за душу звуки.
     Вкусная сытная каша подкрепила меня не только физически, но и морально,
я  почувствовал  себя бодрее  и  как-то  увереннее.  Зеленко  играл,  и меня
неодолимо влекло туда  - потихоньку я медленно подвигался задами к хате пани
Юлии, где танцевали под гармонь.
     Спустя  некоторое  время  я  стоял в крапивнике за  ригой, с  волнением
прислушиваясь  к  смеху  и  голосам,  а  трехрядка  звала  меня, все  звала,
подбадривая и  будоража,  и постепенно я склонился к мысли, что  мне следует
пойти туда и пригласить Зосю танцевать.
     В самом деле, почему бы мне это не сделать?.. Да что я рыжий, что ли?..
     Я попытался увидеть себя со стороны и оценить строго, но объективно.
     Я был не хлипкого телосложения, достаточно ловок и танцевал, во  всяком
случае, не хуже Витьки или  Карева.  Понятно,  ссадины  на  лице не украшали
меня, однако  в конце концов это  не  так уж существенно  и надо  быть  выше
этого.
     Возможно, я совсем не умел пить и у меня недоставало командных качеств,
не хватало властности в обращении с подчиненными, но я отнюдь не был тряпкой
или пижоном. Я  воевал уже полтора  года,  имел  ранения и  награды,  причем
стрелял лучше других  и, если верить донесениям  и фронтовой газете, имел на
личном боевом счету больше убитых немцев, чем кто-либо еще в батальоне.
     «Смелостью  берут   города...  -  убеждал  и  настраивал  я  себя,
расхаживая за ригой. - К черту интеллигентность!.. Под лежачий камень и вода
не  течет...  Главное   -  боевая  наступательная   тактика!   Напористость,
граничащая с нахальством...-»
     И еще я мысленно повторял любимое Витькино  изречение: «Жизнь, как
и быка, надо брать за рога, а не хватать за хвост!»
     Вскоре я так основательно настропалил себя, что, отбросив все сомнения,
уже ясно  представлял себе,  как подхожу к Зосе и,  с кем бы она ни  стояла,
приглашаю  ее танцевать. Приглашаю не интеллигентским наклоном головы, а как
и подобает настоящему мужчине - повелительно, с силой и грубовато взяв ее за
руку. Я уже надумал, что если  кто-нибудь окажется рядом с нею  - у меня  на
дороге,  - то я как  бы невзначай, мимоходом отодвину  его плечом, точно так
же, как это  сделал на моих глазах Витька  с одним лейтенантом-артиллеристом
на танцах в деревушке за Могилевом.
     Возбужденный,  переполненный  необыкновенной решимостью,  я  метался  в
крапивнике,  чувствуя,  что  теперь уже никто и ничто меня не остановит -  я
пойду напролом, как танк!
     Стремительным ударом  всего корпуса я отшвыривал вероятного соперника и
с  такой яростью  хватал воображаемую руку Зоей, что у  меня  даже мелькнуло
опасение - как бы не переборщить!.. Ведь она юная  и нежная девушка, и, если
ее  так схватить, она может, не выдержав,  заплакать от боли или, оскорбясь,
разгневаться, как вчера  за  обедом, когда Витька, не тронув ее  и  пальцем,
всего-навсего указал взглядом на цепочку от крестика.
     В  конце  концов  я  так  себя  распалил  и  так   разошелся,  что  уже
положительно не мог находиться в бездействии.
     Было  бы  несолидно  появиться с  задворок, к тому же не мешало сначала
смахнуть пыль с сапог, и я прошел к машине в сад.
     Часовой - все  тот же Семенов - полулежал  в кузове  на сене  и  лениво
тянул  «Темную  ночь».  Когда  я  приблизился,  он, скосив  глаза,
посмотрел на меня, однако даже не приподнялся.
     -  Встать!  -  негромко, но  твердо  приказал  я  и, поскольку он  и не
шевельнулся,  с  силой  рванул  его за плечо  и  властным, железным  голосом
закричал : - Встать!!!
     Недоумело глядя на меня, он поднялся в кузове (если бы он помешкал  еще
хоть  две-три  секунды, я,  безусловно,  выкинул  бы его  из машины) и хотел
что-то сказать, но я, не дав ему и рта открыть, свирепо оборвал:
     - Молчать!!!  Вы что, на посту или у тещи  на блинах?! Совсем обнаглел!
Увижу еще хоть раз - заставлю месяц на кухне картошку чистить!.. - Я вскинул
руку к пилотке. - Выполнять!..
     Я еще никогда  с  ним так не  разговаривал,  понятно,  он  не  ожидал и
несколько опешил. Он послушно вылез из кузова, повесил себе на грудь автомат
и, потирая плечо и невнятно, недовольно бормоча, отошел к яблоням.
     Собственно, я ничуть не собирался его воспитывать, просто мне надо было
достать бархотку  из Витькиного вещмешка, на котором, как мне показалось, он
лежал.
     Не  обращая более на него внимания, я снял пыль с сапог,  щедро намазал
их гуталином  военного времени -  черной  вонючей  мазью - и, как  это делал
Витька, старательно до блеска насандалил бархоткой.
     Затем  подтянул   ремень   еще   на  две  дырочки,   одернул  тщательно
гимнастерку,  поправил погоны и  пилотку и через щель  в изгороди  вылез  на
улицу.
     Прежде чем, как я намеревался, с некоторой развязностью непринужденно и
решительно войти во  двор,  прежде чем начать  действовать,  я,  чтобы бегло
ознакомиться с обстановкой, стал незаметно у калитки за деревом.
     На  залитой  лунным   полусветом  небольшой  площадке   перед  крыльцом
кружились парами под гармонь человек  двадцать, в основном бойцы  и сержанты
батальона; часть из них  танцевала «за дам». Женщин было всего три
или четыре, и я сразу увидел Зосю.
     Она танцевала  с  Витькой, доверчиво  положив  руку  на  его плечо.  Он
придерживал ее  сзади  за талию и, вальсируя,  что-то  ей говорил; не  знаю,
понимала ли она хоть слово, но она улыбалась или даже смеялась. Я напряженно
всматривался,  и  спустя  мгновение  меня поразило,  ударило  в самое сердце
неподдельно  радостное,  откровенно  счастливое  выражение  ее  бледного   в
серебристом свете лица.
     Несомненно,  ей  было  весело  и  даже радостно - ей  и  без  меня было
хорошо!..
     Я ушел за хату и лег на сено в  кузове, пытаясь как-то  овладеть собою,
успокоиться и собраться с мыслями.
     Мне было тяжко, непередаваемо тяжко и больно.
     Не жалею, не зову, не плачу...
     Нет, неправда!.. Не то!.. Совсем не то...
     В Хороссане есть такие двери,
     Где обсыпан розами порог.
     Там живет задумчивая пери.
     В0 Хороссане есть такие двери,
     Но открыть те двери я не смог.
     «Не смог!..» Я лежал на спине, и перед моими глазами в темном
глубоком небе ярко мерцали бесчисленные звезды, дрожали,  лучисто помигивая,
словно насмешничали  и дразнились. Только  звезды  да еще луна, должно быть,
знают, сколько в  мире влюбленных  и сколько среди них  неудачников... Луна,
конечно, солидней, т